Социальный строй инков
В2002 г. в Перу под улицами Лимы археологиобнаружилинесколько тысяч прекрасно сохранившихся мумий инков: многие из них были с неповрежденными волосами, кожей и глазами. Из огромного кладбища инков, в котором может находиться до 10 тыс. захоронений, извлечены пятисотлетние тела более двух тысяч мужчин, женщин и детей. А прямо над этим кладбищем, тысячи их потомков продолжают спешить по своим делам. Гильермо Кок, возглавляющий объект раскопок, считает, что это одна из самых значительных находок в истории археологии инков: "У нас настолько много материала, что нам придется обрабатывать годами. Это даст возможность заново написать историю культуры инков".
Многие тела находились в больших коконах, содержавших до семи человек и весивших около 180 кг. Там были и взрослые, и дети, возможно, целые семьи, завернутые в необработанный хлопок и тонкую ткань. Из 10 тыс. только 40 коконов были увенчаны фальшивыми головами (falsas cabezas), покрытые париками. В них хоронили представителей элита общества инков. До того ученым была известна только одна falsa cabeza. По мнению Кока, среди мумий могут оказаться останки людей десяти различных социальных положений. Множественные различия в статусе, возрасте и происхождении мумий, а также ткани и другие предметы материальной культуры помогут создать правильное представление о культуре инков и о самих людях.
Вместе с мумиями обнаружено от 50000 до 60000 памятников материальной культуры, где было почти все: от личных вещей до пищи и хозяйственной утвари. Эти предметы, возможно, были призваны облегчить пребывание умерших в царстве мертвых.
Условия для хранения мумий в Перу почти идеальные: чрезвычайно сухая почва перуанской пустыни, на которую дождь может проливаться раз в 20 лет. У мумий сохранились даже глаза. Хорошо сохранившиеся тела позволят ученым определить состояние здоровья населения в обществе инков, генетические взаимосвязи, источники питания и причины смерти. Кроме того, вся находка в целом даст возможность пролить свет на политическую, общественную и экономическую систему инков.
После многовекового хранения, мумии начали быстро портиться в результате вмешательства местного населения. Жители Тупак Амару снимали верхний слой почвы для постройки временных жилищ, и буквально разрывали при этом некоторые мумии. Поскольку в поселении нет канализации, население выливает воду и нечистоты прямо на улицу, в результате чего также страдают мумии. После завершения исследований мумии планируется поместить в местный музей.
Источник: compulenta.ru
Итак, цивилизация развивается у Дюркгейма в сторону сокращения тирании коллективного сознания и возрастания суверенитета индивидуального. Исходной клеточкой или, выражаясь словами автора <О разделении общественного труда>, <социальной протоплазмой> всеобщего коллективизма служила орда. Это идеальный тип (Дюркгейм применяет чисто веберовское понятие) механической солидарности, исключительного сходства индивидов всех и во всем.
Совершенный образец такой социальной организации можно найти у индейцев Северной Америки. Все взрослые обоих полов ирокезского племени равны между собой. Даже родство, говорит Дюркгейм, здесь еще не организовано, <ибо нельзя дать этого имени распределении) масс по поколениям>[152]. В понятие <организация> Дюркгейм, видимо, вкладывает наличие кровнородственной связи людей, механизма распределения и закрепления социальных функций между ними.
Обширный естественный коллектив - орда - распадается на частные сегменты. Это первобытная семья, т. е. сообщество единокровных родственников. Подобный сегмент социального целого французский социолог называет кланом. Социальные чувства, объединяющие людей в такую ячейку, - это коллективная месть, коллективная ответственность и взаимное наследование собственности. По существу первобытный клан отличается и от современного клана, и от собственно семьи, ибо представляет достаточно многочисленный ареал - до нескольких тысяч человек.
