Стереопара

Руслан Маратович Мухамедьяров

Немного света, разве что только от звёзд… Немного слов, разве что только от ветра… Немного мыслей, разве что только мечты…

На небе повалилась звезда. Это кто-то позвал своё прошлое. Моим звёздам так же приходится на время возвращаться ко мне в виде объёмных слёз и широких улыбок.

Недавно я нашёл свою фотографию, которую до сих пор не видел. Снимок сделал равноимённый Пилад моего отца. На чёрно-белой фотографии лето. Восьми цифр, приводящих в порядок прошлое, на обороте снимка не оказалось. Я сижу на пеньке, утаивая, сколько мне лет: три или четыре. А позади меня стоит лес, утаивая, которое моё лето: третье или четвёртое. Моя левая нога чуть выставлена вперёд, левая рука еле дотрагивается травы. На клетчатой рубашке карман с левой стороны, в месте, где мог бы быть правый карман, я в ладони сжал длинный цветочек. В милой улыбке я свернул язык. Постановщик света положил тень на моё лицо под смешной панамой так, что мой язык в точности повторял воротник моей рубашки. Мне кажется, солнце восхищается нами, способными влюблять живыми формами и, чтобы хоть как-то в этом участвовать, оно подражает нам тенью. Солнце со своими сёстрами никогда не обнаружит около себя своей тени. Вбираю этот снимок и представляю, как фотограф выжидал красоту. Он смотрит, как красота на облаке упирается в верхние листочки дерева, незаметно спускается по листвяной лестнице, ныряет в траву и медленно подкрадывается к нам, лишь аплодисментами растений выдавая себя. Она идёт, поглаживая одни цветы и ехидно перешагивая другие. Затем останавливается, закрывает глаза и начинает прыгать. Прыжок влево, прыжок вперёд, прыжок вправо, прыжок вперёд, прыжок вправо, снова прыжок вправо, прыжок влево. Она запуталась, но глаза не разомкнула. Её прыжки ближе, дальше, ближе, ближе, дальше, ближе. Он знает, что у него будет секунда, чтобы поймать её. Он умел ловить красоту. После чего красота назначала ему новое свидание и удалялась. Видно, за ней он один раз и ушёл. Должно быть, ему там изумительно понравилось. Спасибо ему за то, что он запечатлел мои встречи с красотой, о которых я и не догадывался.

Я сейчас надену любимые джинсы, любимую куртку, возьму багаж, и через полчаса мой самолёт своими чуткими крыльями будет привычно ласкать облака. За приятным ожиданием самолёт, наконец, начал подниматься над моим прошлым, которое становилось меньше и меньше, меньше и меньше, меньше и меньше, пока оно окончательно не запуталось и не утонуло в объятиях приветливых облаков. Скоро от них отделилось маленькое облако, в которое, пожалуй, они обратили моё прошлое. Оно простояло, предпочитая, куда ему следовать: где облака или где нет их. Оно отправилось с нами: где всё голубо, где всё близко, где всё ничьё.

Я вспомнил друзей-романтиков. Вот мы сидим у оранжевого костра и делимся розовыми мечтами. Вот мы гладим любимую речку и придумываем необычный корабль, на котором поплывём на необитаемый остров, и будем гладить волшебный океан. Вот мы лезем на деревья и привязываем упавшие листья обратно на ветки, пытаясь продлить осень. Вот мы ворочаемся на ватном снегу и рисуем на нём лето, нисколько не сожалея о том, что окружающее не зелёное, а белое, и что нас пестует не летнее солнце, а зимнее. Переживания, обёрнутые слезами, пощекотали мои щёки.

Детство – сенситивное ускорение, переходящее в вечный полёт. Это время отрицания неинтересного, невесёлого, некрасивого.

Прошлое постоянно идеализируется. Не потому ли мы его такие частые посетители?

То ли самолёт позвал за собой дождь, то ли дождь позвал за собой самолёт; кто дожидался на земле: уфимский дождь или стерлибашевский самолёт? Не задумываясь об этом, вертикальная очередь капель целовалась с горизонтальным тротуаром и дарила ему тысячи букетов из брызг. Похоже, ожидал дождь, потому как он вежливо проводил меня до дома. Обменяв ровные бумаги на ломаное железо, я мог лежать на софе и набирать номер одного из двух лучших друзей. Посланные на поиски скучные гудки скоро возвратились голосом до востребования.

– Tell me why.

– Like a friend.

– Beautiful place.

– Magical moment.

– Words.

– Words.

Салават терял последовательность чувств, но вовремя пожелал мне спокойной ночи. Договорившись увидаться за ночью, мы каждый по-своему отошли от телефона, который только что связывал нас, давно разлучённых.

Я выключил люстру, распахнул окно и пустил свой взгляд по ночной Уфе. Он замер у окна соседнего дома и порадовался за тех влюблённых, которые дарили друг другу удовольствия в утончённых позах. Распластался на крышах машин и принимал разноцветный солярий улиц. Подождал на скамейке в парке, пока его место займёт уже не столь нужный над головой зонтик. Затем пробежался по фонарным столбам до моста и сидел там, подчёркивая, как волны фотографировали на свои спины засыпающий город. Под конец я побаловал его косморамой ночного неба, откуда звёзды встречно посылали робкие взоры. Как же ночной город напоминает звёздное небо. Стоит поднять глаза и перед нами идеал – звёздное небо, внизу же – весьма виртуозное его претворение – ночной город. Неужели, стремясь жить среди совершенной красоты, мы приблизились к ней так близко?

