Глава 3. Вверх по эскалатору 2 страница

– Кошмар.

– Каждый раз пью бутылочку «Абсолюта», чтоб вытерпеть.

Внезапно он подскакивает, падает на меня, рычит – притворяется тигром, львом или, скорее, просто очень большой кошкой. «Пляжные мальчики» поют «Правда, было б мило?». Я затягиваюсь Мартиновой сигаретой, смотрю ему в глаза. Он очень загорелый, сильный, юный, синие глаза так туманны и пусты – поневоле провалишься. В телевизоре – черно-белый кадр: кусок попкорна, а под ним слова «Очень важно».

– Ты вчера на пляж ходил?

– Нет, – улыбается Мартин. – А что? Я тебе там примерещился?

– Нет. Просто.

– Я у нас в семье самый поджаристый.

У него наполовину встал, он берет мою руку и кладет на ствол, саркастически подмигнув. Убираю руку, пальцами глажу его живот, грудь, касаюсь губ, и Мартин вздрагивает.

– Интересно, что сказали бы твои родители, если б узнали, что их подруга спит с их сыном, – бормочу я.

– Ты моим родителям не подруга, – возражает Мартин. Его улыбка чуть слабеет.

– Ну да, просто дважды в неделю играю в теннис с твоей матерью.

– Интересно, блин, кто выигрывает. – Мартин закатывает глаза. – Не хочу о матери. – Он пытается меня поцеловать. Я его отпихиваю, и Мартин лежит, гладит себя, вполголоса подпевает «Пляжным мальчикам».

– Ты в курсе, что моего парикмахера зовут Лэнс и этот Лэнс – гомосексуалист? Ты бы, наверное, сказал «тотальный гомосексуалист». Макияж, бижутерия, ужасно жеманно лепечет, вечно толкует про своих дружков и весьма женоподобен. В общем, я сегодня ходила к нему в салон, потому что мне вечером на прием к Шроцесам, и я пришла в салон, говорю Лилиан – это женщина, которая сеансы записывает, – говорю ей, что мне назначено у Лэнса, а Лилиан говорит, что Лэнс в отпуске на неделю. Я расстроилась, говорю: «Ну, меня не предупредили», а Лилиан смотрит на меня и говорит: «Да нет, он же не в круизе никаком. У него ночью в автокатастрофе сын погиб под Лас-Вегасом». И я переписалась и ушла. – Я смотрю на Мартина. – Правда поразительно?

Мартин глядит в потолок, потом на меня и соглашается:

– Ага, тотально поразительно. – И встает.

– Ты куда?

Он натягивает трусы.

– У меня лекция в четыре.

– Ты туда по правде ходишь?

Мартин застегивает ширинку на полинявших джинсах, влезает в пуловер, в «топ-сайдеры». Я сижу на кровати, причесываюсь, он садится рядом и с детской улыбкой до ушей просит:

– Детка, не одолжишь шестьдесят баксов? Надо отдать парню одному за билеты на Билли Айдола^[18], а я забыл к банкомату сбегать, и как-то сложно все... – Его голос сходит на нет.

– Да. – Я достаю из сумочки четыре двадцатки, а Мартин целует меня в шею и небрежно кивает:

– Спасибо, детка, я отдам.

– Отдашь. Не называй меня деткой.

– Сама закроешь, – кричит он уже в дверях.

«Ягуар» ломается на Уилшире. Еду, люк открыт, мурлычет радио, и вдруг машина дергается и ее начинает сносить вправо. Выжимаю газ до пола, машина снова дергается и ее сносит вправо. Криво паркуюсь у обочины, неподалеку от перекрестка Уилшира и Ла-Сьенеги, еще пару минут пытаюсь завестись, а потом вынимаю ключи и с открытым люком сижу в заглохшем «ягуаре» на бульваре и слушаю, как проезжают машины. Наконец вылезаю, нахожу телефонную будку на бензоколонке «Мобайл», на перекрестке, звоню Мартину, но другой голос, на этот раз девичий, сообщает, что Мартин на пляже, и я вешаю трубку, звоню на студию, но там ассистент мне говорит, что Уильям в «Поло-холле» с режиссером следующего фильма, но я туда не звоню, хотя знаю телефон. Звоню домой, но Грэма и Сьюзан тоже нет, а когда я спрашиваю, где они, служанка меня, судя по всему, не узнает, я вешаю трубку, и Роза ничего не успевает прибавить. Я почти двадцать минут стою в телефонной будке и представляю себе, как Мартин сталкивает меня с балкона своей вествудской квартиры. Наконец выхожу из будки, прошу кого-то с бензоколонки позвонить в автоклуб, и оттуда приезжают, на буксире уволакивают «ягуар» в представительство «Ягуара» на Санта-Монике, где я униженно беседую с иранцем по имени Норманди, и меня отвозят домой, я лежу в постели, пытаюсь уснуть, но возвращается Уильям, будит меня, я рассказываю, что случилось, он бормочет: «Типично», – и говорит, что нам надо на прием и дело будет плохо, если я тотчас не начну собираться.