Внутренняя организация клана - Дюркгейм называет ее политико-фамильной - еще достаточно слабая. Каждый взрослый держится по отношению к вождю совершенно независимо, влияние каждого основано на личных заслугах, межличностные отношения строятся на взаимном доверии и терпении, но не социальной зависимости и неравенстве. Каждый клан, иногда это отдельное население, ведет свое происхождение от одного предка. В принципе никто еще не отличает себя от других как самостоятельную личность. Существует только одна коллективная личность и общая собственность. Такой тип неразвитых межличностных и собственнических отношений, где индивид поглощен группой, Дюркгейм называет коммунизмом[153].
Нераздельная собственность примитивного общества над индивидами тесно корреспондирует с поглощением личности коллективом. Однако там, где <индивиды суть простые принадлежности коллективного типа, они вполне естественно становятся принадлежностями воплощающей его центральной власти>[154]. Управляющая власть здесь целиком продукт простоты коллективного сознания как демиурга общественной жизни. Простота же всегда абстрактна, поэтому нужен конкретный орган пли индивид, выступающий глашатаем этой простоты. Верховный орган или вождь в первобытном клане вовсе не узурпирует коллективную власть. Он естественный выразитель коллективной воли, добровольно ему переданной. Наличие сильного коллективного сознания обязательно предполагает наличие сильной личности. К ней переходит и в ней сосредоточивается право нераздельной собственности общества над вещами.
Если управление - это прежде всего определенные профессиональные услуги, то здесь они, говорит Дюркгейм, не имеют особого значения. Их роль второстепенна, на первый план выходит авторитет управляющих как представителей и выразителей коллективной воли, доверия массы людей. Они могут исполнять свои управленческие функции плохо или хорошо, но оценивать их деятельность будут совсем по иным критериям. Главное - насколько они укрепляют коллективное единство, охраняют целостность и чистоту коллективного сознания от расколов, умеют вовремя почувствовать настроение массы. Такой логический вывод напрашивается из кратких размышлений Дюркгейма о примитивном коллективизме.
Наблюдения французского социолога наталкивают нас и на другие суждения, имеющие опять же тесную связь с современностью. Примитивный клан или семья, поскольку она вынуждена заниматься обеспечением своего существования, является производящей ячейкой, трудовой организацией. Но в отличие от более поздних и современных типов первобытно-клановая организация занималась производительной деятельностью не как самоцелью. Ей просто надо было выявить. Куда важнее было осуществление коллективных функций и обрядов. Иными словами, труд для составляющих ее индивидов не был профессиональной деятельностью так же, как не было ею и управление. Они скорее побочные результаты, средство сохранить коллективное целое. Поэтому, видимо, прогресс техники и методов управления в коллективо-центристских обществах замедлен, как замедлен и рост профессионального мастерства личности. Ты зарабатываешь кусок хлеба не потому, что хорошо трудишься, а потому что являешься членом этого коллектива.
Справедливость подобных утверждений доказывается дальнейшим анализом Дюркгейма. В отличие от примитивных стадий в эпоху органической солидарности индивиды группируются уже не по отношению своего происхождения, но по конкретной природе своей социальной деятельности. Их первичная среда не род или племя, а профессия. Место индивида в общественной пирамиде определяют не реальная или фиктивная единокровность, а выполняемая им функция. Зарождающиеся еще только классы и уходящие с исторической сцены касты теперь формируются в результате смешения <профессиональной организации с предшествовавшей семейной>[155].
Но для этого было необходимо, чтобы социальная жизнь людей строилась на совершенно иных комбинациях, организовывалась на других основаниях. Одно из них - дальнейшее разделение труда и возросшее число специализированных занятий. Другое - появление административного и судебного аппарата, развитие обмена и договорного права. На смену политико-семейной приходит экономическая организация, которая и доминирует в устройстве общества. В Римской республике клан и род потеряли значение общественного учреждения. Здесь появляются первые профессиональные организации - корпорации чиновников (сенаторов, всадников, коллегии, жрецов) и ремесленников (ремесленные цехи). Одновременно выделяется понятие о светском государстве[156].