По ледяному полу в холодную постель. Почему ответная любовь настойчиво обходит меня?

Мир населяют шесть миллиардов пятьсот миллионов человек. Пусть для простоты ровно половина из них женского пола. Если теперь выделить четвёртый возрастной интервал в пять лет, то остаётся сто шестьдесят два миллиона пятьсот тысяч девчонок. Подытоживаю, что вероятность идеальной взаимности чувств составляет примерно одну из двадцати шести квадриллионов четырёхсот шести триллионов двухсот пятидесяти миллиардов. Но, даже отодвинутое далеко нулями, число не может утешить одиночество. Я думаю, реальность помыкает нами, влюбляя нас в тех, в кого мы должны влюбиться. Тогда как постичь, что очередная любовь не игра, искусно созданная реальностью?

Всякий раз, ложась спать, я пытаюсь воспринять момент, когда я отворяю дверь с пятью полуквадратами (первый из которых идёт, второй из которых стоит перед зеркалом, четвёртый из которых лежит на кровати).

Я слышу музыку… Тихую-тихую. Я люблю её. Я вижу бабочку… Она кружит над цветком. Я люблю её. Она улетала наверх, чтобы затем вновь вернуться к тому же цветку. Опять поплыла вверх и смогла не обернуться. Незатейливое солнце удивлённо следило за непредсказуемым полётом бабочки. Вокруг темнее, она дальше, ей легче. Примерив за день всевозможные наряды от самого стильного кутюрье, щеголеватое небо потянулось в свой гардероб доставать последний. Оно надело цилиндр и застёгивает пуговицы. Бабочка обняла его шею и навсегда украсила его чёрный смокинг. Показалась луна. Это серьёзное небо закурило сигару. Нервно встряхивая пепел и спокойно выдувая облака, оно гипнотически всматривалось вниз.

Я фланирую… Рядом со мной фланирует Регина. Я люблю её. Поэтому мне проще притронуться к небу.

– Dreamland.

– Universe.

– Astralis.

– Connective.

Я опустил руку. Я с тремя моими подружками на берегу. Среди них мне нравилась Гульнара. Берег напротив почти отвесный, точно старался приникнуть к рослому дереву, которое само старалось приникнуть к нему и ещё полнее погрузиться в воду. Мы вчетвером строили четыре маленьких бассейна, в которых будем держать четыре маленьких солнца. Случайно мы заприметили массивный камень, маняще выглядывавший из стоячего берега. Мы торопливо раскапывали валун, даже не сомневаясь, что под ним обязательно сказочное, обязательно сверкающее. Лишь по тому, что берег и небо скованы тёмно-синим цветом, мы смирились, что кругом ночь. Мы успели. Завтра подвинем камень и найдём обязательно сказочное, обязательно сверкающее. Под началом общего солнца мы поспешили к берегу. Наш камень лежал в речке, а там, где он прятался, ничего сказочного, ничего сверкающего не было. Мы заплакали. Следом пустился сильный дождь. Четверо, схватившись за руки, побежали к дереву. Мы умели торопить время, как те капли, которые падали на нас, и умели укрощать время, как те капли, которые терялись в зелёном лабиринте дерева.

Во дворе прямо под фонарём стоял коричневый диван. Зимой он белый, и мы обожали валяться на нём с Гульнарой и взирать, как шёл снег. Над жёлтой сценой пролетали белые снежинки. Мы лежали и открывали новое. Мы догадывались, что значки нам посылают ребята планеты с вечноснежной зимой. Оказалось, если представить, что снежинки стоят на месте, то мы летим в космосе. Когда замерзали, мы вставали и бушевали на диване, поднимая уснувший снег. Диван, как и летом, был коричневым.

Мы осенними листьями рисовали на снегу. Слева от матовой тропинки рисовала Гульнара, справа – рисовал я. Редко целующая зиму сверху осень осталась довольной. Осталась во фрагментах. Свои фрагменты любви зима-осень мы показывали друг другу, и те, которые приходились нам по душе, засыпали снегом, чтобы увидеться с ними, но уже весной. Таким образом мы научились в будущем встречаться со своим прошлым.

Регине нравилось что и как я рассказывал. Она улыбалась. Я, казалось, пытался влюбить Регину в того малолетнего Руслана, который и мне самому был очень симпатичен. Любое слово, любой жест, любой взгляд увеличивал наше прошлое. Как же легко влюбиться, ничего не зная о будущем, и как же сложно разлюбить, имея хоть что-то в прошлом.

Стало душно. Капли дразнят наши лица. Мы побежали к остановке, в которой никогда никого нет. Вдруг вокруг стало светло. Регина читала вслух приклеенные объявления, я вперился в лоснящийся асфальт.

– Регина, видно, небо рассердилось за то, что мы вчера не вышли гулять!

Мог ли я предположить, что всё было наоборот, и хотело ли постоянно некстати меняющее чёрный костюм на неподходящий белый небо сказать, что ничего у нас не выйдет?

Я с крепким кофе подошёл к витрине дня и созерцал, что за ним происходит. Выпивая девятнадцать порций растворённой ночи и обнажая дно, я окончательно прощался с ночью. К моему кофе город приготовил бутерброд: перекрёсток в котором был вместо ломтика хлеба, пешеходная дорожка в котором была вместо масла, спешащие люди в котором были вместо стекающего сыра, затормозившие машины в котором были вместо колбасы, а семиконечный самолёт в котором был вместо листочка салата.

