Jefferson Airplane. White Rabbit 8 страница
– Откуда тебе знать, что я испытываю там, на этой гребаной сцене? Что ты привязалась к моей работе? Ты думаешь, это так удивительно просто? Раз – и снялся. Просто – мучиться творческими кризисами? Убивать себя алкоголем и наркотиками? Просто – просыпаться ночами и кусать подушку, чтобы не заплакать, оттого, что тебе кажется: ты творческий импотент?! Это, блядь, просто?! Просто – биться головой о чужих людей, чужие эмоции, биться в кровь, когда вокруг никого? Биться, чтобы высечь ту единственную искру, которая поможет тебе загореться один раз в неделю на пятьдесят минут?
– Тебя послушать, так ты просто Артюр Рембо! Я и не думала, что у вашей попсы такие страдания.
– У вашей попсы? Почему ты... кто дал тебе право судить таких, как я? Кто ты такая, чтобы решать, что попса, а что нет? Учительница старших классов? Закомплексованная дочка богатых родителей, которая, типа, выражает социальный протест? Ты считаешь, что своим поведением показываешь обществу средний палец? Ты ошибаешься, ты его давно сосешь! Что ты из себя представляешь в свои двадцать девять? Что ты такого сделала в жизни, чего не сделал я? Что позволяет тебе ставить клеймо и давать оценки другим?
– У меня было три выпуска. На сотню человек несколько талантливых людей, пара гениальных. Вчерашние мальчики и девочки, которым не все равно, понимаешь? Этому их учила в том числе я. И стараюсь учить дальше. Выражаясь твоим языком, типа, высокая цель. Миссия, знаешь такое слово? Делать что‑то не напоказ и не на объектив пьяного репортера.
– Ага, видел я твоих талантов! Куча гыкающих дебилов, размышляющих во время твоих уроков о том, как было бы прикольно пристроиться к тебе сзади, и рассадник малолетних проституток в сетчатых колготках, которые сидят и думают, что если уж им не повезло с родителями, то надо научиться делать такой же правильный макияж, как у исторички, потом освоить искусство минета, и жизнь удалась! А на переменах они тебя тихо ненавидят за то, что никогда не станут такими, как ты.
– Если они и ненавидят, то только потому, что их этому ежедневно учит ваша корпорация монстров. Ты и тебе подобные кривляки, говорящие им, что сейчас главное быть «кул», а чтобы быть «кул», надо носить именно это, слушать именно такую музыку, смеяться именно этим шуткам. А тех, кто не хочет быть «кул», надо пинать ногами, плевать в их сторону. Ведь они – не такие, как вы – молодые и красивые, они же чмо, ничтожество, правда?
– Я их этому не учу, не надо вешать на меня всех собак! – вспоминается ротвейлер, я почесываю ногу. – Этому их учат родители, сериалы и рекламные ролики. А я как раз заставляю людей задуматься!
– Ты? Задуматься? Знаешь, что всплывает в «Яндексе» сразу при наборе «Миры Миркина»?
– Неужели моя откровенная фотосессия для «Sex & The City»? Не обращай внимания, я там слегка обгорел. А ты, я гляжу, не любишь собирать сплетни о других людях в уютненьких жежешечках и новостных лентах!
– Хотела понять, с кем имею дело. Думала – ошибаюсь.
– И что же там всплывает?
– «Интеллектуально вмазанные лузеры». Это из последнего выпуска, или есть посвежей?
– Не надо выдергивать меня из контекста! Я имел в виду совершенно другое. Там речь шла о маргинальной шлоебени, которая прочла на две третьих книг больше, чем я, и нацепила на себя значок «интеллектуальная элита». Я про тех, кому нечем гордится, кроме того, что их мама читала в подлиннике Маркеса.
– А ты считаешь, это не повод для гордости? Или опять выдернула из контекста?
– Ты про маму или про Маркеса?
