Напряжения в либеральном обществе

Эдуард Шилз

Эдуард Шилз (1911 — 1974) — американский социолог, работал в русле Чикагской, затем Колумбийской школы, внес значимый вклад в разработку структурно-функционального анализа. Вместе с Т. Парсонсом создавал общую теорию действия (см.: Парсонс Т., Шилз Э. и др. К общей теории действия // Парсонс Т. О структуре социального действия. М.: Академический проект, 2000).

Э. Шилз рассматривал культуру как интегрирующий фактор общества, выделял в обществе центральную и вариантные культуры. Различал в обществе центр и периферию, несколько типов взаимо­связи между ними и, соответственно, несколько типов общества.

Ниже воспроизведено, с сокращениями, несколько подразделов обобщающей работы Э. Шилза «Общество и общества: макросоци-ологический подход» (1968), подготовленной для сборника статей под общей редакцией Т. Парсонса. Здесь отчетливо представлены взгляды Э. Шилза по проблемам центра и периферии в обществе. Они дополняют понимание процессов зрелой либерализации, из­ложенное в базовом пособии учебного комплекса (глава 18).

Н.Л.

[ЦЕНТРИ ПЕРИФЕРИЯ]*

Каждое общество, рассматриваемое под макросоциологическим углом зрения, может быть представлено как центр и периферия. Центр состоит из тех институтов (и ролей), которые осуществляют власть, будьтовластьэкономическая, правительственная, политическая, во­енная или культурная (в области религии, литературы, образования и т.д.). Периферия же состоит из таких слоев, или секторов, общества,

* Цит. по: Шилз Э. Общество и общества: макросоциологическим подход. Под­разделы III—VI //Американская социология: перспективы, проблемы, методы / Отв. ред. Г.В. Осипов. Пер. с англ. В.В. Воронина, Е.В. Зиньковского. М., 1972. С. 348—359. Цитируемый текст иллюстрирует содержание главы 18 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

которые воспринимают распоряжения и убеждения, вырабатываемые и назначаемые к распространению помимо них. Периферия слагается из множества сегментов; она, можно сказать, охватывает обширную сферу вокруг центра. Одни секторы общества более периферийны, другие — менее. Чем более периферийное положение они занимают, тем менее они влиятельны, менее созидательны, менее проникнуты культурой, исходящей из центра, и менее непосредственно охваты­ваются властью центральной институциональной системы.

Центр не только заставляет повиноваться, но и завладевает вни­манием. Он обладает властью притягивать умы, которая захватывает воображение и зачастую приковывает к себе все мысли людей. Он и сам стремится к этому — хотя, впрочем, в разной степени при раз­личных режимах — и автоматически достигает этого в силу самого факта своего существования.

Следует в скобках отметить, что все общества, имеющие об­ширную территорию, обычно обладают также и пространственным центром, который является или считается местоположением цен­тральной институциональной и центральной культурной систем. Большинство населения смотрит на центр (или центры) как на ис­точник руководящих указаний, инструкций и распоряжений, каса­ющихся поведения, стиля жизни и убеждений. Центр определенного конкретного общества может также быть в некоторых отношениях с центром других обществ (так, например, Париж в течение нес­кольких веков являлся культурным и художественным центром не только Франции, но и значительной части Европы, а также Африки, говорящей на французском языке).

Пока мы рассуждали об обществе вообще — почти как если бы все общества были одинаковы. Но общества отнюдь не одинаковы. Подобно тому как непохожи друг на друга семьи и семейные систе­мы в разные эпохи в разных обществах и районах, подобно тому как непохожи друг на друга университеты и университетские системы, отличаются друг от друга и общества. С точки зрения нашего макро-социологического анализа наиболее интересно их отличие друг от друга в плане отношений между центром и периферией.

