Торжество человеческого духа
— Торжество человеческого духа? — фыркнула Вера. — Дорогуша, это очень мило, но совершенно наивно! Могу тебе сказать, что человек — подлое, эгоистическое существо, которое стремится только к самосохранению. Все остальное — чистая сентиментальщина.
— Ты всегда так говоришь, Вера. А что, если человек на самом деле благороден и великодушен — созидателен, настойчив, одарен богатым воображением и духовен — таков, какими и мы стремимся быть? Но порой он просто не в силах совладать со всей той подлостью и эгоизмом, что царят в мире.
— Духовен! Право же, Надя, откуда, по-твоему, исходят подлость и эгоизм, если не от самого человека? Неужели ты действительно думаешь, что миром тайно правят злые силы? Да нет же, зло исходит из человеческого сердца. Понимаешь, я знаю, каковы люди в глубине души.
— А я не знаю?
— Тебе повезло — ты всегда жила в мире иллюзий и сантиментов. Некоторых вещей лучше не знать.
— Все равно каждая из нас останется при своем мнении. — Я почувствовала, что мои запасы энергии иссякают. — В любом случае, она снова исчезла. Именно поэтому я тебе и звоню.
— А вы не проверяли второй дом — на Норуэлл-стрит, с тем глухим беженцем?
— Заезжали по пути домой, но там никого не было. В окнах темно.
Усталость опустилась на меня, словно мокрое одеяло. Мы говорили почти час, и у меня больше не было сил спорить.
— Вера, пойду-ка я лучше спать. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, Надя. Не принимай мои слова близко к сердцу.
— Хорошо.
Но все же темное Верино знание меня тревожило. Что, если она права?
Несмотря на то что папа с Дубовым были соперниками в любви, они прекрасно поладили друг с другом: по настоянию отца Дубов съехал из своей каморки в общежитии Лестерского университета и обосновался в бывшей родительской спальне, а затем Валентининой комнате. Свои пожитки он привез в небольшом зеленом рюкзаке, который поставил в ногах кровати.
Три дня в неделю он уезжал лестерским поездом и возвращался поздно вечером. Дубов знакомил отца с последними достижениями в области сверхпроводимости и чертил карандашом аккуратные диаграммы, помечая их загадочными символами. Отец размахивал руками и заявлял, что все это он предсказывал еще в 1938 году.
Дубов оказался человеком практичным. Вставал рано и заваривал отцу чай. Поддерживал на кухне чистоту и всегда убирал за собой со стола. Он собирал в саду яблоки, и отец научил его методу «тосиба». Дубов признался, что никогда в жизни не пробовал такой вкуснотищи. Вечерами они говорили об Украине, философии, поэзии и машиностроении. По выходным играли в шахматы. Дубов восторженно слушал, когда отец зачитывал ему длинные главы из «Краткой истории тракторов по-украински». Даже задавал умные вопросы. По сути дела, он мог бы стать идеальной женой.
Как и отец, Дубов был инженером, точнее — электротехником. Слоняясь по саду и высматривая Валентину, он успел досконально изучить обе брошенные машины и буквально влюбился в «роллс-ройс». В отличие от папы, он мог подлезть под кузов. Согласно его диагнозу, болезнь была не смертельной: масло капало из поддона только потому, что выскочила затычка. Что же касается осевшей подвески, скорее всего, проблема — в лопнувшем тормозном кронштейне. Машина не заводилась, вероятно, из-за какой-то неисправности электрической системы — генератора постоянного или переменного тока. Он посмотрит. Конечно, если Валентина и ключи не найдутся, придется заменить катушку зажигания.
На следующей неделе отец с Дубовым решили снять двигатель, почистить все детали, разложив их на земле на старых одеялах. Заручились поддержкой Майка. Он просидел два вечера в Интернете и на телефоне, пытаясь отыскать торговцев металлоломом, у которых во дворе стоял бы похожий «роллс-ройс», и наконец обнаружил одного недалеко от Лидса, в двух часах езды.
— Послушай, Майк, по-моему, не нужно так далеко ехать. В любом случае машина, вероятно, уже сдана на слом.
Он промолчал и посмотрел на меня тем мечтательным, упрямым взглядом, который я иногда замечала у отца. Я поняла, что Майк влюбился в «ролик» тоже.