– Я про тебя, Миркин! Ты сам мальчик контекста. Вся твоя жизнь – это мучительные размышления над тем, хороши ли эти кеды в контексте того пиджака, или хороша ли эта полуулыбка в контексте фото‑вспышки, или даже, хотя... почему даже, это же главное... хороша ли эта девушка в контексте этой вечеринки? Одни контексты, а где ты сам, Андрюша? – Она хлопает себя руками по коленям. – Я, кажется, знаю, где ты. Ты – тот чувак, что сидит в углу дивана и пытается сообразить, что бы ему такое брякнуть, исходя из контекста людей, которые вокруг стоят.
– Действительно, я стараюсь думать, прежде чем говорить, – прислоняю ладонь ко рту, говорю шепотом. – Скажу по секрету: вокруг нас одни микрофоны и камеры.
– У тебя хорошо получается играть в помешанного на телевидении. Или ты уже по‑настоящему заигрался?
– Никогда не знаешь, на чем спалишься. Все записывается на видео. Кругом враги!– продолжаю я кривляться.
– Может, хватит идиота из себя строить? – Она резко встает.
– Я не идиот, я видеот! – Я расплываюсь в самодовольной пьяной улыбке. – Кстати, гениальное слово, надо запомнить!
– Дурак ты, Андрюша! Самовлюбленный дурак. Хотя, в контексте твоего окружения, это выглядит очень даже ничего.
– Это правда! – Я дико раздражен. – Стараюсь окружать себя интересными людьми. Среди них много современных поп‑идолов, в этом проблема? Они, кстати, тоже иногда надевают колготки в сетку и думают, к кому бы пристроиться сзади. Точь‑в‑точь как твои ученики. Я стараюсь их облагородить. Хоть в этом наши миссии совпадают, а?
– Ты стараешься производить впечатление на людей, которых сделал своими кумирами, – говорит она так, будто меня нет в комнате. – Но твои кумиры – ничтожества. Ты выебываешься перед ничтожествами, Андрей. И самое страшное в том, что тебе нравится чувствовать себя востребованным ими.
– А что чувствуешь ты? Дай‑ка угадаю! Что может чувствовать молодая богатая интеллектуалка, обучающая детей в обычной московской школе? Не в какойнибудь, как это... «элитной». В самой простой.
– Я сама выбирала. Могу позволить себе роскошь выбирать.
– Ага, точно! Так что ты чувствуешь? Безразличие, озлобленность, самолюбование? Нет, это не про тебя.
– Развивай мысль дальше, твоя бредовая фантазия гораздо интереснее, чем ты сам! – Она перекатывает в пальцах сигарету, и я ловлю себя на мысли, что даже в момент отчаянной злобы мне нравится любоваться ее пальцами. – Что же я чувствую по отношению к этим удивительным детям? Сексуальное влечение?
– Ненависть! – глубоко затягиваюсь, выпускаю дым вверх. – Ты их ненавидишь! Я, например, свою аудиторию люблю, а ты упиваешься интеллектуальным превосходством над детьми рабочих и колхозниц. Поэтому меня еженедельно смотрят два миллиона человек, а ты бы хотела выступать на мировом семинаре антиглобалистов, перед тысячей камер и сотней тысяч человек. Но ты там не выступаешь, потому что там хватает своей наглухо свихнувшейся золотой молодежи, которая утром жрет шампанское, а вечером ныряет в тусовку левых политиков.
– Это называется champagne socialist, но это не про меня.
– Фейк это называется! Я останусь хотя бы в виде цитат в поисковиках, а твои дети завтра забудут, как ты выглядишь (если ты, конечно, не переспишь с одним из них). Осознание собственной никчемности. Зависть к чужому успеху. И непомерная гордыня. – В финале этого зубодробительного выступления я киваю и тушу сигарету в пепельнице.
– У тебя все?
– Практически. Знаешь, так обидно... – Я поправляю волосы и думаю о том, что кокаин в смеси с виски делает меня великим оратором. – Ты же просто... Одна из многих, только гонора побольше. Ноль. Никто, мечтающая стать всем и тут же от всего отказаться. Но... тебе ничего не предложат...
