Глава 36. Тони всегда обожал пользоваться методом, который сам он называет «коммунальные разборки» (т

Тони всегда обожал пользоваться методом, который сам он называет «коммунальные разборки» (т. е. когда разногласия становятся столь серьезными, что одна из сторон переходит на крики, которые по тональности и громкости приближаются к крикам болотной выпи). Я же, наоборот, отдаю предпочтение нравам и обычаям «среднего класса»: помалкиваешь себе в тряпочку и притворяешься, будто со всем согласна, пока твой оппонент находится рядом; но стоит тому отойти, как ты немедленно вступаешь, – тихо‑тихо, почти шепотом, – в яростный спор. В общем, хотя у меня есть, что обсудить с братом, мамой и даже с папой, сейчас меня больше привлекают задачи, не требующие столько мужества и сил. Скажем, прыжок с самолета без парашюта.

Беда в том, что у Тони черный пояс по устрашению. Спорить с папой – все равно, что шлепать маленького щеночка за то, что тот сжевал твои туфли. А критиковать маму значит нанести ей смертельную рану, навсегда оборвать тоненькую нить нашей и без того непрочной связи, – а уж этого мне точно не вынести. Как‑то раз она заявила нам с Бабс, что в идеале мужчину надо хватать, пока ему еще не исполнилось тридцати, так как: «Потом его уже не переделаешь».

На что Бабс бодро ответила: «Нет, Шейла, судя по моему опыту, хватать мужиков надо еще до того, как им исполнилось шесть». Мама тогда замолчала, и я знала: она посчитала, что ее послали куда подальше (хотя, скорее всего, сформулировала эту мысль в несколько иных выражениях).

Я представляю себе, как говорю: «Мам, можно мне наконец высказаться по поводу последних двадцати шести лет твоей материнской заботы?» – и мне сразу становится нехорошо. Что бы я ни сказала, смертельная рана ей обеспечена. Вспоминаю ангельское выражение маминого лица. Вспоминаю тот инцидент с картофельным пюре – и меня бросает в дрожь. Нет! Больше никогда и ни за что!

– Эй, – вежливо интересуется Энди. – Ты что там, в транс впала?

Я даже подпрыгиваю от неожиданности.

Энди встает из‑за стола и небрежно сует грязную тарелку в раковину. Я слежу за ним с подозрением, но молчу. В памяти еще свежо то утро, после его хлебно‑томатного супа, когда мне пришлось практически вымывать всю кухню из шланга. Энди ловит мой взгляд, провожает его до тарелки и одаривает взглядом меня . Этот взгляд не спутаешь ни с чем: почти такой же я частенько получала от Бабс, когда та еще была моей соседкой по квартире. Например, как‑то раз я прокричала в глубину коридора:

– Это ты только что ходила в туалет?

Тяжелой поступью она вошла в гостиную, наградила меня в точности таким же взглядом и вопросила:

– А что?

Желая успокоить ее, я ответила:

– Ничего, все хорошо. Просто я услышала, как смывают воду, и подумала, что, наверное, это где‑то у соседей. Мне невыносима мысль, чтобы, находясь у себя в квартире, слышать, как смывают воду в чьем‑то чужом туалете.

Бабс снова одарила меня тем же взглядом и пропела из «Ред Хот Чили Пепперз»:

– Привет, психопатка!

Энди хоть и не поет «Привет, психопатка!», но эти два слова только что не выгравированы у него на лбу. Яростно крутанув холодный кран, он выдавливает на тарелку не меньше полпинты моющей жидкости и трет. После чего втыкает тарелку в сушилку.

– Лучше? – Я оскаливаюсь в ответ. – Знаешь, ты не поправишься, пока не разберешься со своей проблемой.

Я согласно киваю, пытаясь внушить, что лучше ему сейчас заткнуться. Ничего не выходит.

– Я говорю это только из‑за того, что случилось с Сашей.

Из каких‑то мазохистских соображений мне очень хочется услышать эту историю.

– А что? – одними губами произношу я.

– Я не захотел слушать ее объяснений. Не захотел ничего обсуждать. Для меня все и так было ясно. Я думал, что, если буду вести себя так, словно ее не существует, она и перестанет существовать в моей голове. Это сработало. На какое‑то время. Но… – он смотрит на меня с каменным лицом, – больше не срабатывает. Я беспрерывно думаю о Саше. Мне постоянно хочется позвонить ее отцу, попросить ее номер телефона, связаться с ней. Единственное, что меня останавливает, – так это то, что она наверняка замужем за каким‑нибудь парнем и завела пятерых ребятишек. Никак не могу заставить себя сделать это. Но буду с тобой откровенен: я не могу выбросить ее из головы. Черт! Прости, что нагружаю тебя, Нэт, особенно после того, как мы…

– Не глупи, – перебиваю я, натягивая на лицо то, что, как я надеюсь, можно считать слегка изумленной улыбкой. – Было бы о чем беспокоиться! Ты так говоришь, будто наши отношения , – изо всех стараюсь придать последнему слову максимум иронии и, впервые в жизни, цитирую Сола, – можно считать серьезными. Ну, трахнулись разок‑другой. Было весело, немного оттянулись, и… – игривая пауза, – тебе все равно придется платить за квартиру!