Усиление профессионального начала в производственной и социальной жизни соответствует усилению территориального разделения в структуре населения. Вместо кланов, родов и племен появляются территориальные округа (марка, община, сотня, село, графство, провинция, департамент). Принцип совместного проживания замещает признак совместного происхождения. Возникают новые формы группировки населения, организации коллективной жизни. С одной стороны, город и село, с другой - профессиональные союзы и трудовые (производственные) организации. Новые формы коллективной организации более гетерогенны и открыты. Оседлость и закрепленность уступают место экономической и социальной мобильности - перемещению товаров и движению рабочей силы.
Профессиональная организация общества, проникая вовнутрь сегментарной, разрушает ее. Концентрированным выражением этого процесса служит средневековый город. <Всякий город со своими непосредственными окрестностями образует группу, внутри которой труд разделен>, но организован еще на принципах натурального хозяйства. Ибо, как отметил Г. Шмоллер, город стремится развить все отрасли промышленности и снабжать деревню (округу) всем необходимым[157]. Внутри города жители группируются по профессиям.
Однако, начиная примерно с XIV в., натуральный характер промышленной организации города исчезает. По мере развития международного разделения труда политические и национальные границы в специализации размываются. Вначале каждый город имел столько суконщиков, виноделов, каретников и т. д., сколько это было нужно для его жителей. Но постепенно конкуренция разрушила натуральную замкнутость: базельские суконщики у себя в городе были вытеснены эльзасскими, быстро и без особых усилий доставлявших продукцию лучшего качества. Европейская промышленность переступила национальные границы, начала исчезать еще одна черта сегментарной организации общества. Города все больше специализируются, среди них появляются университетские, фабричные, портовые, бюрократические и т. д. Профессиональная организация общества уже мало повторяет семейно-клановую или территориальную. Эволюция общества, заключает Дюркгейм, идет в таком направлении, что в будущем и социальная и политическая организация его приобретут исключительно или почти исключительно профессиональное основание[158].
Таков в общих чертах исторический очерк коллективной жизни Э. Дюркгейма. Можно соглашаться или не соглашаться с его теоретической схемой пли отдельными утверждениями. Но то, что первая не лишена эвристической силы, а вторые - исторической точности, нельзя отрицать.
Некоторые наблюдения французского социолога представляют немалый интерес и сегодня. Блистательные способности тонкого анализа Дюркгейм проявил при рассмотрении вопроса о соотношении личности и коллектива. Возвращаясь к генезису примитивного общества, он дополнил свои рассуждения о природе коллективного авторитаризма следующим пассажем: <Индивиды, вместо того чтобы подчиняться группе, подчинились тому, кто ее представлял, и так как коллективная власть в диффузном состоянии была абсолютна, то и власть вождя... естественно приняла тот же характер.
<Вместо того, - пишет Дюркгейм, - чтобы выводить умаление личности из установления деспотической власти, нужно, наоборот, видеть в этом первый шаг на пути индивидуализма. Вожди... суть первые индивидуальные личности, выделившиеся из социальной массы. Их исключительное положение, ставя их вне ряда, создает им отличную физиономию и, следовательно, индивидуальность. Управляя обществом, они не обязаны следовать всем движениям его. Без сомнения, силу свою они черпают в группе, но раз эта сила организована, она становится автономной и делает их способными к личной деятельности. Открывается, значит, источник инициативы, который до этого не существовал. Впредь есть уже личность, которая меняет производить новое и даже в известной мере идти против коллективных обычаев>[159].
Подобные рассуждения натолкнули нас на следующие мысли. Неисчислимые беды России, ее экономическая отсталость, политическая неразвитость и социальная дисгармония проистекают - пока это лишь гипотетическое утверждение - из неразвитости личного начала в исторической судьбе народа. Тезис о неразвитости личного начала и, наоборот, преобладании в русской истории коллективно-общинного начала, причем порой в самых примитивных, варварских формах, выдвинут был еще представителями русской государственной школы, такими выдающимися историками, как С. М. Соловьев, П. Н. Милюков, Б. Н. Чичерин.