– Это точно! – Сигарета ломается в ее пальцах. – Без двадцати семь. Тебе надо домой, а мне – в школу собираться. Было приятно посидеть вот так, поговорить о наболевшем.
– А... – начинаю я.
– Пока! – Она встает, выходит из спальни и возится с замком. – Пока, Андрюша, ты меня слышишь? Тебе денег на такси дать?
– Если ты, как интеллектуалка, считаешь, что хороший секс с телезвездой стоит пятьсот рублей, то, видно, я и вправду засиделся.
Иду в прихожую, деловито вожусь со шнурками, украдкой наблюдая за Наташей. Она стоит у открытой двери. Смотрит прямо перед собой, губы плотно сжаты. Хватаю куртку с крючка, встаю, делаю попытку поцеловать ее в губы.
– До‑сви‑дань‑я! – Она отстраняется.
– Ну, пока! – Я выхожу из квартиры.
– Знаешь, ты просто дешевый мудак! – говорит Наташа и хлопает дверью.
– Fuck you! – бросаю в закрытую дверь.
Выхожу из подъезда. Втягиваю ноздрями порцию еще не загаженного пробками утреннего воздуха. Щурюсь на солнце. Иду до перекрестка, достаю сигарету, надеваю очки. Тут же останавливается битая иномарка тысяча девятьсот затертого года выпуска.
– Тэбе куда, командыр? – вытаскивается с переднего сиденья небритое лицо в таком же, как у меня, только левом Ray Ban .
– «Парк культуры».
– Тысяча рублей, – хамит кавказец.
«Мудак, но, видимо, не такой уж и дешевый», – думаю я, садясь на заднее сиденье.
Героиня
I’m aching to see my heroine
I’m aching been dying for hours
and hours
Suede. Heroine
Звенит, звенит, звенит. Звенит так, что сердце, которому мозг еще не успел послать команду проснуться, начинает бешено подпрыгивать.
– Да! – хриплю я в трубку.
– Придурок! – орет Ваня, – Почему у тебя телефон все утро не отвечает!
– Я спал. Пришел домой в семь утра!
– У нас сегодня последний съемочный день, если ты не забыл!
– Ну, sorry... Так вышло...
– Так вышло... Ладно, к делу! Тут такое творится, просто улет!
– Полная жопа?
– Не совсем. Антон нашел молодую девчонку, второкурсницу.
– Где?
– Да фиг знает! Главное, девчонка реально хорошо играет, тут все в шоке! Мы уже отсняли сцену, где она расстается с бывшим парнем, застав его в кафе с девушкой. Ты бы видел, как она ему пощечину залепила! У нее страсть, как у Моники Белуччи!
– А грудь такая же?
– Отвали! Сейчас снимаем сцену, где она жалуется подруге, что рассталась со своим парнем.
– Ты хочешь сказать, что нам повезло?
– Есть одна небольшая проблема...
Пауза.
– Э?
– Коля Сироткин слился...
– То есть как?
– Заверещал, что профессионал и играть с пэтэушницами не намерен.
– Вот пидорасина! – кажется, мы говорим это одновременно. – И что теперь?
– Антон предложил запасной вариант. – Ваня откашливается. – Мне он сначала показался... м‑м‑м... рисковым, но... потом я подумал, что это хорошая идея.
– И какая же это идея? – вкрадчиво спрашиваю я, чувствуя подставу.
– Главного героя должен сыграть ты, Дрончик...
– Вы совсем головой ебнулись?
– Может быть, но иначе проекта не будет. А ты продюсер все‑таки...
– Ты хочешь сказать, сука такая, что вы решили, будто я похож на гастарбайтера?
– Антон сказал, это не проблема. Ты чернявый, а грим решит все остальное!
– И какая же сука употребила слово «чернявый»?!
– М‑м‑м... Антон... или... не помню...
– Я не буду играть!
– Дрон, тут не до споров! И потом, ты же хотел сняться в эпизоде? По мне, так лучше играть гастарбайтера, чем гея.
