Глава 3. Вверх по эскалатору 4 страница
Спустя час у меня в купе прибирается черный проводник. Заправил постель, вымыл крошечное стойло, которое они называют ванной.
– Куда едете? – спрашивает он.
– В Лос-Анджелес. – Я стою в коридоре, жду, когда он уйдет.
– А что в Лос-Анджелесе?
– Ничего, – наконец говорю я.
– Не в первый раз слышу. – Он мрачно хмыкает. – В гости?
– У меня отец женится.
– Она хорошая? – Проводник достает из корзины мусорный пакет, завязывает.
– Что?
– Она вам нравится?
Поезд дергается, замедляется, скрежещут тормоза, поезд вздыхает.
– Нет.
– Скоро приедем.
С Шерил я познакомилась летом, когда бездельничала в Лос-Анджелесе. Я о ней уже кое-что слышала от отца – воскресными вечерами он звонил мне в общежитие, но изъяснялся двусмысленно и, едва намекнув, что близок с ней, тут же застенчиво отступал и менял тему. То немногое, что я знаю, рассказывал Грэм: загорелая, мелированная блондинка, худая, на вид лет двадцать с чем-то, имеет смутное желание стать теледиктором. Если удается, я выжимаю из укуренного Грэма еще что-нибудь: Шерил беспрестанно, отчаянно перечитывает гороскоп Сиднея Омарра для Рыб на 1984 год; Шерил нравится фильм «Танец-вспышка», вышел в прошлом году, и она смотрела его уже пять раз, у нее десяток драных фуфаек с надписью «МАНЬЯК»; Шерил разминается под видеокассеты Джейн Фонды[35]; Уильям кормит Шерил пиццей в «Спаго». В финале всех Грэмовых рассказов звучало еле слышное «Дошло?» Если я пыталась вникнуть, спрашивала как, Грэм отвечал: «Ты же сама с инструктором по лыжам роман крутила? Тебе же всегда было плевать?»
Я даже не уверена, завершился ли родительский развод, но в августе два дня живу у матери и все это время нигде ее не обнаруживаю, а потому еду в новый отцовский кондоминиум в Ньюпорт-Бич, и Шерил предлагает вдвоем прогуляться по магазинам. «Баллокс», «Сэкс», только что открывшийся «Нейман Маркус», где Шерил покупает жуткую на вид оливковую кожаную куртку, вся спина заляпана восточными узорами – наверняка отец станет носить. Шерил восторгается книжкой «Мегатенденции» – я о ней и не слыхала. Мы с Шерил пьем сок и чай в летнем кафе «Солнечный свет» напротив универмага – Шерил, видимо, знает тамошних барменов. Тофу с фруктовым сахаром, травяные чаи, замороженный йогурт. На Шерил – флуоресцентная розовая фуфайка с разрезом на плече, с небесно-голубым словом «МАНЬЯК», и фуфайка эта вытряхивает меня откуда-то куда-то. Шерил болтает про одну мыльную оперу, там человек пытается сообщить семье, что еще жив.
– Ты в порядке? – осведомляется Шерил.
– Да, прекрасно, – хмуро отвечаю я.
– По виду не скажешь. Ну то есть – ты загорелая, но, кажется, не очень-то счастливая.
– Да все нормально.
– Ты когда-нибудь оксид цинка принимала?
– О да. Принимаю.
– И все равно куришь?
– Меньше.
– Твой отец обещал мне бросить. – Шерил подносит ко рту ложечку с йогуртом.
– Угу.
– А Грэм курит?
– Ага. И трубку тоже.
– Только не это. – Шерил в ужасе.
– Изредка. Зависит от обстоятельств.
– Каких?
– Если ему неохота скручивать. – Она смотрит непонимающе, и я прибавляю: – Или если бонг потерялся.
– Хочешь со мной на аэробику?
– На аэробику?
– Ты так говоришь, будто впервые слышишь это слово.
– Я просто устала, – объясняю я. – Наверное, хочу.
– Тофу с киви, – говорит она. – Я понимаю, звучит безумно, но вкусно. Только не смейся, ладно?
– Прости, правда.
Потом, в новом «ягуаре», который купил ей мой отец, Шерил спрашивает:
– Я тебе нравлюсь?
– Наверное. – Пауза. – Не знаю.
– Этого недостаточно, милая.
– Но я больше ничего сказать не могу.