Неразвитость личного начала означает отсутствие в России аристократии. Речь идет не об отдельных выдающихся деятелях в литературе, политике, науке, которыми богата история страны, а о целом социальном слое. Слое, имеющем прочную экономическую базу, политическое и культурное влияние. Слое, занимающем самостоятельное место в общественной организации и разделении труда, в социальной структуре населения. И не просто занимающем, но и доминирующем, обладающем огромной социальной силой и владеющем исторической инициативой.
Под аристократией надо подразумевать не классовую элиту общества, господствующего над всеми и пользующуюся подчас незаслуженными привилегиями. Речь надо вести о социальном авторитете лучших людей, готовых жертвовать собой и своим достоянием ради общества в трудную минуту. Лучшие люди, или аристократы, есть в любом социальном слое, группе, классе. Передовые рабочие, дорожащие профессиональными ценностями, зажиточные крестьяне, собственным трудом сколотившие крепкое хозяйство и кормящие страну, инициативные руководители, предприниматели и т. п. Прогрессивно развивается лишь то общество, которое создало надежный механизм воспроизводства аристократии, умеет ее поддержать и предоставляет свободу действий.
К сожалению, в истории России чаще происходило обратное: лучших и инициативных безжалостно губили. Репрессивный механизм, будь то опричнина Ивана IV или сталинская Административная Система, воспроизводил и отвоевывал жизненное пространство скорее для середняков и наихудших. Исполнительность ценилась выше профессионализма, конечные результаты труда ставились не выше его затрат, качество подменялось количеством. Уравнительный социализм и военный коммунизм утвердили примат абстрактно понятой коллективной воли, единственным выразителем которой стала бюрократия, - а она в любом обществе рассматривается как символ посредственности и консерватизма, - над индивидуальной личностью.
По привычке мы полагаем, что личностное начало выражается в классовой борьбе народных масс, выковывается в гуще низовой демократии. Но к личности толпой не приходят. Согласно Дюркгейму, первыми индивидуальными личностями становились вожди, уже в силу своего социального положения способные противопоставить свое мнение воле коллектива. Если на минуту допустить, что на это способен рядовой член коллектива, то подобное утверждение окажется невозможным: рядовое - это всегда анонимная сила коллектива. История свидетельствует, что не средние, а лучшие являлись прообразом и генотипом личности. Подавить мнение рядового члена коллектива и раньше и сейчас ничего не стоит. Вожди мобилизуют силу коллектива для расправы с одиночкой. Да и сам коллектив не позволит выскочке быть индивидуальным, не таким, как все. Только вожди черпают свою силу в группе, даже если выступают против ее воли.
Таким образом, объяснение социальной роли управляющих, их силу и влияние надо искать, по мысли самого Дюркгейма, не в их личных качествах пли превосходстве положения, а в природе управляемых. <Надо наблюдать, каковы общие верования, общие чувства>, которые сообщили отдельной личности такое могущество. Узурпация отдельной личностью коллективной воли - явление довольно частое там, где общество и коллектив не достигли высокой степени зрелости. Сильный коллектив вовсе не означает, что составляющие его люди сплошь окажутся сильными личностями. Конечно, сильный коллектив требует сильной личности, но в единственном числе. Отсюда и деспотическая власть, отсутствующая в индивидуалистически развитых плюралистических обществах. Пожалуй, можно согласиться и с таким суждением Дюркгейма: <Деспотизм, раз он не является патологическим явлением упадка, есть ничто иное, как измененный коммунизм>[160]. Разумеется, если термин <коммунизм> понимать так же, как понимал его сам Дюркгейм, т. е. как характеристику примитивного коллективизма, а не какого-либо современного общества.
Он возражает теоретикам, которые считают началом человеческого общества изолированного индивида. Если это так, размышляет французский социолог, то совершенно непонятно, каким образом отдельные индивиды перешли затем к кооперации и сотрудничеству. Ведь это равносильно переходу из состояния независимости к подчинению и зависимости; <для существ, родившихся для свободной и одинокой жизни, подобная жертва тяжелее всего... Коллективная жизнь не возникла из индивидуальной, но, наоборот, эта последняя возникла из первой>[161].