Глаза Энди расширяются, рот захлопывается, – и тут он улыбается. И вот он уже кланяется, шаркает ножкой и мнет в руках шляпу. И лишь благодаря умению владеть собой не бросается наутек. Возможно, он все еще влюблен в свою легендарную Сашу. Но дело не только в этом. Я чувствую запах страха. Никогда не забуду, как Мэтт однажды отказал симпатичной претендентке со словами: «Никакого гонора, одно сплошное трудолюбие».

Ох уж эти мужики! Гомики или натуралы – без разницы! Пальцем не пошевелят, чтобы завоевать тебя, а если и пошевелят, то, вероятно, с ними что‑то не в порядке.

Я расслабленно откидываюсь на спинку стула, на лице одно сплошное безразличие. Но на самом деле я буквально бешусь от злости: «За каким чертом он это сделал? Зачем вообще было утруждать себя раздеванием? Говорил о каких‑то там знаках: что, мол, ждал он их. Тоже мне пастушок на склоне холма! Чего ж ты, мать твою, просто не вырвешь мое сердце да не зажаришь на вертеле, а?» Налицо все предпосылки для того, чтобы немедленно разреветься, но, к моему величайшему удивлению, холодный клин решительности застревает в голове, не позволяя мне этого сделать. Что ж, если Энди меня не хочет, то и я его тоже не хочу. Полная противоположность моей обычной реакции на отказ. И это приводит меня в замешательство.

– Пойду приму душ, – хрипло говорит Энди. И плетется из кухни.

Я остаюсь одна. И почему это я совсем не расстроена? Очередная сигарета стимулирует мысль. Прокручиваю в голове события дня и понимаю, что Энди обратил внимание на мой болезненный вид лишь после того, как у нас был секс. До чего же поверхностный человек! Да, я совсем не расстроена! Ведь если бы мы с Энди стали встречаться и дальше, он бы и дальше доставал меня своей дальневосточной мудростью, пока бы я не согласилась вступить в конфронтацию со всем своим семейством. Можно сказать, чудом спаслась. Ха‑ха. Из душа доносится шум. Меня невольно передергивает, но приступ быстро проходит.

В такие моменты меня обычно тянет на бегущую дорожку или, как показала недавняя практика, к банке с печеньем. Но сегодня мне мешает все тот же холодный клин решительности. Я боюсь двигаться с места: вдруг решительность исчезнет и оставит меня наедине с моими демонами. Они ведь никуда не делись. Желание набить брюхо и тут же выблевать все обратно вовсе не исчезло. Лишь чуточку ослабло. Я чувствую, что могу бороться с ним. Мне до смерти надоело, что все рвутся манипулировать мною. Пора избавиться от этого. Но самое поразительное: обдумывая слова Энди, я вдруг обнаруживаю, что один из моих постулатов рухнул. Я ненавижу себя . Да ничего подобного! Я ощущаю себя актрисой, измученной ролью. Мне очень жаль, дорогой, но это уже не я .

Запираюсь в спальне, чтобы не встречаться со своим жильцом, и – после того, как целый час притворяюсь, будто читаю и совсем не думаю о еде, – звоню папе. Нет, не для того, чтобы выяснить с ним отношения. Не приведи господь. Просто хочется услышать его голос. И хочется, чтобы он услышал мой. Даже не знаю, с чем это можно сравнить. Ну, разве что с походом в парикмахерскую: когда у тебя новая прическа – так и тянет выйти на улицу и проверить реакцию окружающих. К телефону никто не подходит – и я в бешенстве. Оставляю сообщение на автоответчике и изо всех сил вытягиваю уши, пытаясь подслушать, что там делает Энди. Судя по звукам, топочет туда‑сюда по коридору. Эй, ты! Прекрати сейчас же. Вслушиваюсь, затаив дыхание, но в квартире тихо. Как он мог? Мое сердце цело и невредимо: уж точно не благодаря ему. Вполне возможно, он сейчас думает то же самое обо мне. Нет, извините, он же первый…

Тррр‑тррр!

Стремительно хватаю телефон, чтобы не дать Энди ни малейшего шанса поднять параллельную трубку первым.

– Алло?

– Кнопка, это ты?

– Папа! – кричу я. – Как ты?

– Чрезвычайно хорошо, моя дорогая, чрезвычайно хорошо. – И затем, хриплым шепотом: – Можно сказать, даже чересчур хорошо.

– Ой! – говорю я, смакуя его заговорщический тон. – Это почему?

– Последнее время Кей‑Эй помешалась на сое, – отвечает он с печалью в голосе. – «Сой», как они ее здесь называют. Ну, ты знаешь: «Соевая альтернатива привычному вкусу». Так что завтракал я сегодня пирогом со шпинатом и соей.