На закате поезд прибывает в Лос-Анджелес. Город будто вымер. Вдалеке – холмы Пасадены, каньоны, синие квадратики освещенных бассейнов. Мимо проносятся высохшие пруды и громадные пустые стоянки вдоль автострады, потом явно бесконечный ряд пустых складов – мальчишки группками ошиваются под пальмами, кучкуются в проулках или вокруг машин, горят фары, парни пьют пиво, играют «Мотели»[36]. Поезд замедляется, сворачивая к Центральному вокзалу, точно сомневается, катит мимо мексиканских церквей, баров, стрип-клубов, в открытом кинотеатре – фильм ужасов с субтитрами. Пальмы подсвечены на фоне рыже-лилового неба, неба цвета леденцов, за дверью проходит женщина, громко кому-то бурчит – себе, может: «Это тебе не Ла-Манш», – а снаружи мальчишка-мексиканец в красном пикапе «шевроле» подпевает радио, и я совсем близко – протянуть руку и коснуться пустого печального лица, что смотрит прямо перед собой.
Я в телефонной будке на Центральном вокзале. Жарко – даже для декабрьского вечера. Возле будки три негра танцуют брейк. Я сажусь, выуживаю записную книжку, вдумчиво набираю материнский номер по отцовской кредитке. Быстро вешаю трубку, наблюдаю за неграми. Закуриваю, докуриваю, снова набираю. Тринадцать гудков.
– Алло, – наконец отвечает мать.
– Привет... это я.
– А-а. – В голосе – заторможенное волнение, он бестелесен, монотонен.
После паузы приходится повторить.
– Ты где? – неуверенно спрашивает она.
– Ты спала?
– Сколько... времени?
– Семь. – И еще: – Вечера.
– Да нет, – оцепенело говорит она.
– Я сейчас в Лос-Анджелесе.
– М-м. – Мать смущенно умолкает. – Зачем?
– Затем. На поезде приехала.
– И как... поезд? – после долгой паузы интересуется мать.
– Мне... понравился.
– А чего ж ты не на самолете? – устало спрашивает она.
Мимо проходит венесуэлец – видит меня, улыбается, но заметив, что я плачу, шарахается и поспешно удирает. Снаружи у тротуара стоит лимузин. У водителя – табличка с моим именем.
– Ну, хорошо, что ты вернулась... м-м-м... М-м, да. – Пауза. – Это же на Рождество, правильно?
– Ты говорила с папой? – наконец спрашиваю я.
– С чего... это я буду с ним... говорить?
– Так ты не знаешь?
– Нет. Я не знаю.
Я сажусь в салоне – поезд набирает скорость, уезжает из Лос-Анджелеса. Передо мной бокал, я листаю «Вэнити Фэйр», глотаю валиум. В салон заходят два серфера, пьют пиво с двумя девочками из колледжа, которые болтали про Лас-Вегас. Напротив меня садится пожилая женщина – утомленная, загорелая.
– Вы на север? – спрашивает она.
– Да.
– В Сан-Франциско?
– Примерно.
– Там так хорошо, – вздыхает она и прибавляет: – Наверное.
– А вы куда?
– В Портленд.
– Поезд туда едет?
– Надеюсь, – отвечает она.
– Вы из Лос-Анджелеса? – В голове гудит от валиума, от «Танкерея».
– Из Резеды.
– Замечательно, – шепчу я, листая журнал, безмятежная. Точно не знаю, где эта Резеда, лишь примерно представляю. Взгляд скользит по рекламе, что рассказывает мне, как лучше всего жить. – Как замечательно. – Я медленно протягиваю женщине журнал, и она его берет – так же, как я отдала, хотя, кажется, не хочет.
Глава 6. Вода из солнца
Дэнни на моей постели – подавлен, потому что в ночь конкурса двойников «Дюран-Дюран»[37] какой-то брейк-дансер склеил Рики в «Одиссее» и убил. Видимо, Дэнни эту новость сообщил Бифф, теперешний любовник Рики – позвонил, добыв мой номер у кого-то на студии. Я вхожу, а Дэнни говорит:
– Рики погиб. Горло перерезали. Вся кровь из тела вытекла. Бифф звонил. – И все. Дэнни не шевелится, не рассказывает, каким тоном Бифф поведал эту новость, не снимает «уэйфэреров», хотя мы не на улице и уже почти восемь. Лежит, смотрит по кабельному какую-то религиозную передачу, и я не знаю, что сказать. Просто радуюсь, что он еще тут, не ушел.