Улица проснулась. Скоро разбудили и мою дверь. Кофе поймало отражение лица, несколько отражений комнаты, отражение двери и отражение лиц. Подслушивающая лестница так чего-то диковинного и не услышала.

– Привет, Салават!

– Привет, Руслан!

– Проходи, сейчас я сделаю своей кружке близняшку. Я быстро.

Колесо обозрения солнца, качели кофе, карусель колёс, тир светофоров.

Девочка в ситцевом сарафане обняла пушистого щенка. Он никак не может уснуть, потому что его всё время целуют. Её вот-вот догонит дяденька в шёлковом костюме с кожаным дипломатом, сумевший договориться даже с солнцем, судя по тому, как оно покорно метается с носа на нос его туфель.

Броский и шумный коктейль из осколков названий магазинов, реклам, залитый обрывками гудков, в который опускались и опускались трубочки из уличных фонарей. Я расслабился.

Мне уютно в квартире Салавата. Минимальная мебель. Мне уютно на восьмом этаже. Много неба.

­Как и прежние двести девять утра, круглое солнце своими треугольными пальцами будило прямоугольные дома. Некоторые их прямоугольники могут быть разбужены только вечером.

Касание лестницы, касание тротуара, три касания секундной стрелки минутной, касание лестницы, касание ручки двери, касание пола и нас касается транс.

Все устроили безумный полёт. Наша точка отрыва – танцпол, а топливо – музыка. Красивый свет, красивый полёт, красивый транс. Разрезая атмосферу руками, мы добирались до околотрансовых орбит, на которых вращались сотни спутников, не желая их покидать.

Высадив меня на диван, Андрей нужным радиусом стартовал за билетами в полёт.

Я наблюдал за продолжающимися полётами спутников. Вблизи возвратился на Транс ещё спутник. Это был красивый спутник. Глаза с поволокой, согнутые волосы у узких плеч.

Внешнее касание белого круга и голубого круга и внутреннее касание зелёного круга и голубого круга. Таблетка-число. Столько стоит выйти в космос.

Я повернулся к оставляемой мерцаниями Юле, но она погасла. Тогда я повернул таблетку во рту и двинулся к космодрому.

Выход в открытый космос. За моим шлемом размывалось, мой скафандр раздувался. Казалось, я лечу так резво, что не успеваю различать. Волшебный свет, волшебный полёт, волшебный транс.

Касание лестницы, которое должно было быть; касание тротуара, которое должно было быть; касание ручки такси, которого могло и не быть; касание сиденья, которое должно было быть; касание пола, которое должно было быть; касание ручки такси, которого могло и не быть; то ли одиннадцать, то ли шестнадцать касаний секундной стрелки минутной; касание руки Андрея, которое должно было быть; касание ручки такси, которое должно было быть; касание тротуара, которое должно было быть; касание ручки такси, которое должно было быть; касание лестницы, которое должно было быть; касание кармана, которое должно было быть; касание ключа, которое должно было быть; касание ручки двери, которое должно было быть; касание пола, которое должно было быть; касание ручки двери, которое должно было быть; касание кровати, которое точно было.

Я утопал ногами в пёстром море, которое разливалось по тротуару. Это море мне не нравилось. Мне было холодно. Я зашевелил пальцами и лепил забавные фигуры в воздухе, откуда мои пальцы задело тёплое облако. Кокетливо болтая с ними, оно подарило пять тёплых колец и один тёплый браслет. Натянуло между кольцом среднего пальца и браслетом тёплый гамак, и заснуло. Мне было тепло. Переворачиваясь с бока на бок, облако глубже проваливалось между моими пальцами. Я покачал его. Но облако не просыпалось. Тогда я слегка стиснул его. Но вместо него там очутилась рука Юли.

– UR.

– Obsession.

– Forever today. In my memory.

– Magic journey.

Почему навсегда сегодня, почему не навсегда двадцать семь дней тому назад? Может, потому, что всё обязано происходить ни на день раньше? Может, нам нужны подтверждения?

Такое море, в котором тонули уже не две ноги, а четыре, мне нравилось. Мы кружились в нём, опрыскивая одежду друг друга.

Подружившиеся наши шаги. Бодрящиеся фонарями деревья. Придуманные масштабные материки, щекочущие небо. Небо, которое они уменьшали. Небо, на котором я ждал подсказки. Упавшая звезда.

Любовь начинается во сне.

Солнцельон спешил разложить над окнами утро девятого апреля две тысячи шестого года миллиардным тиражом. Превосходно, когда прочитаешь утро. Уяснив его, мы продолжаем писать день сами. Иногда немного и для других. Позавчера я написал для Вероники.

– Perfect silence.

– Secrets & lies.

– What you need.

– Unknown treasure.

Вероника написала для Юли. Юля написала для Вероники.

Сегодня Вероника написала для меня:

– Номер Юли.

– Придется выгореть.

Я прошёлся по мокрой траве и присел возле тюльпанов. У тюльпана есть собственное солнце, которое он прячет на дне лепестков. Утром тюльпан раскрывает красный занавес и высвобождает его. Два неба. Два солнца. Вечером, попрощавшись с настоящим небом и настоящим солнцем, тюльпан заворачивает своё небо и скрывает под ним своё солнце.