Эрик Пайк вызвался починить тормозной кронштейн. Он приехал в воскресенье на синем «вольво» вместе со сварочной горелкой и маской. Эрик был просто неотразим со своими широкими усищами, в больших кожаных рукавицах: молодцевато сжимая в огромных клещах раскаленный докрасна металл, лупил по нему изо всей силы молотом! Остальные стояли полукругом на приличном расстоянии, от восхищения разинув рты. Закончив сварку, он помахал раскаленным кронштейном в воздухе, чтобы его остудить, и случайно прислонил включенную горелку к ящику с инструментами, из-за чего вспыхнула пиракантовая изгородь. Потом, к счастью, пошел дождь, и все четверо собрались на кухне и стали сосредоточенно изучать инструкции по эксплуатации, скачанные Майком из Интернета. Все эти чисто мужские развлечения меня не вдохновляли.
— Я в Питерборо, — сказала я. — Куплю чего-нибудь на ужин. Какие будут пожелания?
— Привези пива, — попросил Майк.
Поездка за покупками была, конечно, лишь предлогом. На самом деле я отправилась на поиски Валентины. Я была уверена, что Лысый Эд сказал правду, но куда она могла уйти? Некоторое время я бесцельно кружила по безлюдным воскресным улицам, которые были усыпаны мусором после субботнего вечера, и смотрела на дорогу промеж работающих «дворников». Совершала круговой объезд: дом Эрика Пайка, Украинский клуб, гостиница «Империал», Норуэлл-стрит. По пути заехала в супермаркет и нагрузила тележку всевозможными продуктами, которые, на мой взгляд, могли прийтись отцу и Дубову по вкусу: кучей сладких и жирных кексов, пирожками с мясом, которые разогревают в духовке, уже приготовленными и замороженными овощами, хлебом, сыром, фруктами, салатом в пакетах, банками с супом и даже мороженой пиццей — под полуфабрикатами я провела жирную черту. Ну и парочкой упаковок пива. Я загрузила покупки в багажник и совершила еще один объезд. Наматывая второй круг и проезжая мимо «Империала», заметила зеленую машину, стоявшую наполовину на тротуаре. Это оказалась «лада» — действительно похожая на Валентинину.
Не может быть.
Может.
Валентина и Лысый Эд сидели друг против друга за круглым столом в углу бара. Дверь была стеклянная, и я могла хорошо их рассмотреть. Она еще больше растолстела. На голове — что-то страшное. Тушь размазалась. Потом я увидела, что она не просто размазалась, а текла по щекам: Валентина плакала. Когда Лысый Эд поднял голову, я поняла, что он плакал тоже.
«О господи!» — хотелось мне вскрикнуть, но я отступила и промолчала, наблюдая, как они держатся за руки над столом и бесстыдно распускают нюни. Их слезы привели меня в необъяснимую ярость: им-то над чем плакать?
Затем кто-то прошел мимо в бар, они оба подняли головы и увидели меня. Валентина с криком вскочила, в этот момент пальто сползло у нее с плеч, и я отчетливо увидела то, что должна была заметить раньше — заметила намного раньше, но осознала только сейчас: Валентина была беременна.
Пару минут мы стояли и смотрели друг на друга в упор. Обе лишились дара речи. Затем неуклюже поднялся Лысый Эд:
— Чё, не видишь, мы разговариваем? Когда ты уже от нас отстанешь?
Я не обратила на него внимания.
— Валентина, я должна сообщить тебе важную новость. Из Украины приехал твой муж. Он остановился у моего отца. Он хочет вас видеть. Тебя и Станислава. Ему нужно кое-что сказать тебе с глазу на глаз.
После чего я повернулась и ушла.
Когда я вернулась к отцу, уже смеркалось, дождь кончился, и во влажном воздухе стоял запах непонятных осенних грибов. Наверное, это был обман зрения, но в сумерках дом казался больше, а сад, разбитый вдали от дороги за кустами сирени, — просторнее. В считаные секунды я поняла, что «роллс-ройса» во дворе нет. И четверых мужчин тоже.
Вероятно, я должна была радоваться, но меня это взбесило. Они устраивают себе мальчишеские забавы, а я должна заниматься важной, хоть и незаметной домашней рутиной — пополнять запасы еды и питья. Как банально. И даже некому поздравить меня с мастерски проделанной работой сыщика. Но есть, есть один человек, который по достоинству оценит мои успехи. Я поставила чайник, сбросила туфли и позвонила сестре.