Кооперация, служившая результатом довольно зрелой стадии разделения труда, представляет собой явление недавнее. Ее более ранний прообраз - ассоциация отражает примитивную коллективность, в которой есть диффузия, но еще нет дифференциации индивидов и функций. В ассоциации, т. е. группировании людей по сходству, не существует развитой личности и глубокой специализации занятий. Лишь на том этапе, когда оба эти процесса достигли высокой стадии, формируется кооперация. Первоначальная механическая солидарность зиждется на кровном родстве, привязанности к общей земле, на культе предков, общности обычаев. Поздняя стадия, т. е. кооперация, предполагает корпоративную (внутригрупповую) солидарность, профессиональную мораль, взаимные обязательства и обмен, договорные отношения. Она же предполагает свободу выбора деятельности и вместе с тем социальную регламентацию.
Разделение труда, приводящее к возникновению кооперации, уже предполагает существование общества, общества, которое основано на юридической регламентации. Конкуренция существовала и в примитивном обществе, но протекала она также примитивно. Вытесненные из одной сферы деятельности, люди не прибегали к другой. Они вообще убегали на незанятое пространство и там воспроизводили прежний род занятий. Но по мере развития общества и уплотнения населения конкуренция толкала людей не к перемене места жительства, а к перемене труда. Возникали новые профессии, расширялись специализация и разнообразие труда. Особенно высокой плотность населения была в городах, поэтому именно в них наиболее очевиден технический прогресс.
Причем разделение труда, согласно Дюркгейму, должно происходить стихийно, самопроизвольно, оно <не может быть сделано по предварительному плану>[162]. Ведь невозможно заранее предусмотреть всю совокупность случайных факторов. Люди сами распределяются но родам деятельности, притираясь друг к другу, свободно выбирая потребителей и работодателей, составляя контракты и беря на себя обязательства. При столкновении частных интересов, борьба и конкуренция неизбежны. Но если в обществе сильны юридические регламентации, то оно способно правильно организовать соперничество в сфере профессионального труда.
По-настоящему разделение труда, полагает Дюркгейм, произошло только в Европе, ибо оно стало здесь интернациональным. Но еще раньше, к концу XVIII в., <стало образовываться коллективное сознание европейского общества>[163]. Таким образом, уровень разделения труда в Европе соответствует уровню и глубине социального устройства общества. Это принципиальный момент.
Однако подобное совпадение происходит не всегда. По уровню экономического развития, широте разделения труда нельзя <судить о месте, занимаемом обществом на социальной лестнице>. Страны, расположенные рядом с промышленно развитыми, но сами, будучи менее цивилизованными, способны легко усваивать поверхностные признаки цивилизованности. <Дух подражания, столкновение с более утонченной цивилизацией> оказывают двойственное влияние. В одном случае заимствование передовой технологии и подтягивание социального устройства до мирового уровня. Во втором подобное соседство ведет лишь к мнимому развитию. Стремясь догнать передовых соседей, страна фактически топчется на месте.
Так произошло с Россией в конце XIX в. На отсталый социальный строй с характерными для него диффузной коллективностью (механической солидарностью) и неразвитым личностным началом наложились технические завоевания Запада. Усвоение передовой технологии происходило поверхностно, не затрагивая глубины народной жизни (она по существу еще не была готова к стремительному индустриальному скачку) и утонув в конечном итоге в стихии русской бесхозяйственности. Так было и в ХУ111, и в XIX в. При встрече различных культур форма заимствуется прежде содержания.