В одних обществах отношения между центром и периферией более интенсивны, в других — менее. Тогда как в некоторых обще­ствах, где имеется главный центр, существуют также и второсте­пенные центры, наличие которых ослабляет центральную роль главного центра, в обществах того типа, на которых мы собираемся сейчас остановиться, существует центр, исключающий все прочие центры и стремящийся взять на себя их функции. Другими словами,

периферия в рассматриваемом типе общества испытывает более интенсивное, более непрерывное вмешательство со стороны центра. В подобных обществах центр и периферия, кроме того, отделены большой дистанцией друг от друга: они редко сближаются, но зато из центра постоянно исходит направленный наружу поток распоря­жений и убеждений, которыми деятели центра пытаются пропитать периферию. Именно к этому образцу стремились некоторые обще­ства XX в. Элиты этих обществ старались навязать массе населения, вплоть до обитателей мельчайших и самых захолустных сельских районов, свои собственные убеждения по каждому вопросу; они также стремились добиться того, чтобы поведение масс полностью соответствовало образцам и предписаниям, исходящим из центра. Центр господствует над периферией и пропитывает ее — во всяком случае, он стремится к этому и в известной степени добивается успеха. Общество становится более интегрированным — от центра к периферии — в своих убеждениях и действиях.

Таков один из типов модели односторонних отношений между центром и далеко отстоящей от него периферией. Другой тип гораз­до чаще встречался в мировой истории. Он тоже характеризуется наличием большой дистанции между центром и периферией, но в обществе этого второго типа периферия преимущественно, то есть большую часть времени и в большинстве сфер действия и убеждений, лежит за пределами радиуса действия центра. Самые отдаленные от центра окраины периферии остаются вне его дося­гаемости, и, если не считать эпизодического сбора налогов и дани да возложения время от времени некоторых повинностей, перифе­рия предоставлена самой себе. Эти отдаленные зоны периферии, в которых, возможно, сосредоточено большинство населения обще­ства, имеют свои собственные относительно независимые центры. Более того, во многих важных отношениях эта модель находится на самой границе нашего представления о том, что является обще­ством. Здесь существует лишь минимум общей культуры, а проблема законности возникает лишь от случая к случаю ввиду чрезвычайно нерегулярного характера действий правительства. Обычно в таких обществах слабо развита общественная политическая жизнь; та общественная жизнь, которая происходила в них, и вся их тайная политическая жизнь осуществлялись либо в самом центре, либо в самой непосредственной близости от его внешних кругов.

Эта модель была характерна для больших бюрократически-имперских обществ, которые, несмотря на устремления — то уси­ливающиеся, то ослабевающие — их правителей к более высокой

степени интеграции, в общем и целом были минимально инте­грированными обществами. Модель бюрократически-имперских обществ, напоминающая тоталитарные общества нашего века в том, что касается различия центра и периферии по высоте положения, полярно противоположна тоталитарным обществам в том, что касается объема господства и степени пропитывания периферии, которых домогался и фактически добивался центр.

Существует и промежуточная модель общества, характеризую­щаяся большой дистанцией между центром и периферией. Здесь эта дистанция заполняется целой лестницей уровней власти, каждый из которых в известной степени самостоятелен, но признает главен­ствующую роль большого центра. Примерами этой модели, харак­теризующейся наличием главного центра и множества субцентров, являются феодальные системы (и в меньшей степени федеральные системы). Феодальное поместье было маленьким квазиобществом. Его неполнота была обусловлена производным характером власти владельца поместья от власти феодала, стоящего над ним в иерар­хии знати, и зависимостью его культуры и культуры, которую он стремился привить своим подданным, от культуры королевства и связанного с ним религиозного института.

Кроме того, имеются общества, в которых центр и периферия не отстоят далеко друг от друга. Некоторые из так называемых тради­ционных или родоплеменных африканских обществ в определенных отношениях напоминали древнегреческий полис: почти все люди там лично знали друг друга. В подобных обществах, даже когда правители и управляемые не соединялись в одном лице, оба эти слоя характери­зовались связывавшим их друг с другом сильным чувством близости, взаимной привязанности. Они были «ближе» друг к другу.