Я причесываюсь. Уильям стоит над раковиной, бреется. На нем только белые брюки, не застегнуты. На мне юбка и лифчик, я бросаю причесываться, надеваю блузку, потом причесываюсь дальше. Уильям умывается, вытирается насухо.

– Мне вчера звонили на студию, – говорит он. – Крайне занимательный звонок. – Пауза. – Твоя мать, что само по себе странно. Во-первых, она никогда раньше туда не звонила, а во-вторых, она меня не слишком любит.

– Это неправда, – говорю я и начинаю хохотать.

– Знаешь, что она сказала?

Я молчу.

– Ну же, угадай, – улыбается он. – Не угадаешь?

Я молчу.

– Она сказала, что звонила тебе, а ты бросила трубку. – Пауза. – Это что, правда?

– А если правда? – Я кладу щетку, подкрашиваю губы, но руки трясутся, и я бросаю это занятие, снова беру щетку и причесываюсь. Наконец поднимаю глаза. Уильям смотрит на меня в зеркало напротив моего, и я просто говорю: – Да.

Уильям шагает к гардеробу и выбирает рубашку.

– Я думал, неправда. Думал, это на нее демерол действует в таком духе, – сухо замечает он.

Я коротко, резко дергаю волосы щеткой.

– Почему? – с любопытством спрашивает он.

– Не знаю. Я вряд ли в состоянии об этом говорить.

– Ты бросила трубку, когда позвонила твоя, блядь, собственная мать? – Он смеется.

– Да. – Я кладу щетку. – А что ты так переживаешь? – Меня вдруг удручает тот факт, что «ягуар» может остаться в ремонте еще почти на неделю. Уильям так и стоит.

– Ты не любишь мать? – спрашивает он, застегивая ширинку, захлопывая пряжку ремня от Гуччи. – Ну то есть, господи боже, она же, черт возьми, от рака умирает.

– Я устала. Прошу тебя, Уильям. Не надо.

– А меня?

Он снова идет к гардеробу, находит пиджак.

– Нет. Наверное, нет. – Слова звучат ясно, и я пожимаю плечами. – Теперь уже нет.

– А твоих чертовых детей? – вздыхает Уильям.

– Наших чертовых детей.

– Наших чертовых детей. Не занудствуй.

– Не думаю. Я... не уверена.

– Почему? – Сидя на кровати, он натягивает мокасины.

– Потому что я... – Я смотрю на Уильяма. – Я не знаю... их.

– Ну же, детка, это отговорка, – иронизирует он. – Это же ты, по-моему, говорила, что к чужим легко проникаться.

– Нет, – отвечаю я. – Это ты, и это касалось ебли.

– Ну, поскольку ты больше ни к кому ничего не питаешь, ты и не ебешься. Полагаю, тут мы единодушны. – Он затягивает галстук.

– Меня трясет. – Последнее Уильямово замечание пугает меня – может, я пропустила фразу, часть фразы?

– Боже ты мой, надо двинуться, – говорит он. – Возьми, пожалуйста, шприц. Инсулин там где-то. – Он машет рукой, снимает пиджак, расстегивает рубашку.

Я наполняю пластиковый шприц инсулином, и приходится отгонять искушение пустить воздух, вонзить в вену, глядеть, как искажается его лицо, как рушится на пол тело. Уильям закатывает рукав до плеча. Я втыкаю иглу и говорю:

– Говнюк. – А Уильям смотрит в пол и отвечает:

– Не хочу больше разговаривать. – Мы одеваемся в тишине и уезжаем на прием.