— Беременна! — воскликнула Вера. — Шлюха! Лярва! Слушай, Надя, может, это просто новая уловка. Готова поспорить, что никакой это не ребенок, а обычная подушка, засунутая под джемпер.
Меня всегда поражала глубина сестриного цинизма. Но с этим ничего не поделаешь.
— Все выглядит очень натурально, Вера. Не только живот, но и осанка, отеки на лодыжках. Кроме того, она уже давно набирала вес. Просто мы не смекнули что к чему.
— Но это же невероятно! Молодец, Надя, что выследила ее! — (В устах Старшей Сеструхи эта похвала дорогого стоила.) — Может, мне лучше приехать и удостовериться самой?
— Поступай, как считаешь нужным. Скоро мы и так обо всем узнаем.
Я допила чай и стала выгружать из багажника покупки, как вдруг услышала сзади шум подъезжающей машины. Развернулась в полной уверенности, что увижу, как из белого «роллс-ройса» вылезают четыре ухмыляющихся мужика. Но это оказалась зеленая «лада» с Валентиной за рулем.
Она остановилась на буром, залитом маслом газоне и осторожно поднялась из-за руля. Огромный живот и налившаяся молоком пышная грудь. Валентина убрала волосы, заново подкрасилась и надушилась. В ней еще чувствовался прежний шарм, и я помимо воли ей обрадовалась.
— Привет, Валентина. Хорошо, что приехала.
Она молча прошла мимо к задней части дома, где была открыта кухонная дверь.
— Гей, Володя! Гей! — позвала она.
Я прошла за ней в дом, и тогда она повернулась ко мне, угрожающе скривив рот.
— Тут никого нема. Ты набрехала.
— Он здесь, просто вышел. Посмотри в спальне, если не веришь. Там стоит его сумка.
Она зашагала вверх по лестнице и с силой распахнула дверь, которая с глухим стуком ударилась о стену. Потом наступила тишина. Через некоторое время я тоже поднялась за ней наверх. Валентина сидела на кровати, которая когда-то принадлежала ей самой, и, словно ребенка, баюкала в руках небольшой зеленый рюкзак. Она подняла на меня безучастный взгляд.
— Валентина… — Я села рядом и положила руку на рюкзак, прижатый к ее животу. — Ты ждешь ребенка — это прекрасная новость.
Она промолчала и все также безучастно посмотрела на меня.
— Отец — Эд? Эд из «Империала»? — Я искушала судьбу, и она это знала.
— Чого ты везде суешь свой нос, га?
— По-моему, он очень славный мужчина.
— Славный. Токо он не батько дитины.
— А, ясно. Досадно.
Мы сидели рядышком на кровати. Я — лицом к ней, но она смотрела прямо перед собой, хмурясь от умственного напряжения: я видела лишь красивый варварский профиль, раскрасневшиеся щеки, апатичный рот и ослепительную из-за беременности кожу. В глубине ее глаз цвета патоки мигали переменчивые огоньки. Но я не могла прочитать ее мысли.
Не знаю, сколько мы так просидели, пока не вздрогнули от звука мотора — недалеко от дома остановилась машина. Белый «роллс-ройс» припарковался на дороге: во дворе рядом с «ладой» и Дерьмовой Машиной места больше не оставалось. Из «ролика» вылезли четверо мужчин с улыбками до ушей, тараторя на смеси языков. В окно я увидела, как отец вскинул руки, заметив на газоне «ладу». Он позвал Дубова, возбужденно указывая на странные особенности конструкции, но Дубову не терпелось установить местонахождение ее владелицы. Эрик Пайк схватил Майка за локоть, а другой рукой стал махать, зовя остальных за собой. Они пропали из виду, и я услышала их голоса, доносившиеся по лестнице из прихожей и гостиной.
Затем на нижнем этаже воцарилась тишина — внезапная и мертвая, словно кто-то выключил рубильник. Потом послышался голос — Валентинин:
— Батько дитины — мой муж Николай.
Когда я спустилась вниз, все уже собрались в гостиной. Валентина сидела прямо, лицом к присутствующим, в бежевом плюшевом кресле, словно королева на троне. Дубов и папа — рядышком на двухместном канапе. Отец сиял от счастья. Дубов обхватил голову руками. Эрик Пайк сгорбился на скамеечке для ног у окна и сердито на всех смотрел. Майк стоял в углу за канапе. Когда я незаметно подошла к нему, он обнял меня за плечи.