Нельзя целиком и полностью согласиться с мнением В. И. Ленина, высказанным им в своем раннем произведении <Развитие капитализма в России>, что в стране капитализм западноевропейского образца стал фактом, ибо сложилось внутреннее разделение труда и сформировалась наемная рабочая сила[164]. Целиком и полностью, если оставаться в рамках аргументации Дюркгейма. Для него факт разделения труда был вторичным, производным от уровня социальной жизни. Как производной от нее была и сама экономика. <Дело в том, что разделение труда, будучи... явлением производным и вторичным, происходит на поверхности социальной жизни, и особенно верно это относительно разделения экономического труда. А во всяком организме поверхностные явления по самому своему положению доступное действию внешних причин, даже тогда, когда внутренние причины, от которых они зависят, вообще не изменились. Достаточно, чтобы какое-нибудь обстоятельство вызвало у народа более сильную потребность в материальном благосостоянии, и у него разовьется разделение экономического труда без того, чтобы заметно изменилось социальное строение>[165].
Любопытные факты
Государство, сложившееся примерно тысячу двести лет назад и первоначально называвшееся Русью, было европейским (точнее, восточноевропейским), но, начиная с XVI века оно, как и целый ряд других государств Европы, - Испания, Португалия, Великобритания, Франция, Нидерланды и т. д. - предприняло широкомасштабную экспансию в Азию, превращая громадные ее территории в свои колонии (+1). После второй мировой войны (1939-1945) государства Запада постепенно так или иначе "отказались" от колоний, но Россия по-прежнему владеет колоссальным пространством в Азии, и хотя после "распада СССР" в 1991 году более трети азиатской части страны стало территориями "независимых государств", нынешней Российской Федерации (РФ) принадлежат все же 13 млн. кв. км. азиатской территории, что составляет третью часть всего пространства Азии и, скажем, почти в четыре раза превышает территорию современной Индии в 3,28 млн. кв. км (В.В.Кожинов)
Действительно, в пореформенной России еще очень мало изменились внутренние причины. Крепостное право сковало социальную жизнь, развитие промышленности и экономических институтов капитализма затрагивало скорее поверхность общества, а его глубина (социальное строение и образ жизни подавляющего большинство населения - общинного крестьянства) оставалась косной и рутинной. Распределение наемной рабочей силы, отношения предпринимателей и рабочих мало регулировались юридическими нормами. В области трудовых законодательств Россия сильно отставала от Европы. Коллективная жизнь народа, пропитанная общинным духом, и крепостная промышленность отличались консерватизмом и принудительным регулированием. Конкуренция не пропитала собой всех ячеек экономической жизни, не стала еще движущей силой профессионализации труда, роста деловой культуры и организации. Наконец, плотность населения не была достаточно высокой для правильного, а не патологического разделения труда.
Там, где коллективное сознание достаточно примитивно, диктуемые им нормы поведения мало способствуют прогрессу разделения труда. У славян община, или задруга, говорит Дюркгейм, <увеличивается часто в мелких размерах, что нищета там бывает велика; однако так как семейный дух очень силен, то вообще продолжают жить сообща вместо того, чтобы взяться за какие-нибудь посторонние занятия, как занятия моряка, купца>[166]. Замечание Дюркгейма в известной мере верное. Так называемое отходничество, т. е. посторонние промыслы зародились в российском крестьянстве довольно поздно. И то оно оставалось временным занятием, связь с землей русских полукрестьян-полурабочих не прерывалась никогда.
Отходничество (или вторичная занятость, выражаясь словами Дюркгейма) - <отречение от непрочного и все более оспариваемого существования>[167], существования в качестве земледельца. Кроме отходничества к таким формам отречения Дюркгейм относит эмиграцию, колонизацию, специализацию и самоубийство. Все они возможные формы исхода в борьбе за существование.
Вместе с тем, если прибегнуть к современной терминологии экзистенциализма, они суть формы ухода, или отречения (отчуждения)-от родины (места жительства), от прежней профессии, от самой личности (самоубийство).
Чем шире миграция населения, т. е. <подвижность социальных единиц>, тем слабее роль традиций в жизни общества, тем <более размыто общее коллективное сознание, опирающееся на авторитет традиций и обычая. Большие города - это центры миграции и очаги технического прогресса. Они все больше разрушают старые механизмы коллективной преемственности в труде. В городах резко сокращается удельный вес людей пожилого возраста и увеличивается - молодежи, которая склоняется скорее к моде, нежели традициям, мобильному, нежели устойчивому. Социальные нововведения, <волны прогресса> и увлечения делают коллективную жизнь дискретной. Индивид, ускользая от ига коллективных привычек, вопреки Тарду, не подпадает под них снова, но становится к ним более индифферентным[168]. В больших городах индивид гораздо больше свободен от коллективного ига, чем в малых. Ведь нигде так хорошо не скроешься, говорит Дюркгейм, как в толпе.