А на Сансете – Уильям за рулем, коленями сжимает бокал с водкой, люк открыт, дует теплый ветер, вдалеке садится рыжее солнце – я касаюсь его руки на руле, и он убирает руку, чтобы поднести бокал ко рту. Я отворачиваюсь, а мы проезжаем Вествуд, и высоко наверху мелькает квартира Мартина.

Мы проезжаем по холмам, находим дом, Уильям сдает машину лакею, и перед центральным входом, где за канатами толпятся фотографы, Уильям велит мне улыбаться.

– Улыбайся, – шипит он. – Попробуй хотя бы. Мне не нужна еще одна фотография, как та в «Голливуд-Репортере». Последняя. Ты там куда-то таращишься и лицо у тебя кретинское.

– Уильям, я устала. Я устала от тебя. Я устала от этих приемов. Устала.

– У тебя такой тон – я почти поверил. – Он жестко берет меня под руку. – Просто улыбайся, о'кей? Пройдем фотографов, а потом мне похуй, что ты будешь делать.

– Ты... просто... чудовище, – говорю я.

– На себя посмотри, – отвечает он и тащит меня вперед.

Уильям разговаривает с актером, у того на следующей неделе премьера, мы стоим у бассейна, а с актером – загорелый мальчик, он в беседу не вслушивается. Смотрит в воду, руки в карманах. Теплый черный ветер дует по каньонам, светлые волосы мальчика не шелохнутся. Мне отсюда видны щиты на Сансете, прямоугольнички в неоновом свете уличных фонарей. Я потягиваю из бокала, оглядываюсь на мальчика. Тот все глядит в освещенную воду. Играет оркестр, тихая веселая мелодия, свет из воды, над бассейном вьются лоскутки пара, и красивый юный блондин, и желто-белые полосатые палатки на длинном, просторном газоне, и теплые ветра все прохладнее, пальмы, листья вычерчены луной – и боль утихомиривается. Уильям с актером говорят про жену рок-звезды, что пыталась утопиться на Малибу, я смотрю на юного блондина, а он отрывает взгляд от воды и наконец прислушивается.

Глава 4. На островах

Смотрю на сына через зеркальное стекло с пятого этажа моего конторского здания. Он через площадь от меня стоит с кем-то в очереди на «Слова нежности»^[19]. Всё посматривает наверх, на окно, за которым я стою. В телефонной трубке Линч рассказывает о последних штрихах сделки, над которой мы на той неделе работали в Нью-Йорке, но я не слушаю. Гляжу через стекло, радуюсь, что Тим меня не видит и мы не можем друг другу помахать. Они с приятелем топчутся в очереди, ждут, когда впустят. Его друг – Сэм, кажется, или Грэм, как-то так – очень похож на Тима: оба высокие загорелые блондины, оба в линялых джинсах и красных рубашках Южнокалифорнийского универа. Тим опять смотрит на окно. Кладу руку на холодное, оказывается, стекло, так и стою. Линч говорит, что Благодарение и, может, я хочу на выходные поехать с ним, О'Брайеном и Дэйвисом в Лас-Крусес порыбачить. Я рассказываю Линчу, что на четыре дня везу Тима на Гавайи. Грэм что-то шепчет Тиму на ухо, потом улыбается – по-моему, похотливо, и я мельком думаю, не спят ли эти двое друг с другом, а Линч говорит, что, может, звякнет, когда я вернусь. Я вешаю трубку, убираю руку со стекла. Тим закуривает и опять косится на мое окно. Стою, смотрю на него – лучше б он не курил. Из-за своего стола зовет Кэй: «Лес? Фицхью на третьей линии», – и я говорю, что меня нет, стою у окна, очередь наконец всасывается и Тим исчезает в дверях фойе, и, уходя с работы рано, около четырех, в подземном гараже я прислоняюсь к серебристому «феррари», ослабляю узел галстука, руки трясутся от напряжения – дверцу открывал, – и уезжаю из Сенчури-Сити.