— Подожди минутку, Валентина, — бесцеремонно вмешалась я в разговор. — Знаешь, от орального секса ведь нельзя забеременеть.
Она метнула в меня испепеляющий взгляд:
— Одкуда ты знаеш про оральносекс?
— Не важно…
— Надя, будь ласка! — взмолился отец по-украински.
— Валенька, люба моя, — заговорил Дубов нежным, бархатистым голосом. — Може, когда ты последний раз була в Украине… Я знаю, шо пройшло багато времени, но для любви возможни люби чудеса. Може, ця дитина ждала нашого воссоединения, шоб его благословить… Валентина покачала головой:
— Такого не може буть. — Ее голос дрожал.
Эрик Пайк не сказал ничего, но я заметила, как он украдкой считал на пальцах.
Валентина тоже считала, переводя взгляд с Дубова на отца и снова на Дубова, но лицо ее оставалось непроницаемым.
В этот момент на улице послышались шаги, а затем громкий звонок в дверь. Она была незаперта, и внезапно в гостиную ворвался Лысый Эд, за которым по пятам следовал Станислав. Эд неуклюже проковылял через всю комнату к Валентине. Станислав притормозил в дверях, не отрывая взгляд от Дубова, улыбаясь и моргая заплаканными глазами. Дубов поманил его к себе: теснее прижавшись к моему отцу, он освободил место для Станислава рядом с собой на канапе и крепко его обнял.
— Ну-ну, не реви, — шептал он, ероша темные мальчишеские кудри.
Станиславовы щеки порозовели, и по ним скользнула слеза: сын словно растаял в теплых отцовских объятиях, но так и не проронил ни слова.
Лысый Эд встал в позе собственника рядом с Валентининым креслом:
— Ну давай, Вэл! — (Он называл ее Вэл!) — Думаю, пора уже рассказать этому твоему бывшему муженьку всю правду. Все равно он рано или поздно узнает.
Валентина не обратила на него внимания. Неотрывно глядя отцу в глаза, плавно провела руками по своей груди, затем по животу. Папа вздрогнул. Его коленки затряслись. Дубов перегнулся и положил широкую, мясистую ладонь на его сухую костлявую руку:
— Коля, не будь дурнем.
— Не, це не я дурень, а це ты дурень. Де ето слыхано — шоб дитину носили висемнадцять месяцев? Висемнадцять месяцев! Ха-ха-ха!
— Батько — не той, хто зачав дитину, а той, хто ее выростов, — спокойно сказал Дубов.
— Ша он сказал? — спросил Лысый Эд. Я перевела.
— Вот именно, блин! Я имею право. Отец имеет право, слы. Скажи им, Вэл.
— Ты не батько дитины, — сказала Валентина.
— Ты не батько дитины! — подхватил папа с безумным огнем в глазах. — Я — батько дитины!
— Выход один — ребенок должен пройти тест на отцовство! — донесся из дверей холодный голос. Вера прокралась в дом так тихо, что никто не заметил. Теперь она вошла в комнату и направилась к Валентине. — Если, конечно, есть сам ребенок!
Она бросилась к Валентине, чтобы пощупать ее живот. Валентина с визгом вскочила:
— Не! Не! Видьма! Больна холерой! Жреш дитей! Не смий меня трогать!
— А это, блин, кто? — Лысый Эд повернулся к Вере и схватил ее за руку.
Дубов подошел и обнял Валентину за плечи, но она оттолкнула его и помчалась к двери.
В дверях остановилась, залезла рукой глубоко в сумочку и вынула небольшой ключ с брелоком. Швырнув его на пол, она харкнула и скрылась.
ВСЕХ ИСПРАВЯТ
— По-твоему, кто отец — Лысый Эд или Эрик Пайк?
Я лежала на верхней койке, а Вера — на нижней, в комнате, которая раньше принадлежала Станиславу. До этого здесь останавливались Анна, Алиса и Александра, когда приезжали в гости. А в детстве мы делили эту комнату с Верой. Теперь было странно лежать здесь вдвоем, но, с другой стороны, что могло быть естественнее? Если не считать того, что Вера спала обычно наверху, а я — внизу.