Пятой и шестой цифрами в номере Юли были три и один. Тридцать первого июля я впервые променял красоту ночного неба на красоту Регины. Дальше шла четвёрка. Четырнадцать променадов с Региной. Финалью в номере Юли были восемь и один. Если наоборот, то один и восемь. Восемнадцатому октября подобало быть наоборот.

Зачем утро накладывает тень старой любви, которая в течение дня растёт и исчезает лишь под ночь? Подозреваю, и тогда она не пропадает, а лежит там, где мы прежде с Региной гуляли?

Четыре минуты – и завтра. Я дописал для Юли сегодня. Я хотел стать её любимым писателем. Я им стану.

– Немного света, разве что только от звёзд… Немного слов, разве что только от ветра… Немного мыслей, разве что только мечты…

73:61 40.41 – первая встреча. Я хотел стать её любимым попутчиком. Я им стану. Площадь. Чувства. Улицы. Чувства. Парк. Чувства. Улицы. Чувства. Парк. Чувства. Улицы. Чувства.

Квартира Салавата. Чувства.

– Салават, есть парень! Долго.

– Не получится.

Улицы. Чувства. Площадь. Чувства. Салон электронной музыки. Чувства. Площадь. Чувства. Улицы. Чувства. Квартира Салавата. Чувства. Улицы. Чувства. Дом. Чувства.

Вторая встреча. Дождь. Укрытые от него навесами рассказы.

После второй встречи первый разговор по домашнему телефону. Тогда, как никогда более, мы будем вместе близки к утру. Я хотел стать её любимым собеседником. Я им стану.

– …Двенадцать палочек. Оранжевый кирпич, наклонно на ней лежит короткая доска, которая одним концом касалась земли. На этот конец мы складывали двенадцать тонких палочек. С помощью смешных считалок выбирали того, кто будет водить, и поднимали в воздух ждавшие того палочки. На этот раз салит Раиль. Мы должны были успеть спрятаться, пока Раиль соберёт все двенадцать палочек на конце доски.

Я стою за пожилым деревом и вижу, как его обнимают его дети, молодые листья. Артур не смог добежать до доски проворнее Раиля. И если никто не сможет снова пустить в групповой полёт двенадцать деревянных ракет со словами «Стуки-стуки за всех!», то следующим будет водить Артур. Я лежу в траве и целую маленький цветочек, который скоро тоже будет меня драпировать. Я сижу за кустарником и вижу, как время передо мной его ветками разбивается в мозаику эмоций. Я сижу за шероховатым блоком и одну руку грею на его тёплой спине, а вторую руку прохлаждаю в щели на его боку.

Ко мне подбегает Ринат и говорит, что нас в игре всего трое. Потом услышал «Руслан, спаси!» Артура. Значит, теперь: либо Раиль, либо я.

Раиль неохотно и ненадолго разлучается с доской с заветными палочками. Я на четвереньках за мелкотравчатым пригорком подступил к деревьям. Они стояли в ряд. Надо пройти деревья, а там можно будет и бежать. Я ждал, когда же Раиль отдалится от палочек хотя бы на такое же расстояние, на каком от них был я. Похоже, Раиль отважился. Минуя его взор, я пробрался до первого дерева. Раиль думает, что я за камнем. Если он дойдёт до него, то решат скорости. Я дотерпел, пока он приготовится заглянуть за камень. Не застигнув меня там, он попытался застигнуть меня на пути к палочкам: рысью, галопом, иноходью, в карьер.

Мне было шестнадцать, мы переехали в наш новый дом. Вначале там у меня не было друзей.

Я смотрел на голубое небо, по которому расплывался белый след самолёта. Вдруг появилось смуглое лицо мальчика. Я пригласил его смотреть на то же голубое небо, по которому расплывался тот же белый след самолёта.

Затем мы день за днём гонялись за красотой. И сейчас чую запах туалетной воды, которую брызгало небо, напоминая о встрече с нами. Я побежал к Винеру. Мы поехали к небу. Первые водяные поцелуи.

Мы остановились. Молчали. Наблюдали, как капли на стекле ждали своих друзей, чтобы прокатиться с ними на американских горках. Двое, трое, четверо, а когда и пятеро друзей неслись вниз. Водяные друзья иногда замедляли водяные вагончики и сажали в них ещё водяных друзей. Когда водяные рельсы сходились, водяные друзья прицепляли водяные вагончики и спешили на водяную остановку, где было много водяных друзей.

Мы вышли. Смеялись. Засунули руки в карманы и уткнулись вверх. Капли, капли, капли. Они лизали нас. Облака, облака. Они радовали нас. Небо. Оно любило нас.

Служа небу, мы до самой ночи катали, присевшие на машину озорные овальчики.

Четырнадцатого июня папа принёс мне путёвку в пионерский лагерь. Если бы мы переехали на четыре года скорее, то уже спустя минуту её в руках держал бы Винер. В этот день так бы мы встретились на час. Уже спустя час её в руках заново держал бы я. В этот день так бы мы попрощались на восемнадцать дней.

Отужинав, мы с вожатыми вскарабкались на гору, на вершине которой, оказалось, нас дожидалась клумба незабудок. Клумбу окольцевали самобытные камешки. Вожатые попросили нас найти поразительные камешки и добавить их к тем, которые нашли другие ребята и которые услаждали цветы.