– Да что бы ты понимал, Ваня! Гей – это гениальная наживка для телок. Все телки мечтают переспать с геем! Это была бы часть разводки в реальной жизни. А кто, скажи мне, хочет переспать с гастриком? Продавщица из ларька «Союзпечать», и та не захочет!
– Андрюх, будь человеком! Приезжай, тебе Антон все объяснит. Ты согласишься... Если бы не моя скованность перед камерой, я бы сам сыграл.
– Я тебе могу эту скованность снять!
– Вряд ли, – говорит он, словно об уже пережитом. – В общем, мы тебя ждем.
– Козлы вы! – плюю я в трубку.
За столом играющая лучшую подругу главной героини девушка со скорбным лицом говорит:
– Катенька, не переживай! Я тебе давно говорила, он тебя не стоит.
Почему Катенька, если в сценарии была Машенька?
– Я не знаю,– всхлипывает сидящая ко мне спиной главная героиня. – Я... понимаешь... я его любила. – Она берет из вазы салфетку и утыкается в нее лицом.
– Стоп! – кричит Антон. – Оля, я же тебя просил! Когда ты говоришь: «Катенька, не переживай», – ты должна взять Катю за руку. Ты ее очень любишь, она твоя лучшая подруга. Ты хочешь ей помочь. И лицо, – он подбегает к ней, – гримеры, сделайте мне так, чтобы у нее тоже слеза потекла. Одна.
– Сцена два. Дубль три, – командует помреж.
Я подхожу сзади к сидящим на режиссерских стульях Антону и Ване:
– Здравствуйте, коллеги! – Антон оборачивается, видит меня и кричит: – Стоп! Технический перерыв десять минут!
– Ты чего, не мог Сироткина удержать, гнида? – шиплю я на него.
– Да черт с ним! – Антон отмахивается. – Пойдем, я тебя с главной героиней познакомлю. Катенька, душа моя, подойди к нам, а? Чувак, ты даже не представляешь, с кем будешь играть! Она нереально хороша!
– А чего же ты сам с ней не сыграешь?
– Я режиссер, старичок! – Антон поправляет надетую по случаю съемок бейсболку.
Девушка Катя оборачивается и делает несколько шагов по направлению к нам. Застенчиво улыбается, оправляет платье. Антон смотрит на нее, как влюбленный студент‑первокурсник смотрит на старшеклассницу, которая живет в соседнем доме, и говорит с придыханием:
– Это Катя. Катя, познакомься, это Андрей!
Но если Антон на самом деле не студент, то Катя – на самом деле школьница. Та самая, «сетчатая», из Наташкиной школы, ошибок у меня не бывает.
– Привет! – Катя отбрасывает с лица непослушную прядь высветленных волос. – А мы, кажется, знакомы.
– Что?! – глаза Антона начинают метать молнии. Он смотрит то на нее, то на меня. – Давно?
– Пару раз виделись. – Я киваю и по‑доброму так улыбаюсь. – Антон, Ваня, можно вас на секунду, у меня тут вопрос один, по проекту.
– Катюш, ты отдохни пока. Кофейку там выпей, ага? – Антон посылает ей воздушный поцелуй и идет за нами.
– Она моя муза, – мечтательно произносит он, когда мы отходим в сторону и садимся на ящики из‑под оборудования. – Подумать только! Мы с ней всего одну ночь сценарий читали, а играет, будто неделю за ним сидела...
– По ходу сядешь ты. И не за сценарий! – резко обрываю его я.
– Чего?
– Ты знаешь, сколько лет твоей музе, мудило?
– Ну... девятнадцать – двадцать... второй курс Института иностранных языков...
– Каких языков, баран?! – ору я. – Она учится в выпускном классе в Наташкиной школе!
– Иди ты! – бросает Ваня.
– Ты... ты уверен? – дрожащим голосом спрашивает Антон.
– Ослина похотливая!
– Кто бы говорил!
– Я не сплю со школьницами!
– Я тоже! – Антон осекается. – То есть... ну я же не знал!
– Педофил!
– Ей наверняка семнадцать!
– Ты ее паспорт видел? – Кажется, у меня срывается голос. – Может, она с шести лет в школу пошла! Спроси сегодня у ее папочки, кретин!