Сквозь тонкую оштукатуренную стенку мы слышали тихое бормотание двух мужских голосов в соседней комнате — Станислав и Дубов делились новостями после двухлетней разлуки. Негромко, дружески бубнили, по временам заливаясь оглушительным смехом. Из комнаты снизу доносился то затихавший, то нараставший резкий и затяжной отцовский храп. Майк разместился в гостиной, неудобно свернувшись на двухместном диванчике. К счастью, перед сном он выпил довольно много сливянки.
— Есть еще один человек, — сказала Вера. — Ты забыла о том мужике, у которого она легально жила в самом начале.
— Боб Тернер? — Эта мысль не приходила мне в голову, но теперь, когда Вера ее высказала, я вспомнила толстый коричневый конверт, голову, высунутую из окна, и съежившегося отца. — Прошло больше двух лет. Это не он.
— Ой ли? — язвительно заметила Вера.
— Ты хочешь сказать, она продолжала встречаться с ним даже после свадьбы?
— И что в этом удивительного?
— Не верится.
— А чего от нее еще можно ожидать? По-моему, они друг друга стоят. Хотя, — Вера задумалась, — она, конечно, довольно привлекательна — как шлюха. Но одно дело спать с такой бабой, и совсем другое — на ней жениться.
— Дубов же на ней женился. А он, по-моему, мужчина порядочный. Дубов до сих пор ее любит. И мне кажется, в глубине души она тоже его любит: как только узнала, что он здесь, моментально примчалась.
— Но при этом бросила его ради папы.
— Западная жизнь полна соблазнов.
— А теперь она решила снова втереться к папе в доверие, придумав эту чушь насчет ребенка, — папа ведь одержим идеей завести сына.
— Но представь: бросить любовь всей своей жизни ради папы, а потом узнать, что никакой он не богач. И может ей предложить лишь британский паспорт — да и тот оплатит Боб Тернер. Неужели тебе нисколечки ее не жаль?
Вера минуту помолчала:
— Не могу сказать. Особенно после того случая с диктофоном. А тебе что, жаль?
— Иногда.
— Но ведь она тоже нас жалеет, Надя. Считает нас уродливыми дурищами, притом плоскогрудыми.
— Не могу понять, что в ней нашел Дубов. Он кажется таким… проницательным. Как будто видит ее насквозь.
— Все дело в ее буферах. Все мужики одинаковы, — вздохнула Вера. — Заметила, как Лысый Эд за ней бегает? Стыд и позор!
— А ты видела машину Лысого Эда? Видела, как глазели на нее папа с Дубовым?
— И Майк тоже.
После ухода Валентины Лысый Эд выскочил во двор, жалобно хныча: «Вэл! Вэл!» — но она даже не оглянулась. Грохнула дверцей и укатила на «ладе», оставив за собой клубящееся облако едкого сизого выхлопа. Лысый Эд всплеснул руками и побежал за ней по дороге. Потом прыгнул в свою машину, припаркованную на обочине, — американский «кадиллак» 50-х годов с откидным верхом, светло-зеленый, с декоративными «плавниками» и избытком хрома, — и рванул за ней по деревне. Отец, Майк, Дубов и Эрик Пайк стояли у окна и пристально смотрели ему вслед. Потом все принялись за пиво, которое я привезла. Примерно час спустя Эрик Пайк тоже ушел. После этого достали сливянку.
— Вера, по-твоему, папа не мог быть отцом? Известны случаи, когда мужчины его возраста зачинали детей. Он и сам об этом вначале говорил.
— Глупости, Надя. Ты только глянь на него. К тому же он сам поднял вопрос о неосуществлении брачных отношений. По-моему, наиболее вероятный кандидат — Лысый Эд. Только представь себе — иметь родственника по прозвищу Лысый Эд!
— Надеюсь, у него есть и другое имя. Во всяком случае, если папа с ней разведется, мы родственниками не будем.
— Если разведется!
— Ты полагаешь, он может еще передумать?
— Уверена. Особенно, если убедит себя в том, что ребенок — мальчик. Зачатый с помощью орального секса. Или в результате какого-нибудь платонического обмена мыслями.
— Ну, не может же он быть таким идиотом.
— Еще как может, — возразила Вера. — Погляди на его послужной список.