Подобную близость правителей и управляемых, элит и масс можно обнаружить и в современных «массовых обществах». Эти последние гораздо более сложны и дифференцированы, чем про­чие общества, где имеет место сходная близость. Вот почему об­наруживаемая современными «массовыми обществами» близость не проявляется в ситуациях личного контакта между обитающими в центре и обитающими на периферии. Ощущение приблизи­тельного равенства скорее проявляется через представительные институты, а в конечном счете — через сознание близости, через убеждения в общности существования у всех или большинства членов общества определенных важнейших качеств, которые, как предполагается, приблизительно равномерно распределены между ними. Самые важные из них — это простой и не поддающийся

определению факт человеческой сущности и ясный и очевидный факт членства в гражданском сообществе, находящий свое про­явление в долгом проживании в нем.

IV

Таково одно из главных отличий современных индустриальных обществ от обществ предшествовавших эпох и обществ Востока. Тогда как практически во всех крупных обществах, предшество­вавших современному массовому обществу, и в большинстве малых обществ, переросших свою родовую основу, считалось, что харизма пребывает в центре, в современном массовом обществе считается, что харизма распределена более широко. Общая культура в совре­менном массовом обществе включает в себя убеждение в том, что люди, как таковые, в силу самого своего членства в национальной сообщности и своего проживания на общей для них всех террито­рии, имеющей определенную границу, обладают харизматическим качеством, которое ранее считалось достоянием элит центральных институциональных и культурных систем.

Что же представляет собой упомянутое харизматическое каче­ство? Это такое качество, которым обладаетлибо отдельный человек, либо класс, либо род, либо совокупность ролей. Данным качеством обладают в силу «связанности» с «метафизической сущностью» или «проникнутое™» ею. Эта метафизическая сущность представляет со­бой творение человеческого разума, который сознает, что некоторые вещи в жизни имеют особо важное значение — настолько важное, что они требуют к себе почтения, уважения, пиетета. Коренное их значение обусловлено их «абсолютным» характером — абсолютным в смысле чего-то предельно справедливого, доброго и сильного.

На протяжении большей части истории человечества понятие «абсолютное» символизировалось в виде понятия «божество»; и даже теперь, в эпоху, когда, по крайней мере, образованные классы менее религиозны в любом традиционном смысле, чем когда бы то ни было раньше, эта концепция абсолютного по-прежнему сплошь и рядом определяется в категориях, носящих на себе отпечаток ре­лигиозных образов. Но независимо от того, формулируется ли эта метафизическая сущность в традиционных религиозных категориях или в категориях современной политической теории, трактующей о «правах человека» либо «суверенитете народа», факт остается фактом: население периферии изменило свой статус по отношению к центру. Оно приобрело некоторые из основных качеств, которые некогда считались монополией центра и доступ к которым, как

полагали, был возможен только лишь через посредство центра, как это имело место при отправлении священниками религиозных обрядов либо при предоставлении светскими правителями титулов, рангов и привилегий.

Попытка объяснить данную перемену увела бы нас далеко в сто­рону. Здесь достаточно будет сказать, что ей в значительной степени способствовали экономический прогресс по пути повышения про­изводительной способности национального хозяйства, перемены в политических институтах и идеях, придавшие обитателям периферии большее влияние и вес, более широкое распространение образования и сдвиги в религиозных верованиях в сторону большего равенства.

V

Важным следствием этого начавшегося на Западе сдвига в куль­туре современных обществ явилась деколонизация — рост нацио­налистических движений на колониальных территориях и создание многочисленных новых государств в Азии и Африке. Перед тем как попасть под империалистическое господство европейских стран, Азия состояла из обществ того типа, который, как говорилось выше, характеризовался большой дистанцией между центром и перифери­ей. В странах с феодальными либо бюрократически-имперскими ре­жимами контакт между правителями и управляемыми осуществлялся лишь эпизодически, а чувство близости, привязанности между ними было крайне слабо. Центр не пропитывал периферию.