– Да... – задумчиво говорит Ваня. – Главное, ее теперь с площадки не уберешь. Она на него тут же накатает заяву за изнасилование.
– Чуваки, – Антон растерянно оглядывается, – чуваки, чего же мне делать‑то? Дрончик, может, ты с ней поговоришь?
– Насчет чего? Насчет возраста или насчет ментовки? – тычу Ваню в грудь. – А ты куда смотрел? Непонятно было, сколько ей лет?
– Я‑то тут при чем? Он сказал, студентка! – отталкивает меня Ваня. – Играет‑то она и вправду офигенно!
– Я с ней играть не буду, – жестко говорю я. – У меня отношения с ее учительницей. Наташка может подумать, что я тут тоже поучаствовал.
– Может, ты хотя бы материал посмотришь? – умоляюще смотрит на меня Антон. – Ты не представляешь! Это отрыв башки!
– Отрыв башки – у тебя!
Ваня отходит и возвращается с ноутбуком:
– Дрон, серьезно, посмотри!
На экране сцена, в которой бывший парень главной героини говорит ей: «У меня с этой девушкой просто институтская дружба». Катя выдерживает театральную паузу, ее глаза моментально наполняются слезами, и она наотмашь бьет его по лицу. Парень отшатывается.
– А?! – восклицает Ваня.
– Шарлиз Терон! – кивает Антон. – Ты только посмотри, какая страсть! Представляешь, и ты рядом! Вы будете, как Джинджер и Фред!
– Я без ума от этой идеи, зайка! – Я резко дергаю молнию на своей кожаной куртке, разворачиваюсь и ухожу из павильона.
Сижу в маленьком суши‑баре рядом со съемочными павильонами. За прилавком, в углу, переодетый японцем туркмен/кореец/узбек/таджик готовит суши. Курю, пью кофе. Лениво листаю меню.
Думаю о том, какие у меня мудаковатые друзья. Полтора месяца съемок. Кучи проб, тонна потерянного времени. В итоге доигрались до того, что трахнули школьницу, потом захотели скрестить ее со мной в кадре и попытаться продать эту смесь бульдога с носорогом каналу. Красавеллы. И всю эту кучу дерьма продюсирую я. Гениально. Нам бы еще месяцок поснимать, мы бы все превратили в любительское порно. В главных ролях – мы и проститутки (все дешевле, чем на актрис тратиться, и никакой молодой человек из кадра не уведет). Спонсоры – анальные смазки, презервативы и гостиницы с почасовой оплатой.
Достаю телефон. Лезу в Сеть. Сначала смотрю ближайшие билеты на Лондон, Амстердам и Париж. В принципе – на среду можно смело бронировать, в один конец. Кроме канала, меня здесь ничто не держит. Если только... Придумываю эсэмэс Наташе:
«Привет. Кажется, я у тебя паспорт забыл».
Следующие двадцать минут никакого ответа. Значит, не судьба.
В принципе, Лобов будет не так уж неправ, если погонит нас за этот проект с канала. Потратить столько времени для того, чтобы потом брать в кадр всех, кто под руку попадется. На самом деле обидно. Я очень хотел попробовать. Антон, наверное, тоже. И Ваня. Правильно кто‑то из знакомых сказал на старте: не стоит лезть в сферы, в которых ни черта не понимаешь. А у нас всегда штаны через голову. Домохозяйки становятся телеведущими, телеведущие – писателями, писатели – музыкантами, музыканты – актерами, актеры – политиками, а гастарбайтеры – мастерами суши. Поэтому везде одна сплошная задница. И дороги плохие, и суши невкусные. И кино – говно. Особенно наше.
Пока пью третью чашку кофе, телефон звонит непрерывно. В основном Ваня. Все звонки сбрасываю. Без меня, чуваки. Злой, как черт. И что‑то кусает в голову. Какая‑то деталь, возникшая случайно. Но очень важная. Гастер‑батыр продолжает издеваться над тушкой лосося. За это в следующей жизни Будда непременно превратит его в рыбу, а меня... в осла. Или в рулон фольги, часть которой потом порежут на конфетти для детских елок, а другая часть уйдет на скрутки для хранения гашиша или героина, который привезут в своих задницах наркокурьеры из Средней Азии.