Мы довольно захихикали — такие близкие и в то же время далекие: я лежала прямо над сестрой, но в темноте. В детстве мы любили подтрунивать над родителями.
Наверное, было часа три ночи. В соседней комнате перестали бубнить. Меня даже начало клонить в сон. Темнота уютно обволакивала. Мы были так близки, что слышали дыхание друг друга, однако на лицах, словно в исповедальне, лежали тени — не различить ни осуждения, ни стыда. Я знала, что другого такого шанса может больше не представиться.
— Папа сказал, что в лагере Драхензее с тобой что-то произошло. Что-то связанное с сигаретами. Помнишь?
— Конечно, помню. — Я ждала продолжения, и через некоторое время Вера сказала:
— О некоторых вещах лучше не знать, Надя.
— Знаю. Но все равно расскажи.
Трудовой лагерь Драхензее был огромным, уродливым, хаотичным и суровым местом. Люди, угнанные для принудительных работ из Польши, Украины и Белоруссии и призванные наращивать германскую военную мощь, коммунисты и профсоюзные деятели, присланные из Нидерландов «для перевоспитания», цыгане, гомосексуалисты, преступники и евреи, стоявшие на полпути к смерти, пациенты сумасшедших домов и пленные борцы Сопротивления — все они жили бок о бок в низких бетонных завшивленных бараках. В подобных местах единственным законом был страх. И власть страха укреплялась на всех уровнях: в каждом сообществе и подсообществе имелась своя иерархия страха.
Так, среди детей работников главой иерархии стал тощий, хитроватый паренек по прозвищу Кишка. Наверное, ему было лет шестнадцать, но он казался худощавым для своего возраста — возможно, из-за голодного детства, а может, также из-за дурной привычки: Кишка выкуривал по сорок сигарет в день.
Несмотря на маленький рост, Кишка сколотил вокруг себя группу из ребят повыше, готовых исполнять все его приказания: среди них был его дружок — тупой мальчуган по фамилии Ваненко, два высоченных, недалеких молдавских парня и опасная девчонка Лена с безумным взглядом, у которой всегда было вдоволь сигарет — поговаривали, что она спит с охранниками. Чтобы Кишке и его банде хватало табака, другие дети облагались «данью» — иными словами, они должны были воровать сигареты у родителей и отдавать их Кишке, который распределял их среди членов своей банды. Тех же, кому не удавалось раздобыть курево, наказывали.
Из всей лагерной детворы одна лишь робкая, тихая, как мышонок, малютка Вера никогда не платила сигаретного налога. Как можно было это допустить? Вера убеждала, что ее родители не курят и обменивают свои сигареты на еду и одежду.
— Тогда ты должна украсть их у кого-то другого, — сказал Кишка.
Ваненко и молдаване ухмыльнулись. Лена подмигнула.
Вера была в растерянности. Где взять сигареты? Она прокралась в бараки, когда там никого не было, и стала рыться в жалких пожитках, сложенных под кроватями. Но кто-то поймал ее и оттаскал за уши. Онемев от страха в ожидании побоев, стояла она в углу двора, подыскивая, где можно спрятаться, хоть, конечно, знала, что, где ни спрячься, все равно ее найдут. Потом она заметила куртку, висевшую на гвозде возле двери. Это была куртка охранника — сам он стоял аж возле внешнего забора и, глядя в другую сторону, курил сигарету. Проворная, словно кошка, Вера сунула руку в карман куртки и нашла там почти полную пачку сигарет. Она спрятала ее в рукаве платья.
Позже, когда за ней пришел Кишка, она отдала пачку. Тот был в восторге. В армейских сигаретах табак был гораздо лучше той дряни, которую скупо выдавали работникам.
Если бы Вера взяла одну-две сигареты, ничего бы, возможно, не случилось. Но охранник, конечно, заметил пропажу целой пачки. Он расхаживал по двору с плеткой в руках и приставал ко всем детям по очереди. Из-за отсутствия курева он стал раздражительным. Кто-нибудь видел вора? Кто-то должен знать. Если они не сознаются, весь блок будет наказан. Родители тоже. Никому не видать пощады. Он пробормотал что-то об Исправительном блоке, откуда мало кто возвращался живым. Дети о нем тоже слыхали и страшно перепугались.
В Веру ткнул пальцем сам Кишка.