В подобных условиях непрочной интеграции приход нового иностранного правящего класса, с негодованием встреченный прежними правителями, на первых порах был с безразличием воспринят периферией. Иностранное правление и постепенное частичное включение колониальных обществ в экономическую систему, государственный строй и культуру западного общества вы­звали в обществах, находившихся под колониальным господством, весьма важные сдвиги. Создание небольшого класса образованных людей, урбанизация, некоторое усовершенствование методов ве­дения сельского хозяйства и какая-то, пусть незначительная, сте­пень индустриализации — все это вызвало к жизни некоторые из тех же самых тенденций, которые в прошлом действовали в более широком масштабе в Западной Европе и в Америке. Здесь и там на колониальных территориях (и у отдельных людей и организаций) стало возникать стремление к созданию общества, более сходного с обществом, развившимся на Западе. Правда, в какой-то мере это стремление обусловливалось самим содержанием западного обра-

зования и западной политической мысли. Однако это культурное влияние было лишь частью более широкой картины.

Начали изменяться основные установки. Возникло стремление к образованию общества с большей близостью между центром и периферией. Те, кто мечтал о таком сокращении дистанции между центром и периферией, между элитой и массой, видели препятствие в самой этнической чужеродности элиты. Тот факт, что центр был всего-навсего центром политической и экономической власти и не являлся вместе с тем центром культурных ценностей, еще более обо­стрял сознание непреодолимого отчуждения периферии от центра.

Росту национальных настроений соответствовал рост убежден­ности в том, что общество должно состоять из тех, кто разделяет общий опыт длительного проживания на определенной территории. Если бы англичане или голландцы прочно обосновались в Индии или Индонезии, как это делали в прошлом завоеватели, вместо того чтобы служить в качестве временных агентов, представляю­щих далекие и территориально оторванные районы земного шара, националистические движения не приобрели бы столь широкого размаха. Но иностранные элиты так никогда и не стали составными частями обществ, которыми управляли; они оставались частью дру­гих обществ. По этой причине они не могли быть включены в заро­дившееся новое требование образовать самостоятельное гражданское общество. Наряду с этими событиями происходили изменения и в структуре обществ метрополий, которые сделали более понятной и приемлемой идею, что общества должны быть самостоятельными, что центр и периферия должны быть ближе друг к другу и что культу­ра центра должна пропитывать периферию. Было вполне очевидно, что культура центра в колониальных странах не способна пропитать периферию. (Более того, колониальные политические власти, как правило, старательно избегали любых попыток пропитать ее.) Оба эти движения, действовавшие одновременно и в одном и том же направлении, настроили общественное мнение стран-метрополий в пользу предоставления колониям независимости. Эти настроения, само собой разумеется, были сильнее в Соединенном Королевстве, чем во Франции и Нидерландах — в той мере, в которой Соединен­ное Королевство дальше продвинулось в направлении создания современного массового общества. Португалия, внутренний государ­ственный строй которой представляет собой гибрид бюрократиче­ской олигархии и тоталитаризма, меньше всех склонна сочувствовать стремлениям населения колоний к образованию самостоятельных и, значит, самоуправляющихся обществ.

Ни одному из бывших колониальных обществ не удалось преоб­разоваться после получения независимости в современное массовое общество, гражданское в своей политической жизни. Ближе всего подошла к этому типу общества Индия, потому что и в колониальные времена это общество было наиболее модернизированным в смысле наличия крепкой местной политической элиты, обширного класса интеллигенции, значительного среднего класса и формирующегося городского пролетариата. И вот в разных слоях индийского обще­ства началось движение за образование самостоятельного общества, где членство и права определялись бы длительным проживанием на территории Индии. Применительно к основам общества сказы­валось действие изменившегося представления о том, кого следует считать членом общества; применительно же к высшему уровню действовало убеждение, что пригодность тех, кто должен управлять территорией, определяется в пределах границ этой территории. Раз население призвано создать общество, его правители должны быть живым свидетельством его самостоятельности.