Я все паковал и паковал один большой чемодан, не понимая, что с собой брать, хотя не первый раз еду на Мауна-Кеа, но сегодня, вот сейчас, я в сомнениях. Надо бы поесть, десятый час уже, но из-за выпитого недавно валиума я не особо голоден. Нахожу в кухне коробку «трисквитов» и утомленно сгрызаю две штуки. Опять пакую чемодан, заново сворачиваю две парадные рубашки, и тут звонит телефон.

– Тим не хочет ехать, – сообщает Элина.

– Что значит – Тим не хочет ехать?

– Он не хочет ехать, Лес.

– Давай я с ним поговорю, – прошу я.

– Его нет.

– Давай я с ним поговорю, Элина, – с облегчением повторяю я.

– Его нет.

– Я все забронировал. Ты вообще представляешь, как, черт побери, трудно на Благодарение добыть бронь на этой Мауна-Кеа ебаной?

– Да. Представляю.

– Он едет, Элина, хочет он или нет.

– Ох, Лес, ради всего святого...

– Почему он не хочет?

Элина мнется.

– Ну, сомневается, что ему будет весело.

– Он не хочет ехать, потому что ему не нравлюсь я.

– Твою мать, Лес, хватит уже себя жалеть, – скучающе говорит она. – Это... не так.

– Тогда в чем дело?

– Ну, просто...

– Просто что? Просто что, Элина?

– Просто... наверное, ему неловко... – Дальше Элина тщательно подбирает слова: – Из-за того, что вы едете вдвоем, вы же никогда вдвоем не уезжали. Одни.

– Я хочу на пару дней свозить сына на Гавайи – без сестер, без матери. Господи, Элина, мы же совсем не видимся.

– Я понимаю, Лес, но ему, на минуточку, девятнадцать. Если он не хочет с тобой ехать, я его заставить не могу...

– Он не хочет ехать, потому что я ему не нравлюсь, – громко перебиваю я. – Ты это знаешь. Я это знаю. И я уверен, как черт знает в чем, что это он твой звонок подстроил.

– Если ты так считаешь, зачем брать его с собой? – спрашивает Элина. – Думаешь, три дня что-нибудь изменят?

Я сворачиваю еще рубашку, кладу в чемодан, резко сажусь на кровать.

– Терпеть не могу быть между, – наконец говорит – признает – она.

– Черт побери, – кричу я. – Зачем он тебя впутал?

– Не ори.

– Мне похуй. Я забираю его завтра в пол-одиннадцатого, хочет этот ублюдок ехать или нет.

– Лес, не ори.

– Меня достало.

– Я не... – заикается она, – я не хочу так. Хватит уже. Терпеть не могу торчать между.

– Элина, – предупреждаю я. – Скажи ему, что он едет. Я знаю, он дома. Скажи, что он едет.

– Лес, что ты станешь делать, если он правда решит не ехать? Убьешь его?

В глубине их дома, у нее в спальне, хлопает дверь. Элина тяжело вздыхает.

– Я так не хочу. Не хочу между вами торчать. С девчонками говорить будешь?

– Нет, – бормочу я.

Вешаю трубку, иду на балкон пентхауса с коробкой «трисквитов», стою под апельсинным деревом. По автостраде движутся машины – красная ленточка, белая текучая полоса, и едва злость схлынула, во мне проклюнулась нежность – странно, безнадежно искусственная. Звоню Линчу, хочу сказать, что поеду с ним, О'Брайеном и Дэйвисом в Лас-Крусес, но к телефону подходит Линчева подруга, и я вешаю трубку.

В десять утра лимузин забирает меня с работы в Сенчури-Сити. Шофер Чак открывает мне дверцу, забрасывает в багажник два чемодана. По пути за Тимом я наливаю себе «Столичной» – чистой, со льдом, и выпиваю так быстро, что даже неловко. Наливаю еще полбокала с кучей льда, сую в магнитофон кассету Сондхайма^[20], откидываюсь на спинку и гляжу в тонированные окна, лимузин ползет по Беверли-Глен в Энсино, где Тим живет на каникулах.