Теперь из ванной, расстегивая блузку, юбку, кричу:
– Ты новости записал?
– Нет, – отвечает Дэнни.
– Почему? – спрашиваю я, а потом надеваю халат.
– Хотел «Джетсонов»[38] записать, – тупо отвечает он.
Я молча появляюсь из ванной. Подхожу к кровати. На Дэнни шорты цвета хаки и футболка «РАСПУСТИВ НОГИ»[39], она у него с того дня премьеры на студии, где его отец – исполнительный продюсер. Смотрю на Дэнни, мое отражение кривится, коробится в темных стеклах, потом уношу блузку и юбку в гардеробную, закидываю в корзину. Прикрываю дверь, стою над кроватью.
– Подвинься, – говорю я.
Он не двигается, лежит себе и лежит.
– Рики умер. Из него вся кровь вытекла. Весь почернел. Бифф звонил, – холодно повторяет Дэнни.
– По-моему, я просила не класть трубку на рычаг, отключить телефон, ну, как-нибудь, – замечаю я и все равно сажусь. – По-моему, я говорила, чтобы мне все звонили на студию.
– Рики умер, – бормочет Дэнни.
– Мне сегодня дворники отломали зачем-то, – через некоторое время сообщаю я, забрав у него пульт и переключая каналы. – Оставили записку. Написали: «Mi hermana» [40].
– Бифф, – вздыхает он, а потом: – А что ты сделала? Обсчитала «Тако Белл»?
– Это Бифф мне дворники отодрал?
Нет ответа.
– Ты почему сегодня новости не записал? – тихо спрашиваю я, стараясь не давить.
– Потому что Рики умер.
– Но «Джефферсонов»[41] ты записал? – с упреком замечаю я, уже теряя терпение. Переключаю на MTV – неубедительная попытка порадовать Дэнни. Увы, там клип «Дюран-Дюран».
– «Джетсонов». Не «Джефферсонов». Я «Джетсонов» записал. Выключи это.
– Но ты же всегда новости записываешь, – канючу я, стараясь не канючить. – Ты же знаешь, я люблю их смотреть. – Пауза. – Мне казалось, ты «Джетсонов» целиком видел.
Дэнни молчит, лишь опять скрещивает длинные, будто лепные ноги.
– И почему трубка на рычаге лежала? – говорю я: мол, вот как занятно.
Дэнни встает так резко, что я пугаюсь. Идет к стеклянным дверям, выходит на балкон, смотрит на каньоны. Снаружи светло, тепло, за силуэтом Дэнни видно, как жар поднимается над холмами, и тут я говорю:
– Только не уходи, – а он говорит:
– Я даже не знаю, почему я здесь, – а я почти покорно спрашиваю:
– Почему ты здесь? – а он отвечает:
– Потому что отец выкинул меня из дома, – а я спрашиваю:
– Почему? – а Дэнни говорит:
– Потому что отец спросил: «Может, поработаешь?», а я ответил: «Может, хуй мне пососешь?» – Он умолкает, но я-то читала про Эдварда и сомневаюсь, что Дэнни и впрямь так сказал, и тут он говорит: – Меня тошнит от этого разговора. Мы об этом уже сто раз говорили.
– Мы об этом ни разу ни говорили, – тихо отвечаю я.
Дэнни прислоняется спиной к стеклу, тяжело сглатывает, смотрит в телевизор – там по MTV новый клип.
Я тоже смотрю в телевизор. Девушку в черном бикини запугивают три мускулистых, почти голых человека в масках и с гитарами. Она вбегает в комнату, цепляется за жалюзи, на нее наползает туман или дым. Конец клипа, все как-то разрешается, и я смотрю на Дэнни, а он все пялится в телевизор. Реклама конкурса «Потерянные выходные с “Ван-Хален”[42]». Обкуренный Дэвид Ли Рот, а по бокам – две местами одетые девушки, все трое сидят, плотоядно пялятся в камеру, а он вопрошает: «Ну как, в лимузине прокатить?» Я оборачиваюсь к Дэнни.
– Только не уходи, – вздыхаю я. Плевать, если звучит жалко.
– Я туда записался, – сообщает он. Черных очков не снял.
Я отключаю телефон, думаю про отломанные дворники.
– На конкурс? На «Потерянные выходные»? – спрашиваю я. – Мы разве об этом говорили?
