Последнее письмо

В этот раз Николая Петровича на станции провожали трое — Эдик, Костя и Данка. Утром Данка вышла, чтобы бросить в почтовый ящик письмо, но по дороге заглянула во двор к ребятам и увидела их вместе с Николаем Петровичем. Они собирались на станцию. Тогда и Данка пошла с ними за компанию. Да и письмо со станции уйдет быстрей. А ей очень хотелось, чтобы оно отправилось скорее. Ему предстоял немалый путь — на Камчатку.

Когда последний вагон электрички, увозившей Николая Петровича, с шумом промчался мимо ребят, они отправились домой. Пошли ближней дорогой, через луг, по которому недавно катила Данка на велосипеде за квасом.

— Неужели через неделю письмо уже будет на Камчатке? — недоверчиво спросил Костя.

— Удивился! — фыркнул Эдик. — Это же самолет! Тысяча километров в час. Соображать надо!

Данка недовольно скосила на Эдика глаза.

— Ребята, — сказала она, — не помните третий пункт?

— Какой пункт?

— А в клятве: «Ненавидеть вранье и зазнайство».

Теперь уже Эдик подозрительно покосился на нее.

— Ты это к чему?

— Как!? — изумилась Данка. — Не догадываешься?

Эдик догадывался. Закусив губу, он помрачнел, умолк.

— А что твой отец делает на Камчатке? — не обратив внимания на их перепалку, снова спросил Костя.

— Папа энергетик. Они там строят геотермальную электростанцию. Не слышал? Она должна работать на природных горячих источниках… Я так соскучилась! Скоро год, как он уехал… А знаете, мальчики… — Данка таинственно взглянула на Эдика, потом на Костю, — знаете, что я ему написала? Вот не угадаете!

Продолжать дуться на Данку Эдику сразу расхотелось.

— Догадываюсь, — еще не разрешая себе улыбнуться, сказал Эдик. — Написала, как мы искали клад.

— Что ты! Я же клятву дала! Нет, не об этом… В общем, я написала, что подружилась с двумя мальчиками. И еще написала, что… они, по-моему, ребята ничего.

— А сама критикуешь! — усмехнулся Эдик.

— Ах, бедные, несчастные! — притворно пожалела Данка.

Широкая луговина, словно бородавками усеянная кочками, как-то сразу кончилась — пошли кусты да редкие березки, осинки. Данка шагала по узкой тропинке впереди. За ней — Эдик.

И вдруг Данка резко остановилась — так что Эдик едва не наткнулся на нее — и, подняв руки, закричала. От неожиданности Эдик опешил. Но тут же, завидев ее смеющееся лицо, все понял. Да, именно где-то здесь, в кустах, неделю назад они устроили ей засаду.

— Почему вы раньше были такие вредные? — тихо спросила она, внимательно разглядывая ребят.

Что было ответить? И как объяснить? Оттого, что у нее глаза похожи на два больших, только что выпавших из скорлупы каштана? А маленький нос чуть-чуть вздернут?.. Но разве из-за этого они грубили и обижали ее? Кто его знает, может быть, как раз из-за этого…

Их молчание отчего-то смутило Данку. Она быстро повернулась и пошла дальше.

Где-то на березке свистала иволга. В траве стрекотали кузнечики. Солнечные пятна прыгали по лицам, рукам, по коротенькому платьицу Данки. Но вот веселые зайчики на ее платье замерли: Данка опять остановилась. Она задумчиво посмотрела на тонкую березку, росшую у тропинки, и сказала:

— Костя, кем ты хочешь быть?

— Не знаю… — Костя поднял плечи. — Машинистом электровоза мне нравится. На экскаваторе тоже.

— А ты, Эдик?

— Первое, — Эдик загнул палец, — космонавтом. Второе — командиром подлодки. Третье — кинорежиссером. Пока хватит.

— И я тоже всем-всем хочу быть, — доверительно засмеялась Данка. — И артисткой, и врачом, и геологом, и переводчицей, и на мотороллере ездить, и стать олимпийской чемпионкой по гимнастике…

— Ого! — Костя восторженно округлил рот. — Олимпийской!

— Ребята, — тоном заговорщика сказала Данка и оглянулась по сторонам. — Давайте тоже дадим клятву и закопаем ее. А когда станем взрослыми — выроем…

— А что в клятве будет? — спросил Костя. — Снова про честность, чтобы не врать, не трусить, да?

— Конечно, — ответила Данка. — Как же можно без этого? Но мы составим по-своему… Эдик, что скажешь?

Эдик шевельнул бровью.

— Серьезное дело. Надо подумать… Вам-то, девчонкам, что! И учитесь прилично, и не балуетесь, и вообще… А нам… Пожалуйста, с Ленькой надо драться.

— Но ведь разные бывают драки, — сказала Данка. — Слабого бить, верно, нельзя, а с таким, как Ленька, чего же не драться! Вот в нашем классе есть мальчик — Валера Зуев. Он все знает, как профессор. А такой скромный, стеснительный! Так он тоже дрался. Наша Ириночка только первый год преподает географию. Мы в нее все влюблены. А Шурка Лесницкий у нас — жуткий хам и себялюбец. Он выискивает в энциклопедии всякие вопросы и нарочно задает их на уроке. Один раз он так довел Ириночку, что она заплакала и ушла с урока. Тогда Валера сказал Лесницкому, что он дрянь и фашист. И они начали драться. Чуть не до крови дрались. Я после этого так уважать его стала! Вот парень! А вообще спокойный, ни на кого не кричит. Очень хороший человек…

Чем больше Данка расхваливала своего замечательного Валеру, тем мрачнее становился Костя.