Я нашёл свой камешек. Он был бронзовый. С серебряными точками. Я укрепил его выше всех, чтобы он, как и я, видел это солнце. Солнце, по которому я тосковал. Солнце бы накренялось к дому Винера, по которому я бы тосковал. Солнце, которым я бы привык клеймиться с Винером. Я бы помахал и солнцу, и Винеру.

Потом вожатые рассадили нас по окружности и пустили по ней незабудку. Мы должны были с эстафетным цветком поделиться и собой, а далее стать тем, приключившееся вместе с которым в лагере все превратят в лелеющие воспоминания.

От скучающего между двух гор футбольного поля спускались две тропинки по обеим сторонам второго корпуса, где поселили наш отряд. Я также скучал. Футбол – моё единственное веселье. Когда я бежал с мячом, цепенела грусть; когда я отдавал пас, принималась дружба; когда я падал, поднимались глаза; когда я пропускал гол, выпускалась улыбка; когда я забивал, доставалась слеза. Солнце, мой преданный болельщик, был на каждой игре. Он нехотя снижался, длинными рядами убирая за гору свой яркий флаг, и уходил с нами. Умиляющий мячик, умиляющее поле, умиляющий футбол. Такими они и остались.

Ликующий день на второй горе. Завязывая на шее цветов кончиком шарф, мы обретали зелёные браслеты с цветковыми бриллиантами посередине. Прижимали зелёными браслетами на руки друг друга красные, белые, жёлтые, оранжевые лепестки, затем раздвигали руки и бежали друг за другом. Девичьи кавалеры галантно прельщали танцем наших дам, которые любезно соглашались и плясали с ними позади нас.

После мы обернулись к горе, с которого и сегодня глядели давние камешки и давние незабудки, и слушали их рассказы. Шёпотом пообещали им приехать сюда и будущим летом.

Утром мы громко разъехались, увезя с собой кусочки летнего пирога, который разрезали все восемнадцать дней.

Конечно, я бы сразу побежал угощать им Винера. Я ожидал лета, в котором вновь будет один футбол, в котором вновь будет одно солнце; в котором вновь будет две горы, в котором вновь будет две взявшихся руки; в котором вновь будет много облаков, в котором вновь будет много красоты. На листьях я вырезал цифры, что меня от всего этого отделяли. Листик с номером триста сорок семь, листик с номером триста сорок шесть, листик с номером триста сорок пять. Убывающие числа на листьях приближали день, о котором я грезил всё меньше. Я просто не мог столько медлить. Мне нужно было пребывать с красотой постоянно.

Мы с Винером навестили излюбленный лес. Тринадцать минут сомнений стрелки между девяткой и нулём – и мы в лесу. Выбрав квадрат из четырёх дружных деревьев, принялись их обматывать верёвками, чтобы смастерить ещё четыре квадрата. Между верёвок засовывали сырые ветки. Домик-шишка.

Иглы-очереди перегородили лес на десятки прогалин-прихожих. Мы забегали по этим прихожим. Солнце бежало рядом. Солнце неизменно салило. Набегавшись, как и мы, оно отправилось отдыхать.

Внутри домика мы развели ручное солнце. Лягушки света прыгают на лодки, посидят и теряются в чёрном озере.

Девчонка читает книгу. У неё есть сочитатель. Это ветерок. Он развевает левые страницы, словно не успел дочитать. Поспорив с ветром, девчонка придавила листы. Тогда ветерок скачет на уголках. Бумажные пружины и пружина терпения. Девчонка возвращается на несколько страниц назад и выдёргивает лист. Первый и второй большие треугольники, третий самый-самый большой треугольник, четвёртый и пятый маленькие треугольники, шестой самый-самый маленький треугольник, седьмой и восьмой самые маленькие треугольники, девятый и десятый самые большие треугольники. Плоские треугольники трансформировались в рельефный самолёт. Девчонка посадила на него божью коровку и устремила их перед собой. Затем разверзла свою книжку и опять приступила читать.

Я показывал пальцем на спутник, чтобы Винер не промигал, как он сейчас столкнётся со звездой. Винер же спал. Мне почему-то казалось, что он претворяется. Я ждал его улыбки. Но он спал.

Пожелав спокойной ночи своим звёздам и нашим листьям, спутник уходил.

Третья встреча. Солнце.

– Я люблю этот цвет травы, когда за них цепляется отблеск сползающего солнца.

– А я ресницы, я вижу, какие они стали пушистые.

До четвёртой встречи первое расставание:

– …Спокойных ночей!

Пятая встреча. Снег, упразднивший наше тепло друг для друга.

Шестая встреча. Отложенное днём тепло до ночи лишь для того, чтобы мы расстались.

– Мы познакомились с ним четвёртого августа.

– И у нас есть своя дата.

Оставляя любовь за спиной, мы сразу надеемся услышать стук её каблуков.

Как быть, если милее всего у меня получается расставаться.

Повторение – красиво! Возвращение, расставание, возвращение, расставание. Частый дождь с огромными каплями. Я полюбил дождь. Мне хотелось, как и облако, скрыть лицо, явив одни слёзы.

Увлечённые дарят часы. Необыкновенные часы. Часы, по которым поначалу нельзя ничего определить. Они круглые, с двумя стрелками и однотонным циферблатом, с заводным устройством сзади в центре. Когда мы любим, мы начинаем наносить на лимб надписи. Я привыкал, что свежих их на моих часах не будет. Я привыкал, что Юля не рискнула менять облик своих часов.