Те самые особенности, которые сделали возможным для Ин­дии принятие иностранного господства, мешают ей продвигаться в направлении создания современного общества, во всяком случае, в настоящее время. Убеждение в том, что харизма обретается в на­следственных правителях, в землевладельцах, в этнических группах, родах и кастах, преграждает Индии путь к созданию гражданских условий современного массового общества. Одной из главных причин этого убеждения является нищета наряду с глубоко укоренившейся центральной культурной системой, которая в течение столетий суще­ствовала в отрыве от центральной институциональной системы.

То же самое можно сказать mutatis mutandis и о многих других новых государствах Азии и Африки. Они еще не стали обществами в современном смысле слова, и поэтому героические усилия, пред­принимаемые некоторыми из их политических деятелей и многими из их гражданских служащих с целью поощрения экономического развития этих государств, пока не увенчались особым успехом.

VI

Теперь несколько заключительных замечаний.

Все человеческие коллективы имеют тенденцию замыкаться, обеспечивая свою самостоятельность. Они стремятся через посред­ство своих властей создать и поддерживать определенную индиви­дуальность, установить свои границы и оградить свою целостность. Они стараются сохранить свою численность и предотвратить утечку

членов. В очень многих из таких коллективов эта тенденция выраже­на слабо, потому что их члены, вступившие в них с ограниченными и специальными целями, не позволяют, чтобы притязания коллек­тива становились слишком настоятельными. Кроме того, в крупных обществах открыто плюралистического типа люди являются членами многих коллективов, заявляющих конкурирующие и противоречи­вые притязания на их время, лояльность и послушание, которые никак не могут быть удовлетворены одновременно. Удовлетворение требований одного коллектива практически всегда влечет за собой отказ удовлетворить требования других.

Однако есть такие виды коллективов, в которых тенденции к замыканию выражены сильнее, чем в других. Таковы изначальные коллективы, например семьи, племена и деревни. Там, где люди определяют свое членство и воспринимают других членов примени­тельно к определенным изначальным качествам или характерным чертам — таким, как общие биологические характеристики (напри­мер, происхождение от общих родителей или предков) или общность территориального местоположения (например, семейного очага или деревни), — требования замкнутости получают более сильный со­чувственный отклик. Впрочем, даже эти коллективы не могут быть полностью замкнутыми: экологические нужды, мощное давление извне и сила индивидуальных привязанностей и желаний прорывают границы, создаваемые процессом замыкания.

Одна из главных черт исторического развития, или эволюции, заключается в разрушении некоторых изначальных оснований зам­кнутости. Родственная и племенная общность утратила свое отно­сительное значение. Уменьшилась также и роль местной общности. Впрочем, это еще не означает полной сдачи позиций. Что касается местной общности, которая является особой разновидностью общ­ности территориальной, то эта категория сохранилась, изменив свое содержание. Центр тяжести территориальной общности переместил­ся с небольшой местности на более обширную территорию — боль­шую, чем та, которую любой средний человек способен узнать не­посредственно, на основе своего собственного опыта. Этому сдвигу в сторону более широкой территориальной общности благоприят­ствовали экологические перемены, вызванные укрупнением рынков и усовершенствованием техники транспорта и связи. Образование помогло сделать наглядным существование более обширной терри­тории. Расширившаяся деятельность и повысившаяся эффективность правительств помогли людям составить ясное представление о той более широкой территории, на которой они живут.

Этому формированию представлений о более обширной терри­тории сопутствовало уменьшение значения чисто биологического критерия близости между людьми. Отчасти он был заменен тер­риториальным критерием близости, который в качестве местной общности до сих пор был связан с биологическим критерием.