Стало быть, чем многочисленнее группа людей, тем слабее в ней социальный надзор и сила коллективной цензуры. Но вот парадокс: стоит коллективному надзору ослабнуть, как появляется взаимное равнодушие, но одновременно с этим исчезает и местечковая замкнутость. Горизонты личности расширяются, интенсифицируются общение и взаимодействие, возрастает интерес к международной жизни. Подобный процесс особенно заметен в странах Западной Европы, где плотность населения издавна была велика, а коллективный надзор не принимал жестко-тоталитарных форм.
В отличие от преимущественно городских цивилизаций в странах с редким населением коллективный контроль со временем не ослабевает. И это не противоречит общей логике рассуждений Дюркгейма. Взять хотя бы Россию: огромное пространство не позволяет населению проживать плотной урбанизированной общностью. Напротив, оно рассредоточено в замкнутых на себя общинах, связь между которыми относительно слабая. Чем сильнее роль местной власти и коллективного надзора, тем слабее развито индивидуальное начало в человеке.
Любопытные факты
Урбанизацией (от латинского urbs - город) называется не просто рост городов и городского населения, но и усиление их роли, широкое распространение городского образа жизни.
Сомали - это единственное государство в Африке, народ которого говорит на языке, который называется также как и само государство - Сомали.
Всего 4 гражданских самолета выпустила Россия в 2000 году. А одна компания "Боинг" - 489 штук.
Местечковую, корпоративную и сословную замкнутость способна разорвать только профессиональная этика. Концентрируясь поначалу в небольших группах населения, она постепенно охватывает все общество. Именно профессиональный дух оставляет свободу частным мнениям и интересам, организует жизнь общества на новых основаниях. Ведь коллективное сознание, требующее поклонения авторитету традиции, связывает нас с прошлым, с нравственными ценностями предшествующих поколений. А профессиональная жизнь открыта для изменений и обновления, основывается на знании и способностях индивида. Стало быть, она требует индивидуального процесса.
Отсюда ясно: чем <больше наследственности в распределении занятий, тем неизменнее это распределение, тем труднее, следовательно, происходит процесс разделения труда>. У первобытных народов наследственность не играет практически никакой роли. <Несколько начинающих специализироваться функций избирательны, но они еще не установились. Вождь или вожди мало отличаются от управляемой ими толпы: их власть ограниченна и кратковременна; все члены группы находятся на равной ступени. Но, как только появляется более резким образом разделение труда, оно закрепляется в передающейся наследственно форме: таким образом рождаются касты. Индия представляет нам совершеннейший образец этой организации труда... В Ассирии, Персии, Египте общество разделяется подобным же образом. Там, где касты заменяются классами, которые хотя и менее тесно закрыты извне, тем не менее опираются па тот же принцип>[169].
Наследование занятий сохранялось веками потому, что отвечало каким-то важным индивидуальным потребностям, т. е. выполняло первостепенную социальную функцию. Его нельзя считать искусственным изобретением, которое выгодно узкой группе людей. В противном случае оно довольно быстро исчезло бы с исторической сцены. Но этого не случилось. Гиппократ был семнадцатым врачом в своей семье[170], он сам и другие верили в высокое общественное предназначение врачебной профессии и каждого, кто наследовал сложное искусство. Это создавало порядок и социальную стабильность в общество.