Я обедаю с Шелдоном на Мелроуз. Полдень, в ресторане уже людно и тихо. В колонках негромко играет рок. На потолке неспешно крутятся серебристые вентиляторы, от них ползет прохлада. Шелдон пьет «перье», и я жду, что он ответит. Шелдон ставит большой стакан со льдом, смотрит в окно – вообще-то на пальму, – и я моментально убита.
– Шелдон?
– Две недели? – спрашивает он.
– Одну, если больше нельзя. – Смотрю в тарелку: громадный нетронутый «цезарь».
– Зачем тебе эта неделя? Куда ты собралась? – Шелдону, похоже, и впрямь интересно.
– Куда-нибудь, – пожимаю плечами я. – Просто перерыв.
– Куда?
– Куда-нибудь.
– Где это «где-нибудь»? Господи, Шерил.
– Я не знаю, Шелдон, где «где-нибудь».
– Ты что, детка, бросаешь меня?
– Это что за разговоры, Шелдон? Что вообще творится? Ты мне дашь неделю или нет? – Я беру ложку, тычу в салат, подношу ко рту кусок латука. Он падает в тарелку. Я опускаю ложку. Шелдон смотрит на меня, он так смущен, что приходится отвернуться.
– Ну, знаешь... э... я постараюсь, – ошеломленно успокаивает он. – Ты же знаешь, я для тебя что угодно сделаю.
– Ты постараешься? – недоверчиво переспрашиваю я.
– Мало в тебе веры. Вот в чем твоя проблема. Веры не хватает. И в спортзал не ходишь.
– Мой агент мне говорит, что мне не хватает веры? Видимо, у меня и впрямь не жизнь, а катастрофа.
– Ты должна справиться, – вздыхает Шелдон.
– Мне хватает веры, Шелдон. Мне просто надо на неделю уехать в Лас-Крусес. – Я снова принимаюсь за салат, проверив, заметил ли Шелдон, что я взяла вилку. – Я всегда справлялась, – бормочу я. – Все время справлялась.
– Я выясню. Поговорю с Джерри. А Джерри с Ивеном. Но ты ведь знаешь, как говорят. – Шелдон вздыхает, разглядывает пальму за окном. – Из солнца воды не выжмешь.
– Что ты несешь? Подсел на что-то, а, Шелдон?
Приносят чек, Шелдон вынимает бумажник, потом кредитку.
– А ты все с тем красавчиком живешь? – с откровенным презрением осведомляется он.
– Мне он нравится, Шелдон, – отвечаю я, а потом, менее уверенно: – И я ему нравлюсь.
– В этом я не сомневаюсь. Не сомневаюсь, что ты ему нравишься. Ты десерт не заказывала, да?
Я качаю головой. Остатки салата меня наконец соблазняют, но официант уносит тарелку. Такое ощущение, будто в ресторане меня все узнают.
– У тебя улыбочка с ошибочкой. – Шелдон запихивает бумажник в карман.
– А что мне толку от улыбочек без ошибочек, толку-то что?
Шелдон так на меня смотрит, что я пытаюсь улыбнуться, положить салфетку на стол – прямо-таки нормальный человек.
– У тебя телефон... ну... занят в последнее время, – тихо замечает Шелдон.
– Можно звонить на студию. Это ничего не значит.
– С Уильямом в эти дни общалась?
– Что-то не хочется мне общаться с Уильямом.
– По-моему, он хочет с тобой поговорить.
– Откуда ты знаешь?
– Видел его пару раз. – Шелдон пожимает плечами. – Где-то тут.
– Господи. Видеть не хочу этого урода.
Парнишка-мексиканец уносит наши стаканы с водой.
– Шерил, большинство моих знакомых поговорили бы с бывшими мужьями, если б мужья захотели поговорить. Это не конец света. Да что такое? Ты что, и по телефону с ним пообщаться не можешь?
– Пускай звонит на студию. Я с Уильямом говорить не хочу. Он жалок. – Я опять смотрю на улицу, на двух коротко стриженных девочек-блондинок в мини-юбках, что идут мимо, с ними высокий блондин, он напоминает Дэнни. Не в том дело, что он вылитый Дэнни – просто вылитый, – скорее в том, как равнодушно он шаркает, как разглядывает себя в окне ресторана, в очках – тех же «уэйфэрерах». И на секунду он снимает очки, смотрит прямо на меня, хотя не видит, приглаживает короткие светлые волосы, девочки подпирают пальму, которую разглядывал Шелдон, закуривают, а блондин надевает очки, проверяет, не погнулись ли, отворачивается, бредет по Мелроуз, и девочки отлипают от пальмы и следуют за ним.