Будет. Рискнула.

– Немного света, разве что только от звёзд… Немного слов, разве что только от ветра… Немного мыслей, разве что только мечты…

Это полюбила Юля? Окажется – дождь.

Расставание упрямее возвращения. Ночь интереснее дня. Сад темнее неба. Скамейка удобнее кровати. Спектакль листьев невероятнее сна.

Мальчик срывает белые цветочки яблони и наполняет ими свой портфель. Через левое плечо у него перекинут фотоаппарат, который он сделал из пенопласта. Повесив и портфель, он побрёл по городу.

Он усеял цветочками потрескавшийся асфальт, лужи, и фотографировал их. Подарил девочке. Заснял. Девочка достала два воздушных шара, два листочка, два карандаша и две ленточки. Они усадили в шары остальные цветочки и письма небу. Сравняв шары, и некоторое время продержав, они пустили их. Цветочки в шаре девочки, наверно, разобрали «Небо, познакомь их, пожалуйста, со звёздами!». А цветочки в шаре мальчика, очевидно, обговорили «Небо, преврати их в звёзды». Если нет, успеют. Две пары: одна – идущая вверх и другая – идущая вперёд.

Любовь – желание вместе отыскать на звёздном небе все восемьдесят восемь созвездий.

В моей жизни всегда хорошее чередуется с плохим. Поэтому я не могу до конца радоваться, когда мне хорошо, ведь за ним неизбежно придёт плохое. А когда мне плохо, я не сильно расстраиваюсь, потому что я уверен, что уже сейчас ко мне торопится хорошее. Но когда мне особенно хорошо или особенно плохо, я могу об этом не думать.

Едва ли один из двух лучших друзей ожидал, что я погощу у него с таким прошлым.

– Communication.

– Stay.

– Burned with desire.

– Never wanted this.

Любовь к Юле, что уместилась в пять тысяч пятьсот метров. Любовь к Юле, что уложилась в пять тысяч четыреста секунд. Любовь к Юле, чья скорость – метр и два сантиметра в секунду. Самый раз, чтобы пройтись с ней, представляя её Винеру.

– Руслан, получится!

С задержкой в день прошлое от Винера ринулось ко мне. Его место – рядом со мной. Мне хотелось, как и луна, скрыть своё лицо, явив одну улыбку. Небо всегда точно ведает, каким ему быть.

Удивительно, что недавнее прошлое способно изменить прошлое, которое произошло ранее. Не надо считать, что случившееся с нами однажды, сохранится нетронутым в прошлом. Смелый день может переделать прошлое настолько, что оно вовсе станет обратным.

Правдивей всего о предыдущей встрече расскажет следующая. Но ни о последней. Если лишь о первой последней встрече не расскажет вторая последняя встреча.

Иногда мы говорим только для того, чтобы потом из-за сказанного не сделать что-то.

– Я люблю его! Я никогда не полюблю тебя!

Своей любовью доказать, что любят другого. Что мне ещё испытать? Я хотел стать её любимым. Я им не стал.

– Отпусти мою руку! Сегодня – не вчера.

Почему никогда сегодня, почему никогда не завтра? Может потому, что всё обязано происходить ни на день позже? Может, нам нужны опровержения?

Оставляя любовь за спиной, мы долго ждём, что она закроет нам глаза. И, конечно, мы её угадаем.

Любовь – это семь расставаний и шесть возвращений?

Кому бы я ни признаюсь в любви, признание хиазмом будет обращено Юле.

Предательский неизбывный дождь своими отточиями довёл Юлю до геркулесовых столпов. Нередко решение принятое ночью, отклоняется утром. Решение-калиф.

Один из двух лучших друзей, который я хотел, чтобы оказался не прав, оказался прав. Один из двух лучших друзей, который я хотел, чтобы оказался прав, оказался не прав.

Уставившись на небо, не заметишь, как ночь проводила день и как день проводил ночь. Проводить любовь, как падающую звезду. О чём жалеть? Что она упала слишком быстро. Во что верить? Что она окажется кометой.

Время забыть – ровно день. Потому что у четвёртого июня своё 15:39. Если в тот же час очередного дня ты не забыл, значит, не сможешь?

Последние звёзды, первые лучи, первые проезжие, первые пешеходы. День – фаворит.

Пополам лепестки тюльпана, половины опять пополам, пока они не будут с рафинад, и засыпать кофе. Попробовать кофе с тюльпаном.

Первые звёзды, последние лучи, последние проезжие, последние пешеходы. Ночь – аутсайдер.

Я ставил на ночь. Ночь исполнит что угодно, лишь бы не отдать нас дню: вычернит небо, зажжёт луну, соблазнит звёзды. Мне легко среди звёзд. Все ночи они занимали меня и Полярную звезду своим маршем.

День исполнит что угодно, лишь бы отнять нас у ночи: выбелит небо, зажжёт солнце, соблазнит облака.

Порой бывают такие моменты, когда ничего не происходит. Тогда я призываю реальность: «Ну же, произойди что-нибудь!». Случается, но не тотчас, чтобы это не было похоже на то, будто реальность воплощает в жизнь мою просьбу.

Четырнадцать минут – и вчера. Юля дописала для меня сегодня.

– Красивый салют, ты смотришь?

К Юлиному году шестому сложить мой месяц шестой – получился бы один день двенадцатый. Но день двенадцатый вычел мой месяц шестой и получился один Юлин год шестой.