Нередко наследование профессии закреплялось традицией не за семьей, группой или индивидом, а за целым пародом или расой. В Абиссинии евреи обычно были каменщиками, магометане - кожевенниками и ткачами, греки и копты - ювелирами и оружейниками. В восточной Германии в течение веков славяне были рыболовами[171]. Понятно, что такое социобиологическое разделение труда изменялось очень медленно. Сейчас, говорит Дюркгейм, случаи наследования профессии становятся все реже. Возможно, что наследственность явилась первой и довольно элементарной формой трудовой организации. Ее доля в социальной организации труда тем выше, чем этот последний менее разделен[172].
Наследование может стать социальным учреждением только при известных условиях. Рождающийся в семье врача получая от родителей все необходимое для профессиональной деятельности: книги, знания, инструменты, снадобья и т. д. Хотя по своим способностям он может и не выделяться среди сверстников. В результате то, что он должен приобрести сам, составляет весьма немногое но сравнению с тем, что он получает по наследству[173]. Наследование - это не передача особых способностей, а создание соответствующих предпосылок для профессиональных занятий детей. Но если само общество или другие институты, кроме семьи, могут создать равноценные условия, то роль института профессионального наследования падает.
<Когда индивид имеет меньшую долю в образовании своего ума и характера, то он не может иметь - пишет Дюркгейм, - большую в выборе своей карьеры... В конце концов с наследственностью функций дело обстоит так же, как и с наследственностью имущества. В низших обществах наследство, переданное предками и состоящее чаще всего в недвижимости, представляет самую важную часть каждой отдельной семьи; индивид вследствие слабой жизненности тогдашних экономических функций не может прибавить многого к наследственному фонду. Поэтому не он владелец, а семья, существо коллективное, состоящее не только из всех членов данного поколения, но из всего ряда поколений. Вот почему вотчинные имущества неотчуждаемы; ни один из кратковременных представителей семейного существа не может располагать нм, так как оно не его. Оно принадлежит семье, как функция - касте>[174].
Дюркгейм не точен, пожалуй, только в одном. Роль семьи и неделимого имущества как единого коллективного фонда сильна не только в низших, но и в высших обществах. В нынешнем постиндустриальном обществе роль семейной кооперации ничуть не уменьшилась. Так, в США существуют семьи, которые одновременно контролируют несколько крупных корпораций. Одно, только семейство Меллонов контролирует (прямо или косвенно) 4 крупнейшие нефинансовые корпорации, инвестиционный банк, страховую компанию и 15 крупных коммерческих банков. Такая семья, имея небольшую долю акций во многих корпорациях и разветвленные связи, может оказаться влиятельнее более крупного, чем она, но индивидуального держателя акций[175].
При помощи особого механизма браков среди семей-собственников формируется правящая элита, которая оказывает значительное влияние па функционирование всего капиталистического производства, систему управления и распределение власти. Основываясь на тезисе Й. Шумпетера о том, что семья есть истинная единица классовой теории, американский социолог М. Цейтлин на основе эмпирических данных показал, что классы как социальные группы конституируются свободными браками представителей семей, занимающих различное положение в системе общественного производства и отношений собственности, но имеющих сходные экономические возможности, социальные интересы и обладающие определенной <психологической совместимостью>[176]. Не только высший, по и средний класс, если иметь в виду американских фермеров, формируется на основе семейных ячеек, семейных ферм.
Прогресс общества, но Дюркгейму, происходит по мере того, как сокращается доля наследуемого и возрастает доля индивидуально приобретаемого в судьбе отдельного человека. Капитализм, уничтоживший или, по крайней мере, существенно уменьшивший роль наследования занятий, заменил его другим институтом профессионального продвижения - деловой карьерой. Каждый продвигается в бизнесе сам, соразмерно своим способностям и таланту, а не унаследованным от предков имуществу, должности и привилегиям.
Наследственность и закрепление индивида за данным видом труда приводят к тому, что профессиональные типы людей различаются между собой и социальным положением, и образом жизни, и одеждой, и манерой поведения. В примитивном обществе носители различных общественных функций разнились также анатомически: на фиджийских островах вожди хорошо сложены, высокого роста, мускулисты, а <люди низшего сословия> очень худые вследствие чрезмерного труда и плохого питания. В современном же обществе эти различия в значительной мере исчезли[177].