Пока правительства были слабы и неэффективны и пока они не могли помышлять об абсолютном господстве над своими под­данными (даже если и считалось, что они обладают неограниченной властью), общества не могли не иметь многочисленных второсте­пенных центров, вокруг которых в известной степени создавалась замкнутость. Главный центр в таких обществах, как бюрократиче­ские империи и феодальные системы, был недостаточно внушите­лен. Он не мог завладеть воображением своих подданных, потому что неспособен был осуществлять свою власть всепроникающим и эффективным образом.

Однако, после того как изменилось содержание чувства бли­зости, а правительства стали более активными и сильными, глав­ный центр общества начал подчинять себе менее важные центры. Ему так и не удалось полностью уничтожить эти второстепенные центры — даже в обществах, правители которых стремились к то­талитарному господству; но сдвиг в сторону преобладания главного центра все-таки произошел. Этот сдвиг с неизбежностью изменил круг понятий, охватываемых тенденцией к замкнутости. Теперь замыкалось то, что проявлялось среди обитателей более обширной территории. Место родственной связи и принадлежности кдеревне и племени стало занимать гражданство. Биологические изначальные критерии не были полностью упразднены. Сохраняется семья, а этническая общность даже выдвинулась на первый план, заменив собой расширенную родственную и родовую общность.

Этническая общность представляет собой умозрительный кон­структ, причем, когда более широкая территориальная общность стала главным критерием для распознания своих соотечественни­ков, этническая общность сублимировалась и трансформировалась в общность национальную. Даже когда национальная общность освобождалась от этнической (или расовой) общности, в концепции национальной общности по-прежнему оставалось много от мифо­логии, поскольку она является плодом воображения.

Независимо от того, является она мифологической или нет, национальная общность образует ныне существенный компо­нент — компонент культуры — современных обществ. В некоторых из этих обществ, например обществах Азии и Африки, которые не

стали еще обществами в современном смысле слова и для которых по сей день типичны слабости центра и значительная сила родовых, этнических и местных субцентров, национальная общность еще недостаточно упрочилась в широкой массе населения. По этой причине центр остается слабым. Впрочем, если административный аппарат и аппарат по поддержанию порядка будут укреплены (или останутся сильными), а экономика приобретет общенациональный либо рыночный характер, главный центр покорит периферию и завладеет умами живущих там. Тем самым центр мало-помалу станет не только центром институциональной системы, но также и центром культурной системы. Таким способом новым государ­ствам, возможно, удастся стать современными — то есть интегри­рованными — обществами, каковыми в настоящее время хотят их сделать некоторые члены их элит.

Интегрированные общества, в которых прочно утвердились системы власти, институциональные и культурные системы, могут стать гражданскими обществами, характеризующимися широким распространением добродетелей, требуемых для эффективных гражданских отношений. Это может произойти в тех случаях, когда замыкание вокруг центра сопровождается сближением центра и периферии. Именно по этому пути шли в течение последних по­лутора столетий страны Западной Европы, Соединенные Штаты и Австралия, а в меньшей степени — Япония и Канада. В этих странах взаимный обмен между центром и периферией и сопутствующее этому обмену повышенное чувство близости привлекли в центр более значительную долю населения и до некоторой степени уничтожили границу, отделявшую в прошлом центр от периферии.

Хотя это и не является единственной возможной альтернативой, мы не сможем коснуться других альтернатив в краткой главе, в кото­рой и без того уже было затронуто столь много сложных проблем.

Норберт Элиас

О Норберте Элиасе и его книге «Общество индивидов» (1987) сказано в разделе 2, подраздел 2.4. Ниже приведены отрывки из этой книги, в которых рассмотрены напряжения, вызываемые суще­ствованием исторически ранних малых общностей в современных больших обществах. Это конкретизирует представление о структуре и динамике современного общества, изложенное в базовом пособии учебного комплекса (разделы 4, 5).