Лимузин подъезжает к фасаду большого каменного дома, и я замечаю у гаража черный Тимов «порш» – я его купил за то, что Тим еле окончил Бакли. На пороге появляется Тим, за ним Элина, она неуверенно машет в темные окна, торопливо семенит в дом и закрывает дверь. Тим в клетчатой спортивной куртке, джинсах и белой тенниске, с двумя чемоданами шагает к Чаку. Тот забирает чемоданы, открывает Тиму дверцу. Тим с нервной улыбкой садится.

– Эй, – говорит он.

– Привет, Тим, как делишки? – Я хлопаю его по колену.

Он дергается, по-прежнему улыбаясь, устал, притворяется, будто не устал, и от этого совсем устал.

– Ну... я нормально, порядок. – Умолкает на секунду, потом как-то нескладно спрашивает: – Ну... а как... ну... ты?

– О, я о'кей. – От его куртки странно пахнет, чем-то почти травяным, и я представляю, как утром Тим сидит у себя на кровати, курит трубку с марихуаной, набираясь бездумной храбрости. С собой, надеюсь, не взял.

– Это... отлично. – Он оглядывает лимузин.

Я не знаю, что сказать, поэтому спрашиваю, хочет ли он выпить.

– Не, нормально, – отвечает он.

– Ай да ладно, выпей. – Я наливаю себе еще водки со льдом.

– Не, о'кей, – говорит он уже не так упрямо.

– Я тебе все равно налью.

Не спрашивая, чего он хочет, наливаю «Столичную» со льдом.

– Спасибо. – Он берет бокал, отхлебывает с опаской, точно водка отравлена.

Я прибавляю громкости в магнитофоне, откидываюсь назад, забрасываю ноги на сиденье напротив.

– Н-у-у-у-у, и чем ты занимаешься? – спрашиваю я.

– Особо ничем.

– Вот оно как.

– Э... а когда самолет улетает?

– В двенадцать ровно, – бросаю я.

– А-а.

– Как «порш» бегает? – после паузы интересуюсь я.

– Ну... хорошо. Нормально бегает. – Тим пожимает плечами.

– Отлично.

– А... «феррари»?

– Хорошо, только знаешь, Тим, в городе это пустая трата. – Я встряхиваю лед в бокале. – Так быстро не поездишь.

– Ага. – Он задумывается, кивает.

Лимузин выезжает на автостраду и набирает скорость. Кассета Сондхайма закончилась.

– Слушать будешь? – спрашиваю я.

– Что? – нервно переспрашивает он.

– Да нет, музыку будешь слушать?

– А-а. – Он суетливо размышляет. – Ну... нет. Что ты хочешь... ну... послушать, то и нормально.

Я знаю, он хочет что-нибудь послушать. Включаю радио, нахожу хард-роковую станцию.

– Это хочешь? – Я улыбаюсь, прибавляю громкость.

– Например. – Он глядит в окно. – Конечно.

Мне такая музыка вовсе не нравится, и приходится себя одернуть и выпить еще водки, чтобы не включить Сондхайма. Как выясняется, водка не помогает.

– Это кто? – Я киваю на радио.

– Э... по-моему, «Дево»^[21], – отвечает Тим.

– Кто? – Я расслышал.

– Группа называется «Дево».

– «Дево»?

– Ага.

– «Дево».

– Точно. – Он смотрит на меня, будто на идиота какого.

– О'кей. – Я откидываюсь назад. – Хотел проверить.

«Дево» умолкают. Следующая песня раздражает еще больше.

– А это кто?

Тим смотрит на меня, надевает темные очки.

– «Пропавшие без вести»^[22].

– «Пропавшие без вести»?

– Ага. – Он хихикает.

Я киваю и опускаю темное стекло.

Тим отхлебывает, ставит бокал на колени.

– Ты вчера в Сенчури-Сити был? – спрашиваю я.

– Нет, не был, – невозмутимо говорит он. Ноль эмоций.

– А-а. – Я допиваю.

«Пропавшие без вести» наконец допели. Возникает ди-джей, балагурит, гундит про бесплатные билеты на предновогодний концерт в Анахайме.

– Ты ракетку взял? – спрашиваю я. Конечно, взял – я видел, как Чак положил ее в багажник.

– Ага. Ракетку взял. – Тим подносит бокал к губам и притворяется, что пьет.