И в этот момент меня бьет током. Я вскакиваю с места, подхожу к суши‑мастеру:
– Привет. Тебя как зовут?
– Фархад, – косится исподлобья чувак, не отрывая ножа от разделочной доски.
– Ты откуда приехал?
– С Узбекистон, – еще один колкий взгляд.
– Так, – захожу за прилавок, оглядываю Фархада со всех сторон. – Скажи вслух, Фархад: Катя, я тебя люблю!
– Зашем? – виновато осведомляется он.
– Скажи, хуже не будет.
– Э... Кать, я тибя лублу, – неуверенно выговаривает узбек.
– Ага. В кино хочешь сыграть?
– Не‑е‑ет, – тянет он, – миня хазяэна ни атпустит.
– Атпустит. Хочешь или нет?
– Ни зна‑а‑аю, – блеет он.
– Я знаю. Кто у тебя тут старший?
– Вон, – Фархад показывает ножом на девицу за крайним столиком. – Марин Николэвн.
Минут пятнадцать уходит на «телеведущий Андрей Миркин», плюс обаяние, плюс двести долларов, и вот я уже практически за руку волоку испуганного Фархада в застиранных джинсах и растянутом свитере в павильон. По дороге он норовит сбежать обратно в кафе, но работает моя хватка вкупе с мантрой «большой денег заработаешь, в пять раз больше, чем в суши‑баре, домой отправишь, а? Детям, жене, а? – причем говорю я все это почему‑то с армянским акцентом. – А, Фархад?»
– У минэ нет жена.
– Будет, Фархадик, будет!
Еще сорок минут уходят на визги бегающего по потолку Антона и нецензурные диалоги с Ваней. Антон бросает в стену стул и уходит. Массовка садится на пол. Многие закуривают. Ваня кидает в меня упаковкой пластиковых тарелок, которые разлетаются по павильону, как метательные диски. Оператор откупоривает бутылку виски. Катя, одержимая желанием сыграть, бегает между мной, Антоном и Фархадом, заклиная: «Мальчики, ну мальчики!». Антон возвращается. Массовка с шумом встает. Наконец, чуть не подравшись, мы договариваемся снять десять дублей и в случае неудачи заменить Фархада мной.
Битый час объясняю ему сценарий. Кажется, за это время я успеваю выучить наизусть диалоги и слова всех действующих лиц, включая массовку. Следует отметить, что Катя мне здорово помогает. Фархада трясет от страха, он не понимает, во что его заставляют ввязаться. Я хожу с ним по площадке, наливаю ему водки, грожу ментами, хозяйкой суши‑бара и отъемом регистрации. Последняя угроза пробивает в мутном взоре его узких глаз слабый огонек разума. Рассаживаемся по местам.
– Подбираешь кошелек и идешь, – показываю Фархаду, как идти. – Кричишь: «Девушка, девушка, это ваш кошелек?». Понял?
– Угу, – кивает Фархад.
– Потом отдаешь ей кошелек, смотришь в глаза, как будто влюбился. Она говорит: «Спасибо, не заметила, как потеряла». После этого твой ответ...
– Угу.
– Ну, с богом. Джеки ты мой Чан ненаглядный!
– Сцена пять, дубль один, – звучит команда.
Фархад, воровато озираясь, выходит на площадку. Не выдерживая никакой паузы, берет с пола кошелек, разворачивается к Кате и тут же верещит козлиным голосом:
– Девушк! А, девушк! – бежит к ней, заваливаясь на один бок, как хромая ворона, всплескивает руками. – Девушк! Эта ваш кашелек?
– Ой!– оборачивается Катя и начинает блядски хлопать ресницами.
– Ваш, та? – переспрашивает Фархад. – Вот, бэрит, пожалуйста.