– Знаешь его? – спрашивает Шелдон.
Уильям звонит мне на студию около трех. Я за столом тружусь над репортажем про двадцатую годовщину убийства Китти Дженовиз[43], и тут он звонит. Рассказывает, что у меня в последнее время был занят телефон и надо бы нам поужинать на неделе. Я отвечаю, что занята, устала, слишком много работы. Уильям все талдычит название нового итальянского ресторана на Сансете.
– А что же Линда? – Не стоило спрашивать, понимаю я, Уильям может решить, что я его предложение обдумываю.
– Она в Палм-Спрингз на пару дней уехала.
– Что же Линда?
– А что Линда?
– Что же Линда?
– Мне кажется, я по тебе соскучился.
Я бросаю трубку, разглядываю снимки тела Китти Дженовиз, и Уильям не перезванивает. Загримированный Саймон рассказывает, что работает над сценарием о брейке в Восточном Голливуде. Когда начинаются новости, я смотрю прямо в камеру и надеюсь, что Дэнни смотрит, – он на меня только в новостях и смотрит. Я тепло улыбаюсь перед каждой рекламной паузой, даже если это вопиюще неуместно, и в конце передачи меня подмывает одними губами сказать: «Спокойной ночи, Дэнни». Но возле «Гельсона» в Брентвуде я вижу кошмарно обгоревшего мальчика в корзине, вспоминаю, как Уильям сказал: «Мне кажется, я по тебе соскучился», – перед тем как я бросила трубку, и когда я выхожу из магазина, небо светлое, слишком фиолетовое, неподвижное.
На дорожке стоит белый «фольксваген-кролик», рядом красный «порш» Дэнни, а подле него – гигантское перекати-поле. Проезжаю мимо, паркую «ягуар» под навесом и долго сижу, а потом вылезаю, несу в дом пакет с продуктами. Ставлю на кухонный стол, открываю холодильник, выпиваю половину «Тэба». На столе записка на ломаном английском от служанки: звонил Уильям. Отключаю телефон, комкаю записку. В кухню входит мальчик – лет девятнадцати-двадцати, короткие светлые волосы, загар, в одних голубых шортах и сандалиях. Резко застывает. Секунду мы смотрим друг на друга.
– Э... привет, – говорю я.
– Здрасьте, – мальчик начинает улыбаться.
– Вы кто?
– Ну... я Бифф. Здрасьте.
– Бифф? – переспрашиваю я. – Вы – Бифф?
– Ага. – Он задом продвигается к двери. – Увидимся.
Я стою, в кулаке – записка про Уильяма. Выбрасываю ее и поднимаюсь по лестнице. Хлопает входная дверь, слышно, как «фольксваген-кролик» заводится, пятится с дорожки, катит по улице.
Дэнни лежит на моей постели под тонкой белой простыней, смотрит телевизор. У кровати, возле колоды карт таро и авокадо, валяются комки «клинексов». В комнате жарко, и я открываю дверь на балкон, в ванной надеваю халат, молча иду к «бетамаксу», перематываю кассету. Кошусь через плечо: Дэнни по-прежнему смотрит в экран, который я загораживаю. Жму кнопку, и начинается концерт «Пляжных мальчиков». Мотаю вперед, жму кнопку. Кроме «Пляжных мальчиков» – ничего.
– Ты сегодня новости не записал?
– Не, записал.
– Но тут ничего нет.
– Да? – вздыхает он.
– Тут нет ничего.
На секунду он задумывается, потом стонет:
– Ох, блин, прости. Мне надо было концерт «Пляжных мальчиков» записать.
Пауза.
– Тебе надо было записать концерт «Пляжных мальчиков»?
– Это последний концерт, потом Брайан Уильямс умер, – отвечает Дэнни.
Я вздыхаю, барабаню пальцами по видаку.
– Не Брайан Уильямс, тупица. Деннис Уилсон.
– Нет. – Дэнни чуть приподымается. – Брайан.
– Ты второй день подряд пропускаешь новости. – Я иду в ванную, открываю краны. – И кроме того, его звали Деннис, – кричу я оттуда.
– Понятия не имею, с чего ты это взяла, – слышу в ответ. – Его Брайан звали.
– Деннис Уилсон, – громко повторяю я. Наклоняюсь, пробую воду.
– Нетушки. Ты тотально ошибаешься. Брайан. – Дэнни встает с постели, завернутый в простыню, хватает пульт и ложится обратно.