Представления подавляющей проистекающего. О них знал я, поэтому я не ответил на первый вопрос. О них узнала и Юля, поэтому она не задала второй вопрос.

Любовь – это семьдесят шесть дней или шестьсот семьдесят восемь, шестьсот семьдесят девять…?

Если день, зачем так темно? Если ночь, зачем так светло? Если неделя, зачем так длительно? Если я, зачем равнодушный?

Совсем юным скопировать понравившееся облако, поставить дату. Это влюбиться. Прождать год, чтобы сойтись. Это любить. Не застать своё облако и убедиться, что оно появляется единожды. Это потерять любовь.

«П» под «Т» прощается с «О». Кто-то видит сейчас как «З» под «Д» прощается с «О». Кто-то видит сейчас как «Л» под «Ф» прощается с «О». Мы понимали, вечер – время для прощаний. Когда бы ни был, он непременно забирает у нас что-то.

Когда я был рядом с Юлей, любовь показала, что волосы Юли – март, брови Юли – апрель, нос Юли – май, глаза Юли – июнь. Любовь, для отошедших чуть дальше, в силах только предполагать.

Зелёно-белый день: и глаза, и чай, и парк. На девочке зелёное платье. Трава. Белые обшлага рукавов девочки. Покрашенные снизу известью тополя. Зелёные ногти. Листья. Девочка делает себе маникюр. Ветер сдувает с тополей пух. Руки Юли – июль.

Сквозь дверь дома я вошёл в улицу. Дверь автомобиля выпустила меня из улицы. В дверь улицы покинул автомобиль. За порогом улицы очутился в фамильном очагу.

Традиционно небрежное августовское небо роняет звёзды.

Я не люблю задёргивать шторы на ночь. Я не лишаю свои глаза тёмных очков в горошек, пока я не усну. Я не люблю укрываться одеялом на ночь. Я не лишаю своё тело ночного загара, пока я не замёрзну.

– Innerspace.

– Another dimension.

В известняковой пещере на пьедестале сталагмит, который в приём неизмеримо вырос.

– Список звездолётов.

– Умоляю, назовите.

– Список самолётов.

– Я не самолёт. Я не буду летать на тропосферно-стратосферном поводке Земли. У меня в космосе неотложные дела. Ковш побольше сошёл с крюка. Подтоплю Печь. Содрана Корма и обрушены Паруса. Налажу судно.

– Успей!

– Там имеются Часы.

– Ученики, урок фантазий окончен. До завтра.

У луж я тихоход в ажитации, потому что намереваюсь обнаружить в них спектральную стаю рыб от пролитого бензина. Пузырьковые поплавки. Скулы Юли – август. Ошуюю пропал поплавок. Рыбак вытащил или рыба унесла под воду.

Дурманит ориентальная заря. Надземное небо поцелуем в губы – солнцем – вытягивает небо, что под горизонтом. Губы Юли – сентябрь.

Мать Р-7 вынашивает сына ПС-1. Лишь начали отходить оранжевые воды, она опрометью тронулась ввысь. Жеманный плач младенца. Мужчины, выбегавшие из домов, подкидывавшие шапки и кричащие «Ура!», чувствовали себя отцами. Радиолюбители слушали их жизнь.

Самое же романтичное событие двадцать первого века – четверговые эпизоды «A state of trance» Армина ван Бьюрена. Недельные исповеди через сетку колонок. Уши Юли – октябрь.

Краплёное первоснежьем девятое октября.

Многоточие улиц. Двоеточие машин. Точка кинозала.

Стеклянный рот охотно простился со своим пластмассовым языком. Ему куда приятнее ощущать во рту язык героини. Язык Юли – ноябрь. Немедля герой и героиня установили темноту вокруг себя, а шампанское – между. Героиня не открывает глаза. Да и не зачем. Ей не нужно было знать, что она в квартире, что за окнами горят фонари, ей даже не нужно было знать, что это герой. Всё, что она знала – она возбуждена.

Без антракта в фойе демонстрируется дополнительный сеанс – короткометражная зрительная растерянность. Чудо, от которого щурятся. И неразборчивое паломничество за посланием из Голливуда завершается хвалебно.

Автобус пристал к полосе, ограниченной пунктирным орнаментом. Что если она киноплёнка? Вот бы съёмка велась Стэнли Кубриком.

Не продлив роль до двенадцатиостановочной, но, не отказавшись от Стэнли Кубрика, я в экипаже «2001: Космическая одиссея» курсирую по Вселенной, повторяя про себя священный текст внизу экрана телевизора. Необузданно мчимся по цветной галерее. Закрывая глаза, я вижу то же самое.

Зима питает страсть к папье-маше. Слепки отражают изменение ландшафта и указывают потребное количество снега в предстоящем сезоне.

До зимы река заботливо толкает ноги. Белый уголь. Зимой для движителей доступен исключительно голубой уголь. Ноги Юли – декабрь.

Новый год остался. Вид снизу выразительной гирляндами ёлки. Анфас кресла. Профиль стенки. Вид сверху паласа. Сечения арахисов. Зубы Юли – январь.

Параллельно-слоистая посадка в три линии, склонённая над поляной. При моей езде пересекающиеся деревья изображали мартышек, которые взбирались по стволам. Зело напуганная мартышка пряталась в гнездо. Подбородок Юли – февраль. Переменно-постоянный пассеизм. Крупноизмельчённый город.