– Спасибо, не заметила, как потеряла, – принимает Катя кошелек.
– Я сам потерялся в этом город, та, – скороговоркой выплевывает Фархад и смотрит на нее «как будто влюбился». Скорчившись в три погибели, взгляд снизу вверх, будто ждет, что получит прямой удар в голову. Испуганные глаза стреляют то в Катю, то в камеру, то в зрителей. Закончив говорить, выходит из кадра и идет ко мне, видимо, боясь, что все остальные его сейчас немедленно изобьют, отнимут регистрацию и ушлют обратно в солнечный Узбекистан.
«Все остальные» тем временем прибывают в шоке. Оператор откровенно и весьма нетрезво ржет. Ваня отворачивается. Антон закрыл лицо руками и скорчился, как плакальщица. Сценарист таращится на нас с Фархадом и крутит пальцем у виска.
– Сигарету можно выкурить? – спрашивает Катя и, не услышав ответа, закуривает.
Фархад садится рядом со мной на пол и затравленно оглядывается.
– Я не буду больше его снимать, все понятно! – говорит, не отнимая рук от лица, Антон.
– Реально, хватит балагана, – кивает Ваня.
– У нас еще девять дублей, – безнадежно напоминаю я.
– Можно мне вашего Фархада на десять минут? – выпуская дым из ноздрей, интересуется Катя. Я отчаянно ей подмигиваю.
– Да хоть на двадцать! – Ваня чихает.
Я, Антон, оператор и сценарист – синхронно закуриваем. То ли у меня заложило уши, то ли в павильоне в самом деле так тихо. «Семисветова» – высвечивается на экране моего телефона. Первая мысль – сбросить звонок, вторая – бэкстейджи Хижняка.
– Да, – нарочито усталым голосом отвечаю я.
– Привет, ты жив?
– Это не жизнь, а какой‑то затяжной прыжок в помойку.
– Что случилось?
– Все!
– У тебя настроение плохое? – Она подвисает.
– Да... последние лет десять.
– Ты не можешь говорить?
– Я могу встретиться, – сходу перехожу к сути.
– Правда?! – Даша заметно оживляется.
– Правда. Часа через четыре, ладно? – Я нервно посматриваю на часы. – У меня съемки пилота.
– А где? – представляю ее лицо, отражающее лихорадочную работу системы по поиску подходящего заведения.
– «Beef‑bar», – особо не задумываюсь. – В семь, окей?
– А я подумала...– но мое резкое «целую», оставляет ее наедине с собственными мыслями.
Снова смотрю на часы. Проходит двадцать три минуты.
– Мы готовы, – возвращается Катя.
Оператор смотрит на Антона. Антон безучастно пожимает плечами и обращает свой взор на Ваню. Ваня угрюмо молчит.
– Камеры готовы?! – ору я. – Камеры, мотор!
– Сцена пять, дубль три!
И тут происходит странное. Фархад преобразился. Что‑то неуловимо другое появилось в его походке. Его взгляде. В том, как он поднимает кошелек, медленно разворачивается, смотрит по сторонам. Замечает вдали одинокую девушку и идет за ней. Сначала пружинистым шагом, потом переходит на легкую трусцу. Забегает вперед, смотрит на нее. В глазах щенячий восторг и одновременно легкий намек на похоть:
– Девушк, добрий тень! – Пауза. – Девушк, эта ваш?
– Ой!– вскрикивает она, будто он нашел ее трусики.
– Ваш, та? – Он держит кошелек в вытянутой руке и не отпускает его, даже когда Катя протягивает руку и касается кошелька. – Вот, бэрит... бэрит, пожалуйста...
– Спасибо, не заметила, как потеряла! – Катя смотрит на него так, будто они уже переспали, и ей немного неловко. Может быть, даже стыдно. В ее голосе смятение, даже легкая паника.
– Я сам потерялся в этом город.
В глазах Фархада, кажется, стоят слезы. На лице написано, что такая, как Катя, никогда не даст такому, как он. Интересно, откуда у него такое подобострастное и вместе с тем страдальческое лицо? Вспомнил, как его наебал прораб на первом же объекте, где Фархад копал траншеи?