В самолете, в первом классе – я у прохода, Тим у окна, – я слегка расслабляюсь. Пью шампанское, у Тима – стакан апельсинового сока. Тим включает плеер, читает купленный в аэропорту «Джи-Кью». Я принимаюсь за «Гавайи» Джеймса Миченера^[23] – я их всякий раз беру с собой на Мауна-Кеа, а в наушниках у меня «Гавайское попурри», мы летим к островам, и я слушаю, как Дон Хо^[24] снова, снова и снова поет «Пузырьки».

После обеда прошу у стюардессы колоду карт, мы с Тимом четырежды играем в «джин», и все четыре раза я выигрываю. Тим пялится в окно, пока не начинается фильм. Потом смотрит фильм, а я читаю «Гавайи», пью ром с колой, а после кино Тим листает «Джи-Кью» и смотрит в иллюминатор на бесконечное море внизу. Слегка захмелев, я иду наверх, брожу по салону, принимаю валиум, возвращаюсь перед посадкой в Хило, и когда мы приземляемся, Тим так стискивает «Джи-Кью», что тот навсегда сворачивается в трубочку, и самолет подкатывает к выходу.

В аэропорту миловидная, сладенькая гавайская девушка нацепляет нам на шеи гирлянды, шофер встречает у ворот, забирает багаж, мы садимся в лимузин, почти не разговариваем, почти друг на друга не смотрим, а когда едем вдоль берега сквозь влажный вечер, Тим крутит радио и находит лишь местную станцию в Хило, где играют старые песни шестидесятых. Я смотрю на Тима, Мэри Уэллс^[25] запевает «Мой парень», у Тима на шее вяло повисла гирлянда из красного жасмина, уже буреет, а пустые Тимовы глаза грустно уставились в темное окно, оглядывают зеленую землю вокруг, он все сжимает «Джи-Кью», и я спрашиваю себя, верно ли поступил. Тим смотрит на меня, я отвожу взгляд, и выдуманный, вынужденный покой тихо накрывает нас, отвечая на мой вопрос.

Мы с Тимом сидим в центральном ресторане на Мауна-Кеа. В ресторане одной стены нет, и я слышу, как вдалеке разбиваются о берег волны. В сумеречный зал вторгается бриз, подмигивает пламя свечи на столе. На потолочных балках тихо бормочут воздушные колокольчики. Молодой гаваец на крошечной полуосвещенной сцене против танцпола играет на пианино «Мэкки-нож»^[26], и две пожилые пары неуклюже топчутся в темноте. Тим пытается незаметно закурить. Женский смех плывет в большом зале, и я отчего-то тупею.

– Ох, Тим, не кури, – говорю я, глотая второй «майтай». – Мы на Гавайях, черт побери.

Без единого слова, без малейшего признака возмущения, на меня даже не взглянув, он кладет сигарету в пепельницу, скрещивает руки на груди.

– Слушай, – говорю я, запинаюсь, умолкаю.

Тим смотрит.

– Угу. Ну?

– Кто... – мозг барахтается, цепляется за что-то, – по-твоему, в этом году выиграет Суперкубок?

– Точно не знаю. – Он обкусывает ногти.

– Как думаешь, «Рейдерам» удастся?

– У «Рейдеров» есть шанс. – Он пожимает плечами, озирается.

– Как в школе? – спрашиваю я.

– Нормально. Нормально в школе. – Он постепенно теряет терпение.

– А Грэм как? – спрашиваю я.

– Грэм? – Он смотрит на меня.

– Ну да. Грэм.

– Грэм – это кто?

– Твоего друга ведь Грэм зовут?

– Нет.

– А я думал, Грэм. – Я делаю большой глоток.

– Грэм? – переспрашивает он, глядя мне в глаза. – Я вообще никого с таким именем не знаю.

На этот раз я пожимаю плечами и отворачиваюсь. За соседним столом сидят четыре педика, один – известный телеактер, все пьяны, двое восхищенно пялятся на Тима, тот не замечает. Кладет ногу на ногу, обкусывает другой ноготь.

– Как мама? – спрашиваю я.

– Нормально. – У него трясется нога: вверх-вниз, так быстро, что картинка размазана.

– А Дарси с Мелани? – Я цепляюсь за все, что приходит на ум. «Майтай» почти допит.