Как никогда люди меняются в отсутствии вожделенного. Действительно любовный галактический год.

Стерня обросла отавой. Тучный транжир кидает на ячменное поле фишки, не пропуская позиций и пополняя. Мот прекратил. Крупье закрутил шарик в наручной рулетке. Обманутый жуир отстранился к пшеничному столу. От него к гречишному.

Уходя из пары, вручи кого-нибудь. Недостающее правило, и Джулия выполнила его в качестве меня.

Небо орфиста, развлекательный комплекс кубиста, проспект футуриста, поцелуи и обнимания ташиста, подъезд конструктивиста, сон сюрреалиста.

– Second day.

– My all.

– I need you.

– Closer.

Заключительный парк, которому мы с Юлей делали тайский массаж. Тот парк, та влюблённость, но закон Долло. Нельзя заменить того, кем так и не заимел?

– Неудовлетворённый протяжением любви и периодичностью свиданий не может любить рубрику «Киноакадемия» на телеканале «Россия».

– Ты сумасшедший, Руслан!

– Спасибо.

– Я тоже.

– Пожалуйста!

Двое любящих осень. Мы не должны её испортить.

– Готовлюсь к ежедневной свадьбе, когда ночь поженит меня со сном.

Я высунул в форточку руки в форме буквы Y. Будто я держал телескоп и смотрел в него на звёзды. Мечта – телескоп. Но она успела измениться, ведь вместо него я держал шею Юли. Крутил мочки её ушей, точно настраивал линзы, чтобы чётче разглядеть два её пульсара. Её чёрная дыра поцеловала мою щёку.

Любовь не заканчивается во сне.

Сон верен только тому, кому снится, но его не забрать с собой.

– Искусственность нелюбви и любви разоблачить несложно. Юля не любила меня естественно.

За Лену миру я отплачу своей символикой к XXII Зимней Олимпиаде. Определив «sochi» и «2014» в разные строки и составив литерно-цифровые колонны (пятой колонне – не быть), увидел зелёный луч. Именно зелёный луч! Потому что «2014» – вертикальное отображение «soch», я же переверну «h», как «k» в подписи. Стеснённые по бокам знаки вписаны в эллипсы. Стираю «i» и вращаю эмблему Олимпиады из колец на минус девяносто градусов. «i»!

До пятнадцатого марта тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года талисман на белом скате отплыл от Сочи. Бог Чёрного моря покарал его. Растерзанного талисмана на спине ската показали Травинова Е. В. и Воротынцев М. А.

Живи тут! Пламя – снова твои трёхклочковатые волосы, чаша – лицо, солнца – глаза. Банановидные ветви пальмы – две слева и три справа – куртка, шарф и варежки. Холодно. Я их связал из Ж-образных снежинок. Верхний ободок, когда ветви ещё не разъединяются, среднюю ветвь и конечные снежинки крайних ветвей заплёл красной пряжей. Куртка – голубая. Горы – лыжи и шаговые швы спортивных брюк. Капля – ненормальная «h».

Недосчитавшись красоты, мир изъял Лену. Мои иллюзия и умение в нетях.

Небесный кто-то затеял моветон. Ночью постриг ноготь на пальце.

В мрачной кухне зажигаю конфорки. Полярные сияния.

Глиссада белых мух. Тогда на Алининых губах отнюдь не красная помада и не любовь у меня к Лене.

Мы обитаем в безвозрастном океане. Плывёт летающая рыба. Блуждает медуза и осьминог. Дрожат водоросли. Поверхность океана выдаёт пена, да и то по ночам.

Для Алины на небе ничего нового.

Я отложил любовь до греческой календы.

Славировав меж чужих морей, я нырнул в семейное море Полевое-6. Наше море двускатное и с маяком.

Небо ночью – старый фотограф. Он набрасывает тёмное покрывало. Повсюду горят лампы, но вспыхивают невидимые ранее. По ним находить его объектив.

Осень днём – молодой фотограф. Он снимает солнце и ленту относит ночи. Ночь проявляет фотолистья, развешанные на деревянных верёвках. Утром осень раздаёт их. Столько, чтобы каждый мог возвысить послушное солнце, когда его не хватает.

Подле глаз сон. Подле комнаты утро. Подле окна первый снег. Замешкался на шестнадцать дней. Снеголюбы, извольте.

Сначала дождь учит листья как падать. После листья учат снег как падать. Всё, что падает – красиво.

День Марса. Враждебный Восток выстрелил, надымив, в Запад из заряженной ядром пушки. На Севере сражаются Венеты и Прасины. Я во взводе Южного фронта.

Ночь – космос. По ночам я космонавт. А днями скапливаю осколки и бутылки, крошу камнями, насыпаю в пакетики сигаретных пачек и шагаю к затёкшей гудроном цистерне. На вязкое небо звездообразно втыкаю стекляшки.

Я люблю небо!

Самое важное – рождение, истая любовь, смерть – с нами происходит неожиданно. О первом я узнал, когда задул пять свечей.

О втором я узнал, когда провёл под ним семнадцать лет.

Вырытая яма накрыта рубероидом. Протыкаю его изнутри. Обсерватория с метеором.

Голубокожее небо страдает витилиго, у него повышенное давление. Меня также приводит в сознание по утрам солнце. Мы одинаково больны.

Я и есть небо?

Я люблю себя?

Любовь имеет два делителя (сама любовь и единица), сиречь проста.