– Деннис. – Я выхожу из ванной.
– Брайан, – повторяет он, переключая на MTV. – Ты совсем пальцем в небо.
– Деннис, дурья башка, – ору я, спускаясь по лестнице. Включаю кондиционер, в кухне открываю белое вино. Беру с полки бокал, возвращаюсь наверх.
– Уильям днем звонил, – сообщает Дэнни.
– И что ты ему сказал? – Я наливаю вино, пью, пытаясь успокоиться.
– Что мы еблись всухую и ты не доползешь до телефона, – ухмыляется Дэнни.
– Еблись всухую? Недалеко от истины.
– Вот-вот, – фыркает он.
– Почему ты, черт бы тебя взял, телефон не выключил? – ору я.
– Ты чокнутая. – Он внезапно садится. – Что за фигня с этим телефоном? Ты чокнутая, ты... ты... – Он умолкает, не найдя нужного слова.
– И что этот малолетний серфер забыл в моем доме? – Я допиваю бокал, меня подташнивает, я наливаю второй.
– Это Бифф, – защищается Дэнни. – Он не серфер.
– Ну, на вид он был ужасно расстроенный, – громко язвлю я, скидывая халат.
В ванной я опускаюсь в теплую воду, выключаю краны, ложусь, пью вино. Завернутый в белое Дэнни входит в ванную, бросает в корзину «клинекс», вытирает руки о простыню. Опускает сиденье, садится на унитаз, поджигает косяк. Я закрываю глаза, делаю большой глоток. Единственные звуки – музыка на MTV, капающий кран, Дэнни посасывает тонкий косячок. Я только сейчас заметила, что сегодня Дэнни добела обесцветил волосы.
– Травы хочешь? – спрашивает он, закашлявшись.
– Что?
– Травы? – Он протягивает мне косяк.
– Нет. Никакой травы.
Дэнни откидывается назад. Мне неловко, и я переворачиваюсь на живот, но так неудобно, и я переворачиваюсь на бок, потом на спину, но Дэнни все равно не смотрит. Закрыл глаза. Излагает.
Монотонно:
– Бифф сегодня был на Сансете, рассказал, что на светофоре видел такую уродливую старуху с тотально огромной головой и длинными, толстыми, жирными руками и она, в общем, кричала, бредила, проехать не давала. – Он затягивается, не выдыхает. – Она голая была. – Он выдыхает, потом сочувственно прибавляет: – Стояла на остановке дальше по Стрипу, может около Хиллхёрста. – Он снова затягивается, не выдыхает.
Я вижу эту картину очень ясно. Подумав, спрашиваю:
– И на черта ты мне все это рассказываешь?
Он пожимает плечами, молчит. Лишь открывает глаза, смотрит на уголек, дует. Я тянусь через край ванны, наливаю себе еще вина.
– Теперь ты мне что-нибудь расскажи, – наконец предлагает Дэнни.
– Типа в обмен?
– Все равно.
– Я... хочу ребенка? – предполагаю я.
После долгой паузы Дэнни пожимает плечами, говорит:
– Пакость.
– Пакость. – Я закрываю глаза и очень ровно переспрашиваю: – Ты только что сказал «пакость»?
– Мать, не морочь мне голову. – Он встает, подходит к зеркалу. Скребет воображаемую отметину на подбородке, оборачивается.
– Бесполезно, – внезапно говорю я.
– Я слишком молод, – говорит он. – Тю.
– Я даже не помню, как мы познакомились, – тихо говорю я, потом смотрю на него.
– Что? – удивляется Дэнни. – Думаешь, я помню? – Он роняет простыню, голышом возвращается к унитазу, садится, глотает вина из бутылки. Я замечаю у него на бедре шрам, на внутренней стороне, касаюсь его. Дэнни отшатывается, затягивается. Моя рука остается висеть в воздухе, я смущенно ее убираю.
– Умник надо мной посмеется, если я спрошу, о чем ты думаешь?
– Я думал... – Пауза, потом Дэнни медленно продолжает: – Я думал о том, как это ужасно было. Девственность потерять. – Пауза. – Я об этом весь день думал.
– Ничего удивительного, если с дальнобойщиком-то. – Длинная, полная ненависти пауза. Я отворачиваюсь. – Глупо. – Мне снова хочется его коснуться, но я лишь отпиваю «шардоннэ».