– Раздражают слегка. – Тим смотрит мимо меня, голос ровный, лицо – будто маска. – По-моему, они только и делают, что ездят в «Хааген-Даз» и кокетничают с каким-то болваном, который там работает.

Я хихикаю – не уверен, что хихикать следовало. Зову официанта, заказываю третий «майтай». Официант быстро возвращается, и едва он ставит бокал на стол, наше молчание обрывается.

– Помнишь, как мы сюда летом приезжали? – Я пытаюсь его задобрить.

– Примерно, – просто отвечает он.

– Когда же мы последний раз все вместе собирались? – вслух размышляю я.

– Не помню вообще-то. – Он даже не задумался.

– Два года назад, кажется. В августе? – гадаю я.

– В июле.

– Точно. Точно. На Четвертое июля. – Я смеюсь. – Помнишь, как мы тогда ныряли, а мама уронила в воду фотоаппарат? – спрашиваю я, еще хихикая.

– Я только ругань помню, – невозмутимо отвечает он, глядя мне в глаза. Я смотрю на него, сколько могу, а потом вынужден отвести взгляд.

Двое педиков шепчутся, косятся на Тима и смеются.

– Пойдем в бар, – предлагаю я. Подписываю оставленный официантом чек – наверное, принес вместе с третьим «майтаем».

– Как хочешь, – говорит он и резко встает.

Я уже довольно пьян, неустойчиво ковыляю по двору, Тим идет рядом. В баре старая гавайка с гирляндой на шее и в цветастом платье играет на укулеле «Гавайскую свадебную песню». Несколько пар за столиками, а у стойки – две разодетые женщины чуть за тридцать. Я жестом подзываю Тима. Мы садимся возле женщин чуть за тридцать. Я склоняюсь к Тиму.

– Что думаешь? – шепчу я, пихая его локтем.

– О чем?

– Ну то есть – что думаешь?

– О чем? – Он смотрит раздраженно.

– Рядом с нами. Эти.

Тим глядит на женщин, его передергивает.

– А что они?

Пауза. Я в ошеломлении смотрю на Тима.

– Ты что, с девчонками не встречаешься? Это как? – по-прежнему шепчу я.

– Что?

– Тс-с. Ты на свидания ходишь? На свидания?

– Девчонки из клуба и все такое, но... – Он содрогается. – А что?

К нам подруливает бармен.

– «Майтай». – Надеюсь, язык не заплетается. – А ты, Тим? – Я хлопаю его по спине.

– Что – я?

– Чтотыбудешьпить?

– Не знаю. «Майтай», наверно. Все равно, – смущается он.

Высокая темно-рыжая женщина улыбается нам.

– Шансы ничего себе. – Я толкаю Тима локтем. – Шансы вполне себе ничего.

– Какие шансы? О чем ты?

– Смотри. – Облокотившись на стойку, я поворачиваюсь к женщинам.

– Ну, дамы, что вы сегодня пьете?

Высокая улыбается, поднимает заиндевевший розовый бокал и отвечает:

– «Пэхохо».

– «Пэхохо»? – ухмыляюсь я.

– Да, – подтверждает она. – Очень вкусно.

– Невероятно, – бормочет Тим.

– Бармен, простите, э... – Я смотрю на улыбчивого седого гавайца – он приносит нам «майтай», и я наконец вижу табличку у него на груди. – Хики, может, принесете двум прекрасным дамам еще... – Я оборачиваюсь к ней, по-прежнему ухмыляясь.

– «Пэхохо», – похотливо улыбается она.

– «Пэхохо», – сообщаю я Хики.

– Да, сэр, очень хорошо. – И Хики удаляется.

– Ну, вы обе... похоже, вы на пляже сегодня были, приняли солнышка? Откуда вы? – спрашиваю я одну из них.

Та, что говорит, отпивает из своего бокала.

– Я Патти, это Дарлин, мы из Чикаго.

– Чикаго? – я наклоняюсь ближе. – Так?

– Так, – говорит Патти. – А вы откуда?

– Мы из Лос-Анджелеса. – Мой голос почти тонет в жужжании блендера.

– О, Лос-Анджелес? – переспрашивает Дарлин, оглядывая нас.