— Хороший, хороший! — не выдержал он. — А потом — жулик, пьяница!

— Что ты, Костя! Ты неправ. Ну, совершенно неправ!

Прав ли он? Костя не думал об этом. Просто ему было неприятно слышать, что у Данки в классе есть какой-то Валера, который так нравится ей. Упрямо наклонив голову, Костя сказал:

— И с клятвой тоже. Напишем-распишем, а потом… — Он безнадежно махнул рукой. — Вот пришел этот Василий Белов. А что толку? Копнул и бросил. Может, стыдно стало.

— Ну, что ты чепуху говоришь! — возмутился Эдик. — При чем тут стыдно? Тогда бы и не приезжал. Копал, да не нашел, вот и все.

— Почему же днем не копал? — не сдавался Костя. — Потому что стыдно было. И мало ли обещаний дают мальчишки! Все и выполнять?..

— Но это никакие не обещания — клятва. Понимаешь, что такое клятва?

— Все равно. У нас сосед, дядя Гриша, — пьяница. Сколько раз клялся, что бросит. Как же, бросил! Чуть не каждый день пьяный приходит. А у Валерки из шестой квартиры отец. Такой важный ходил, с портфелем. А весной судили — проворовался на работе.

— А я верю, что Белов — хороший человек, — с вызовом сказала Данка. — Да, верю. Он мне сразу понравился.

— У тебя все хорошие, — буркнул Костя.

— Можешь спросить у нашей хозяйки, — обиделась Данка. — Она сегодня или завтра должна вернуться. А вообще ты, Костя, что-то не то говоришь. Будто ни у кого из людей нет ничего дорогого, никакой мечты…

Хозяйка дачи, где жила Данка, приехала на следующее утро. Данка нарочно не сразу показала ей письмо, оставленное Беловым. Она пошла за Эдиком и Костей, привела их и познакомила с хозяйкой.

Марья Антоновна сидела за столом и пила чай. Была она сутулая, с бледными щеками, иссеченными морщинами, и совершенно седой головой.

Письму она удивилась, сначала даже не могла понять, от кого оно. И лишь прочитав, вспомнила, печально закивала головой.

— Костюши моего дружок был, Вася. Как же, помню теперь. После войны, году в сорок шестом, заходил к нам. О Костюше расспрашивал, письма его читал… На инженера тогда собирался поступать. А теперь, видно, ученый. Пишет, в Новосибирске работает, в институте… Ученый стал… А вот Костюше не пришлось… — Губы Марьи Антоновны дрогнули. — В сорок третьем под Курском остался… Только девятнадцатый пошел. Всего три письма и успел написать… Последнее перед тем боем писал.

Марья Антоновна взяла с буфета старенькую резную шкатулку, достала вытертый на сгибах и, видимо, много раз читанный листок. Подержала его в руках, смахнула слезу.

— На-ка, дочка, почитай… Глаза застилает. — Марьи Антоновна подала Данке письмо.

— Вслух читать? — растерянно спросила Данка.

— Читай… — Старушка вытерла глаза. — Я-то на память помню.

«Дорогая мамуська! — тихо начала Данка. — Вот я и вполне обстрелянный боец! В шести боях побывал и, как видишь, жив, бодр. Вчера даже под гармошку плясали. Война. Люди гибнут. А все равно, бывает, шутим, смеемся. А то совсем бы трудно было. Никак нельзя солдату без шутки да песни.

Мамуська, я тут курить пристрастился. Ты не ругай меня. Ладно? Как Гитлера разобьем — опять брошу. Честное слово, мамуська! Ты же знаешь, что я тебя никогда не обманывал.

Кончаю писать. Снова постреливать начали. Что там батя пишет? Как воюет? Мамусь, не забудь щелкнуть по носу мою вредную Маричку-сестричку.

Обнимаю. Твой сын Костя».

Данка умолкла.

— Все, — тихо сказала она.

— Все, дочка, — подтвердила Марья Антоновна. — Не писал больше… Это последнее… Потом мне похоронку прислали. Пал смертью храбрых. Танк подбил.

— Марья Антоновна, можно посмотреть на письмо? — попросил Эдик.

Он держал на ладони ветхий листок, смотрел на торопливые, закруглявшиеся в конце строчки, и ему не хотелось верить, что этот веселый парень погиб. Что его больше нет на свете. Это же он клялся через двадцать восемь лет прийти на лужайку и откопать бутылку… И вышло так, что не пришел, не откопал…

Молчание затянулось. Данка взглянула на письмо Белова, лежавшее на столе, и сказала:

— А дядя Вася тут целый день пробыл. Ночевал. Так и не дождался вас.

— Зачем же он приезжал-то? — встрепенувшись, сказала Марья Антоновна и придвинула письмо Белова. — Вот пишет тут — хотел повидать. А зачем?

Данка вопросительно посмотрела на ребят, но промолчала.

— Скажите, Марья Антоновна, — проговорила она наконец, — Белов в этом письме сообщил вам свой новосибирский адрес?

— Да, тут есть: и улица и дом. Вот соберусь, напишу ему. Друзьями они были с Костюшей.