Сочувственно закусываю губу. Когда папа жил с нами, мама подавала к завтраку кукурузные хлопья с цельным молоком и жареные тосты с яичницей и вареными бобами.

– По‑моему, звучит ужасно хорошо, – говорю я.

– «Ужасно хорошо» – точнее не скажешь.

– А как там Кимберли Энн?

– Все цветет, моя дорогая, все цветет и цветет! – грохочет папа. – Похоже, «сой» идет ей на пользу гораздо больше, чем мне.

– А как ее карьера?

– Ах! – с нежностью вздыхает папа. – У Кей‑Эй сейчас целый ряд замечательных идей. Она не перестает редактировать свой сценарий даже тогда, когда мы с ней разговариваем.

– Боже! – шепчу я. – Просто шикарно.

– Точно, – говорит папа ничего не выражающим тоном. – А как там ваша карьера, юная леди?

Прокашлявшись, ввожу его в курс дел. Как всегда, папа невозмутим.

– Пилатес, – объявляет он. – Я с этим методом хорошо знаком!

– Правда? Что, Кимберли Энн, – я так и не решаюсь сократить ее до «Кей‑Эй», – на этом тоже помешана?

– Нет, что ты, – отвечает папа. – Тантрическая йога – вот ее penchant,[66] – безупречный французский акцент легким поцелуем ласкает его классический английский, – по крайней мере, на данный момент. И как же ты собираешься финансировать эту свою новую авантюру? Если хочешь, я буду только рад дать тебе взаймы.

Крепко‑крепко зажмурившись, я говорю:

– Спасибо, пап. Это очень великодушно с твоей стороны. Но думаю, я как‑нибудь сама. У меня тут еще остались кое‑какие сбережения.

– Чрезвыйчайно разумно! Вот это моя девочка. А теперь, дорогая, скажи‑ка: ты все так же взыскательна к своему питанию?

Мое сердце сжимается. Малибу или не Малибу, но есть в жизни вещи, которые папе никогда и не понять.

– Стараюсь быть менее взыскательной, пап, – шепчу я.

– Молодец, кнопка. Рад это слышать. Твоя мама очень беспокоится по этому поводу.

– То есть ты что, разговаривал с мамой?

– Да, случайно…

– А она… она говорила что‑нибудь насчет поездки к Таре и Келли?

– Говорила, – отвечает он. – И, судя по всему, она настроена решительно.

Как я и подозревала.

– А ты по‑прежнему не одобряешь всего этого?

– Как я могу не одобрять свою собственную внучку? – громко кричит папа.

– Ой! Э‑э, нет, просто в прошлый раз, когда мы с тобой разговаривали, я подумала, ты…

– Отнюдь! Я, наоборот, двумя руками «за»! Я думаю, поздка в Австралию, встреча с новой родней – это просто супер!

Я стараюсь не рассмеяться его нелепым американизмам. Не говоря уже о его бессовестном лицемерии. «Новая родня», скажите пожалуйста! В прошлый раз он был настроен подать на них в суд!

– А ты… ты сам не собираешься связаться с ними?

Папа кашляет в трубку.

– Думаю, что на данный момент это было бы весьма неразумно с моей стороны, – бормочет он. Своим тоном он дает понять, что дальнейшие расспросы на эту тему нежелательны.

Повисает пауза. Мое сердце бешено колотится, и я думаю: «Ну же, Натали, давай, скажи хоть что‑нибудь». Но это все равно, что нырнуть с огромной высоты в холодный, темный, кишащий акулами бассейн. Презирая себя за слабость, мямлю:

– Ну, и как там мама?

– В прекрасном расположении духа. Как я уже говорил, – резко отвечает он.

Интересно, у него и правда сарказм в голосе или мне показалось?

– Она скучает по тебе…

Чувствую, как начинает дрожать подбородок.

– Как‑то с трудом в это верится, – быстро говорит папа, – после стольких‑то лет!

Я поспешно выпаливаю:

– И я – тоже!

На линии слышится какой‑то слабый шум, после чего наступает тишина: словно папа собирался что‑то сказать, но в последний момент передумал. Я жду, затаив дыхание. И когда он наконец подает голос, мне становится ясно: папа прекрасно понял, что я имею в виду, но сознательно решил сделать вид, что не понимает.

– Издеваешься, да? – вопрошает он. – Прости меня. Поживешь в Лос‑Анджелесе – и чувство юмора уже совсем не то, что раньше.

Я сдаюсь. Похоже, у меня больше шансов дозвониться напрямую до Рассела Кроу. Разочарование полнейшее, и я боюсь даже открыть рот. Безмолвно жду, пока папа положит конец моим страданиям и закончит разговор, когда раздается его скупой и сжатый ответ:

– Натали, тринадцать лет назад, а также двадцать пятого декабря прошлого года я просил твою мать дать мне еще один шанс. Она отказала мне, дважды.