– Я ему верю, хотя так не бывает! – шепчет Антон, вцепившись в мою руку. – Где ты нашел этого киргизского самородка?
– Он узбек.
– Неважно. Это случайность. Так не бывает! – Антон встает. – Еще дубль. Актеры на исходную. Камеры готовы?
Фархад стоит, беспомощно озираясь. Он не понимает, чего от него хотят, не понимает, что сделал не так.
– Все отлично, Фархадик! – говорю я. – В кино с первого раза ничего не снимают. Повтори еще три раза эту сцену, чтобы вот этот дяденька в бейсболке остался доволен, а?
– Фархад, – Катя пристально смотрит на него. – Еще раз иди туда, с кошельком.
Второй и третий дубль проходят как по маслу. Антон нервно курит, бегает по площадке. На его лбу выступают «капли пота творца». Фархад повторяет все прилежно, с теми же интонациями. С теми же глазами и слезами. Или почти с теми же.
– У тебя редкий талант, Дрончик! – говорит Ваня поглаживая бицепс. – Самому создавать проблему и самому из нее выкручиваться, в последний момент.
– Это был ваш последний момент. И вами созданные проблемы, kids! – говорю я, не оборачиваясь. Я и так знаю, что увижу в его глазах. Восторг и крайнее удивление.
В следующей сцене Фархад и Катя пьют чай, сидя за столиком летнего кафе, а потом выходят из него и идут на прогулку. Катя роняет сумку, и они оба одновременно наклоняются за ней, чтобы, выпрямившись, идти дальше уже за руку. Романтика спальных районов. Очарование любви, которой никогда не будет на самом деле. Чувства, смешанные со слабоалкогольным коктейлем «Ягуар» и «Советским шампанским». Или что они там дальше пьют по сценарию?
Сцена дается нелегко. В диалогах слишком много слов, которые в обычной жизни Фархад не использует. «Университет», «Диплом бакалавра» – с ее стороны, и «строительный техникум», «стипендия», «общежитие» – с его. Часа за полтора проходим с ним сценарий. Катя крупным, убористым почерком школьницы выписывает для него слова, самые трудные в произношении.
– Фархад, ты здесь должен сказать следующее, – обращается к нему Антон: – «Разве кусок мяса может столько стоить?!»
– Катя, разьве кусок мяса можеть столко стоить? – без запинки и с нужной интонацией говорит Фархад, и в этот момент у него даже бровь поднимается правильно. Потому что кому как не ему, ежедневно рубящему это мясо на кухне в маленьком кафе, знать, что стейк из «аргентинского» мяса, бывший недавно частью подмосковной буренки, не может столько стоить. Он бы и про московские суши многое мог рассказать, да этого нет в сценарии. А главное, он знает безумных людей, способных заплатить за еду столько . Он видит их ежедневно, но даже не мечтает стать одним из них.
– Это Москва, Фархад,– отвечает ему Катя. И она тоже не врет в кадре. Но, в отличие от Фархада, за каждым взмахом ее ресниц мечты о том, как она вырвется из своей вызывающей рвоту обыденности, из малометражной квартиры родителей на «Полежаевской» с коврами на стенках, и будет проводить каждый вечер своей новой жизни, поедая аргентинские стейки, или калифорнийские роллы, или даже тартар из тунца (это придет чуть позже). Она привыкла видеть Москву именно такой. Она хочет этот город именно таким...
Мы снимаем сцену в три дубля за двадцать минут. Они идеально подходят друг другу, Фархад и Катя. Все настолько естественно, без тени фальши или переигрывания, что даже нам самим становится интересно, что будет дальше, в следующем кадре. Абсолютная гармония жестов, взглядов, интонаций. Фархад и Катя. Они как Бонни и Клайд, как Микки и Мэлори, Рабочий и Колхозница – в одном стакане. Новые герои нового времени.
– Посмотри, как она его за руку держит, – показывает Ваня Антону. – Может, она в него на самом деле влюбилась?