Н.Л.

ДОГОСУДАРСТВЕННЫЕ ОБЩНОСТИ В БОЛЬШИХ ОБЩЕСТВАХ*

Доминирующее интеграционное давление, образующее госу­дарства, оставляет догосударственным единицам единственный выбор: либо сохранять свою идентичность в виде музейного экс­поната, этаких застойных луж на обочине быстро развивающегося человечества, либо отказаться от части своей идентичности и тем самым от традиционного социального габитуса своих членов по­средством интеграции в уже существующую интеграционную едини­цу, находящуюся на ступени национального или континентального государства, или путем слияния с другими племенами в форме но­вого государства. В некоторых особых случаях, правда, существует еще и третья возможность: обособление более старой, догосудар-ственной общности внутри некоторого большого государственного общества, которое оказывается столь мощным и уверенным в себе, что сохраняет толерантность к подобного рода обособлениям более ранних общественных форм внутри себя.

Североамериканские государственные общества демонстриру­ют целый ряд примеров этого вида социального обособления, то есть выживания общностей догосударственной ступени развития внутри более высокоразвитого государственного общества. Неко­торые представители догосударственной общественной ступени оказываются способными интегрироваться в государственное общество, в значительной части сохраняя свой догосударствен-ный облик, поскольку они в состоянии выполнять определенные функции внутри господствующего государственного общества. Так, скажем, в Канаде существуют поселения старых христианских сект, которые довольно успешно сохраняют свои окостеневшие формы жизни, свои правила веры, всю свою традицию, посколь­ку этос труда и структура власти их догосударственной ступени развития делают возможным конкурентоспособное производство сельскохозяйственной продукции, которая находит сбыт в большом государственном обществе ...

Другим примером продолжения жизни догосударственной общественной формы в рамках государственной служит американ­ская мафия. Ее традиции берут начало в эпохе, когда родственный

* Цит. по: Элиас Н. Общество индивидов. / Пер. с нем. А. Антоновского, А. Иван­ченко, А. Круглова. М., 2001. С. 298—302. Цитируемый текст иллюстрирует содержа­ние разделов 4 и 5 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

альянс, клан обладали для отдельного человека функциями автори­тетной единицы выживания. На родине мафии, в Сицилии, крупные семейные объединения вплоть до настоящего времени значат для выживания больше, чем итальянское государство. Эти функции мафия получила в основном благодаря безусловной и бессрочной лояльности отдельных членов, индивидов, по отношению к боль­шой семье, фактической или номинальной. В мафии в искаженной форме видны контуры фигуры, широко распространенной на более ранних ступенях развития, которая в своих негативных признаках проникла в современность. В этом случае клановый альянс получает функцию обеспечивать выживание тех, кто к нему принадлежит, что аналогично функциям государственного объединения и поэтому противодействует его притязанию на монополию в применении на­силия и взимания налогов.

Семейные альянсы мафии и в США также сравнительно успеш­но противятся монопольным притязаниям государства. Они пусти­ли там корни и нашли возможность продолжить существование в виде группировок из представителей специфической групповой традиции, поскольку взяли на себя социальные функции, которые противоречат государственному закону. В США мафиозные семьи превращаются в криминальную формацию, которая через органи­зацию наркобизнеса, азартных игр и проституции, а также за счет осуществления нелегального насилия до сих пор занимает по от­ношению к государству весьма успешную внешнюю позицию. К ре­шающим условиям дальнейшего существования мафии относится то обстоятельство, что определенные до государственные формы общежития способны консервироваться в двойственных, незакон­ных, противогосударственных формах существования — особенно внутри больших городских пространств, — сохраняя свое прежнее внешнее обличье. Прежде всего, речь здесь идет об упомянутой выше лояльности индивида по отношению к его «семье», то есть о перевесе «Мы» в балансе между Я и Мы, что выглядит весьма непривычно для более развитых государств. Другими словами, успеху мафии в значительной степени способствовали опреде­ленные структурные своеобразия догосударственных клановых альянсов, которые сегодня в своей первоначальной форме — на языке специалистов почему-то называющейся «феодальной» — еще встречаются в преимущественно аграрных обществах и которые в современном обществе выступают уже в менее структурированной форме, поскольку приспосабливаются к отношениям, характерным

для больших государств и больших городов, и вытесняются в кри­минальную сферу.