– Точно. Я Лес Прайс, а это мой сын Тим. – Я показываю на него, будто он на витрине, и Тим опускает голову. – Он... э... немного застенчив.

– Привет, Тим, – осторожно говорит Патти.

– Поздоровайся, Тим, – говорю я. Тим вежливо улыбается.

– Он учится в Южнокалифорнийском универе, – говорю я, точно это все объясняет.

Женщина с гавайской гитарой запевает «Конечно же, ты»^[27], и я, оказывается, раскачиваюсь в такт.

– У меня племянница в Лос-Анджелесе. – Дарлин слегка разволновалась. – В Пеппердайне учится. Слыхал про Пеппердайн? – спрашивает она Тима.

– Да, – кивает он, глядя в бокал.

– Норма Перри зовут. Слыхал про Норму Перри? Второкурсница? – Дарлин отпивает «Пэхохо». – Из Пеппердайна?

Тим качает головой, все так же остекленело глядя в бокал.

– Нет, я... ну... боюсь... ну... нет...

Мы трое разглядываем Тима, словно он – тупое экзотическое животное, и нас больше, чем следовало, потрясает его редкостная невразумительность. Он все покачивает головой, и мне требуется громадное усилие воли, чтобы отвернуться.

– Ну, дамы, и долго вы здесь пробудете? – Я делаю большой глоток «майтая».

– До воскресенья, – отвечает Патти. У нее на запястье столько нефрита – удивительно, как она бокал поднимает. – А вы?

– До субботы, Патти, – отвечаю я.

– Мило. Вы вдвоем?

– Точно, – я добродушно смотрю на Тима.

– Мило, Дарлин, правда? – спрашивает Патти, тоже глядя на Тима.

Дарлин кивает.

– Отец – сын. Мило. – Она жадно допивает коктейль и тут же берется за следующий, который ставит перед ней Хики.

– Ну, надеюсь, я не слишком потороплю события, если задам вопрос, – начинаю я, склоняясь к Патти. От нее воняет гарденией.

– Разумеется, нет, Лес, – отвечает она. Дарлин выжидательно хихикает.

– Господи, – бормочет Тим, отпивая наконец из своего бокала. Я игнорирую ублюдка.

– Так что? – спрашивает Дарлин. – Лес?

– А вы, дамы, тут с кем? – спрашиваю я со смешком.

– Ну все, – говорит Тим, слезая со стула.

– Мы одни, – говорит Патти, глядя на Дарлин.

– Одни-одинешеньки, – прибавляет та.

– Можно мне ключ от номера? – Тим протягивает руку.

– Ты куда? – Я слегка трезвею.

– В номер. А ты думал куда? Господи.

– Ты ведь даже не допил. – Я тычу в «майтай».

– Я не хочу допивать, – невозмутимо отвечает он.

– Почему? – Я повышаю голос.

– Если он не хочет, я допью, – смеется Дарлин.

– Дай мне ключ, и все, – раздраженно говорит Тим.

– Ну, я с тобой, – говорю я.

– Нет-нет-нет, ты останься, пообщайся с Патти и Марлен.

– Дарлин, милый, – из-за моей спины поправляет Дарлин.

– Все равно. – Тим стоит, рука протянута.

Лезу в карман за ключом, отдаю ему.

– Только ты меня впусти, – предупреждаю я.

– Спасибо, – он отодвигается. – Дарлин, Патти, мне было... ну... э... Увидимся. – И выходит из бара.

– Что с ним такое, Лес? – Улыбка сползает с лица Патти.

– В школе не все гладко, – пьяно отвечаю я. Беру «майтай», подношу к губам, не пью. – С матерью.

Я поднимаю Тима рано и сообщаю, что перед завтраком мы сыграем в теннис. Он сразу встает, не протестует, долго торчит в душе. Мы договариваемся встретиться на корте. Он приходит через пятнадцать-двадцать минут, и я решаю, что надо бы разогреться, поколотить по мячу. Я подаю, бью по мячу. Он мажет. Подаю снова, сильнее. Он и не пробует отбить, лишь пригибается. Снова подаю. Он мажет. Ни слова не говорит. Я снова подаю. Он отбивает, мыча от усилия, ярко-желтый мяч сияющим снарядом врезается в меня. Тим спотыкается.