– А почему ты, блядь, такая особенная? – Он щурится, стискивает зубы. Встает, подбирает с пола простыню, возвращается в спальню. Я вылезаю из ванны, вытираюсь и голой вхожу в комнату с бутылкой вина и бокалом, немного пьяна, забираюсь к нему под простыню. Он переключает каналы. Я не знаю, почему он здесь и где мы познакомились, а он голышом лежит рядом и смотрит телик.
– А твой муж знает? – с наигранным весельем спрашивает Дэнни. – Он сказал, развод еще не закончился. Сказал, что он не бывший.
Я не шевелюсь, не отвечаю, какую-то секунду не вижу Дэнни – вообще ничего в комнате не вижу.
– Ну?
Я хочу еще вина, но заставляю себя несколько минут подождать. Другой клип. Дэнни подпевает. Я вспоминаю, как сидела в машине на стоянке «Галлерии», а Уильям держал меня за руку.
– Это что, важно? – спрашиваю я, когда клип заканчивается. Закрываю глаза, легко воображаю, будто я не здесь. Когда открываю, вокруг темнее, и я гляжу на Дэнни, а он все смотрит телевизор. На экране – фотография ночного Лос-Анджелеса. По неоновому пейзажу летит красная полоса. Появляется название местной радиостанции.
– Он тебе нравится? – спрашивает Дэнни.
– Нет. Вообще-то нет. – Я отпиваю вина, растекаясь до усталости. – А тебе нравится... он?
– Кто? Твой муж?
– Нет. Бифф, Бофф, Буфф, как его.
– Что?
– Он тебе нравится? – повторяю я. – Больше меня?
Дэнни молчит.
– Можешь сразу не отвечать. – Можно было жестче, но я не стала. – Если способен.
– Не спрашивай об этом, – говорит он. Глаза полузакрыты – пасмурные, серо-синие, пустые. – Не спрашивай, и все. Не надо.
– Просто очень типично, – хихикаю я.
– Что сказал Тарзан, увидев, как по холму идут слоны? – зевает он.
– Что? – Я еще хихикаю, закрыв глаза.
– Вот по холму идут слоны.
– По-моему, я это уже слышала. – Я представляю себе длинные загорелые пальцы Дэнни, а потом – и это не так красиво – то место, где загар обрывается, начинается вновь, толстые неулыбчивые губы.
– Что сказал Тарзан, увидев, как по холму идут слоны в плащах?
Я допиваю вино, ставлю бокал на тумбочку возле пустой бутылки.
– Что?
– Вот по холму идут слоны в плащах. – Он ждет ответа.
– А... да? – наконец спрашиваю я.
– Что сказал Тарзан, увидев, как по холму идут слоны в черных очках?
– Дэнни, по-моему, мне неинтересно. – Язык отяжелел, я вновь закрываю глаза, все вокруг давит.
– Ничего не сказал, – безжизненно сообщает Дэнни. – Он их не узнал.
– Ну и зачем ты мне все это рассказываешь?
– Не знаю. – Пауза. – Типа развлечься, наверное.
– Что? – Я уже плыву. – Что ты сказал?
– Развлечься?
Я на минуту засыпаю рядом с ним, потом просыпаюсь, но глаз не открываю. Дышу ровно и чувствую, как два сухих пальца скользят по ноге. Лежу совсем неподвижно, не открываю глаз, Дэнни трогает меня – без малейшего жара, – а потом нежно взбирается сверху, и я лежу совсем неподвижно, но вскоре приходится открыть глаза, потому что я слишком тяжело дышу. В ту же секунду Дэнни слабеет, скатывается. Когда я просыпаюсь среди ночи, его нет. Его зажигалка – золотой пистолетик – лежит на тумбочке возле бутылки и большого бокала, и я вспоминаю: когда Дэнни мне ее показал, я решила, он и вправду выстрелит, но он не выстрелил, и я почувствовала, как жизнь обернулась разочарованием, и глядя ему в глаза – этот взгляд, что меняется необъяснимо, эти озера, неспособные помнить, – я ныряла в них все глубже, пока не утешилась.
В одиннадцать меня будит музыка с первого этажа. Я торопливо набрасываю халат, спускаюсь, но это всего лишь служанка моет окна и слушает «Клуб Культуры». Я говорю «gracias» [44], выглядываю из окна, которое она отмывает, замечаю, что ее маленькие дети вдвоем плавают в небольшом бассейне, с той стороны, где мельче. Я одеваюсь, брожу по дому, жду, когда вернется Дэнни. Выхожу на улицу, смотрю туда, где стояла его машина, а потом озираюсь, нет ли где намека на садовника – тот почему-то уже три недели не появляется.