К образующим признакам, присущим всем упомянутым типам обособления догосударственных групп в теле современных больших государств, относятся, как здесь отчетливо видно, прежде всего, более явная перманентность и зачастую бессрочный характер мно­гих, если не всех, человеческих отношений. Подобный вид баланса между Я и Мы, который дает данному «Мы» весьма однозначное преимущество перед «Я», зачастую требует безусловного подчинения «Я» своему «Мы», а индивида — своей группе. Если попытаться рас­смотреть эти своеобразия, как они существуют in vivo¹, и при этом иметь под рукой понятийные инструменты, позволяющие делать раз­личения, то тогда будет легче понять, что переворачивание баланса между Я и Мы в пользу «Я» не является просто чем-то само собой разумеющимся или тем более — свойством человеческой природы. В основе этой «природы» лежит совершенно определенный вид человеческого общежития. Она характерна для специфического человеческого устройства. Современная форма индивидуализации, господствующая ныне структура Я-образа и Мы-образа обусловлены общественным стандартом цивилизационного процесса и соответ­ствующего ему процесса индивидуальной цивилизации не в меньшей степени, чем догосударственные формы социального габитуса.

Возможно, следует сказать и о том, что для усилий по выработке собственных структур социального габитуса индивидов и в осо­бенности баланса между Я и Мы на различных ступенях развития существенно, какая из форм этого баланса или социального габитуса отдельного человека в общем и целом считается лучшей и поэтому персонально более предпочтительной. Само собой разумеется, что тот, кто вырос на более поздней, современной ступени развития, выберет характерный для современной эпохи Я-ориентированный образ самого себя, тогда как Мы-ориентированный образ человека догосударственных обществ покажется ему чужим. Такого рода наблюдения и рефлексии высвечивают тот факт, что Мы- или Я-идентичность отдельного человека не является само собой раз­умеющейся, неподвижной данностью, как это кажется на первый взгляд. Это становится очевидным, как только данные проблемы вовлекаются в область социологического исследования — как тео­ретического, так и эмпирического.

' В жизни (лат.). — Прим. пер.

А.Г. Здравомыслов

Андрей Григорьевич Здравомыслов (род. в 1928 г.) — известный российский социолог, сыграл выдающуюся роль в восстановлении социологии как самостоятельной науки в СССР и ее развитии в со­временной России. Окончил философский факультет (1953) и аспи­рантуру Ленинградского государственного университета, защитил кандидатскую (1959) и докторскую диссертации (1969) по филосо­фии, а фактически — по социологии: по проблемам объективно-субъ­ективной природы интереса как побуждения к действию. Профессор (1970). Работал в лаборатории социологических исследований ЛГУ (1960—1967), зав. кафедрой философии Ленинградской Высшей партийной школы (1967—1971), зав. сектором Института конкретных социологических исследований АН СССР (1971—1974).

С 1972 г. А.Г. Здравомыслов работает в Москве: в ИКСИ АН СССР, Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС (1974— 1991), директором Центра социологического анализа межнациональных конфликтов Российского независимого института социальных и национальных проблем (1992—2002), главным научным сотрудником Института комплексных социальных исследований РАН (с 2002 г. по н.вр.). Организатор и Президент Сообщества профессиональных социологов (1993—2000), пожизненный член Международной социо­логической Ассоциации, профессор социологического факультета Высшей школы экономики (с 2001 г. по н. вр.).