— Пожалей, начальник, — залепетал малец, весь съежившись, когда охранник схватил его за ухо, — это она — вон та, тощая, — стащила и раздала всем детям.
Он показал на малютку Веру, молча сидевшую у двери одного из бараков.
— Ты?
Охранник схватил малютку за шкирку. Ей не хватило духу отпираться. Она расплакалась. Он затащил ее в караульное помещение и запер на замок.
Вернувшись с завода и не найдя Веры, мама отправилась на ее поиски. Кто-то подсказал ей, куда заглянуть.
— Ваша дочь — гадкая маленькая воровка, — сказал охранник. — Ее нужно проучить.
— Нет, — взмолилась мама на своем ломаном немецком, — она не ведала, что творит. Ее подговорили старшие ребята. Зачем ей сигареты? Неужели вы не видите — она просто глупая малышка.
— Глупая, согласен, но мне нужны мои сигареты, — сказал охранник. Он был высокий, моложе мамы, и говорил медленно. — Вы должны отдать мне свои.
— Извините, но у меня нет. Я их обменяла. Понимаете, я не курю. На будущей неделе, когда нам заплатят, можете забрать все.
— При чем здесь будущая неделя? На будущей неделе положение изменится. — Охранник начал стегать их плетью по ногам. Его лицо и уши зарделись. — Вы, украинцы, неблагодарные свиньи. Мы спасли вас от коммунистов. Привезли в свою страну, кормим вас, даем вам работу. А вы только и думаете, как бы нас обокрасть. Что ж, вы хотите получить урок? Для таких подонков, как вы, у нас есть Исправительный блок. Слыхали о Блоке Ф? И как заботливо мы там за вами ухаживаем? Скоро сами обо всем узнаете.
До всех доходили слухи об Исправительном блоке — ряде из сорока восьми очень тесных бетонных карцеров без окон. Эти карцеры находились в стороне от исправительно-трудового лагеря — наполовину зарытые в землю и напоминавшие вертикальные гробы. Зимой мучения усугублялись из-за дождя и холода, а летом — от обезвоживания. Кое-кто видел, как через десять, двадцать или тридцать дней оттуда вытаскивали обезумевших, худых как скелеты людей. Говорили, что тех, кто просидел дольше, живыми уже не извлекали.
— Нет, — умоляла мама. — Сжальтесь!
Она схватила Веру и спрятала в складках юбки. Они прижались к стенке. Охранник подходил все ближе и ближе — над ними нависало его лицо. На подбородке блестела тонкая, мягкая, светлая щетина. Наверное, ему было лет двадцать с чем-то.
— Вы такой приятный молодой человек, — упрашивала мама, запинаясь на трудных немецких словах. В ее глазах стояли слезы. — Прошу вас, сжальтесь над нами, молодой человек.
— Хорошо, мы сжалимся. Не станем разлучать вас с ребенком. — Когда он быстро заговорил, пьянея от собственной власти, у него изо рта, где торчали кривые зубы, полетели брызги слюны. — Ты пойдешь вместе с ней, подоночья мать.
— Зачем вы это делаете? Разве у вас нет сестры? Нет матери?
— Зачем ты говоришь о моей матери? Моя мать — добрая немка. — Он минуту помолчал, сморгнул, но сила возбуждения была слишком велика или же его подвело воображение. — Мы научим тебя воспитывать детей так, чтобы они не воровали. Мы вас перевоспитаем. И твоего подоночьего мужа тоже, если он у тебя есть. Вас всех исправят.
Все кругом было окутано тьмой. Потом с нижней койки до меня донеслось тихое хныканье. Я лежала неподвижно, пытаясь понять, что это, поскольку никогда не слышала ничего подобного — отказывалась слышать этот звук, никогда не допускала его возможность. Старшая Сеструха плакала.
Когда-нибудь я еще расспрошу Веру об Исправительном блоке, но сейчас не время. Или, может, сестра права: возможно, о некоторых вещах лучше не знать — ведь потом о них никогда уже не забудешь. Отец с матерью никогда не рассказывали мне об Исправительном блоке, и я выросла, не догадываясь о том мраке, что таится на дне человеческой души.
Как они прожили остаток жизни с этой ужасной тайной, похороненной в их сердцах? Как могли выращивать овощи, ремонтировать мотоциклы, отправлять нас в школу и волноваться о результатах экзаменов?
Но им это удалось.