Мы обедаем с Лиз в Беверли-Хиллз, и, заказав воду, я замечаю возле бара Уильяма – в бежевом полотняном пиджаке, белых брюках с защипами и дорогих бурых очках. Он движется к нашему столу. Я извиняюсь, иду в уборную. Уильям плетется за мной, я притормаживаю у двери и спрашиваю, откуда он взялся, а он отвечает, что всегда здесь обедает, и я говорю, что мне как-то подозрительно это совпадение, а он отвечает, признается, что, в общем, разговаривал с Лиз, в общем, она как бы обмолвилась, что мы с ней обедаем в «Садах Бистро». Я сообщаю Уильяму, что не хочу его видеть, что это расставание он сам подстроил, умышленно или нет, что он встретил Линду. Уильям на мои обвинения отвечает, что хочет просто пообщаться, берет мою руку, сжимает, а я вырываюсь, иду за столик, сажусь. Уильям плетется за мной, садится возле меня на корточки, трижды просит заехать к нему и поговорить, а я не отвечаю, Лиз бормочет извинения, и я внезапно, необъяснимо так хочу есть, что мне приносят две закуски, большой салат, пирожное с померанцем, и я съедаю это все быстро и жадно.
После обеда я бесцельно брожу по Родео-драйв, захожу в «Гуччи», где чуть не покупаю Дэнни бумажник, а потом выхожу из «Гуччи», прислоняюсь к позолоченной колонне снаружи, вокруг белый жар, вертолет ныряет с неба и снова взлетает, «мерседес» гудит другому «мерседесу», и я вспоминаю, что по четвергам готовлю одиннадцатичасовой выпуск новостей, рукой прикрываю от солнца глаза, иду не на ту стоянку, а потом, пройдя еще квартал, нахожу ту.
Я ухожу со студии после пятичасового выпуска, говорю Джерри, что вернусь на одиннадцатичасовой в половине одиннадцатого, а Клифф пусть пока ролики делает, сажусь в машину, выезжаю со стоянки и еду, как выясняется, в международный аэропорт. Оставляю машину, иду к терминалу «Америкэн Эрлайнз», потом в кофейню, проверяю, есть ли место у окна, заказываю кофе, наблюдаю, как взлетают самолеты, иногда заглядываю в «Лос-Анджелес Уикли», который взяла из машины, заряжаю кокаин, который дал мне Саймон днем, у меня крутит живот, я брожу по аэропорту и надеюсь, что кто-нибудь за мной увяжется, шагаю вдоль терминала, с надеждой косясь через плечо, потом возвращаюсь на стоянку, вот машина, тонированные стекла, на ветровом стекле – два обломка вместо дворников, и мне кажется, будто кто-то поджидает меня внутри, свернувшись на заднем сиденье, я приближаюсь к машине, заглядываю, и хотя ничего не видно, совершенно уверена, что внутри пусто, я сажусь, аэропорт позади, я проезжаю мотели на бульваре Сенчури, что ведет к аэропорту, секунду меня подмывает в каком-нибудь зарегистрироваться – исключительно ради эффекта, чтобы избавиться от ощущения, будто я где-то не здесь, по радио «Уйди-Уйди» поют «Кверх тормашками»[45], а я оказываюсь у кинотеатра повторного фильма на бульваре Беверли, там идет старое кино Роберта Олтмана[46], и я паркуюсь в запретной зоне, покупаю билет, прохожу в пустой зальчик, он весь залит красным светом, сижу одна в первом ряду, листаю «Лос-Анджелес Уикли», вокруг тихо, только где-то поют «Орлы»[47], кто-то поджигает косяк, и сладкий, сильный запах марихуаны отвлекает меня от «Лос-Анджелес Уикли», который все равно падает на пол, когда я вижу рекламу «Футы Нуга Дэнни», киоска с шоколадными батончиками на бульваре Санта-Моника, свет тускнеет, позади меня кто-то зевает, затихают «Орлы», поднимается черный потрепанный занавес, а потом конец фильма, я выхожу, сажусь в машину, она глохнет перед гей-баром на Санта-Монике, и я решаю плюнуть на одиннадцатичасовой выпуск, все дергаю, дергаю ключом, и мотор снова заводится, я уезжаю от бара, мимо двух парней, что орут друг на друга в дверях.