Вторник двенадцатый. Мы говорим о прощении

«Прежде чем умереть, прости себя. Потом прости других».

Прошло несколько дней после интервью для «Найтлайн». Небо было мрачное, дождливое. Морри сидел, накрывшись одеялом, а я — по­одаль от него, держа в руках его босые ноги. Ноги были сморщенные и мозолистые, а ногти совсем желтые. И еще в руках у меня была баночка с кремом: я выдавливал из нее понемногу на ла­донь и массировал Морри лодыжки,

Еще одна процедура, которую профессору де­лали уже в течение нескольких месяцев, и я, ста­раясь удержать хоть толику того, что было воз­можно, напросился делать ее сам. Из-за болезни Морри не мог теперь даже пошевелить пальцами ног, хотя по-прежнему чувствовал боль, и мас­саж помогал облегчить ее. К тому же Морри нра­вилось, когда до него дотрагивались. И я теперь готов был сделать что угодно, только бы доста­вить ему радость.

— Митч, — сказал Морри, возвращаясь к теме прощения, — мстительность и упрямство лише­ны всякого смысла. И если бы ты знал, как я о них сожалею. — Морри вздохнул. — Гордыня. Тщеславие. И что нас толкает на поступки, о которых мы потом жалеем?

Важность прощения — еще один из моих во­просов. Я помнил фильмы, где патриарх семьи на смертном ложе просит позвать отверженного сына, чтобы перед смертью помириться с ним. И мне хотелось знать, была ли и у Морри нужда сказать кому-то «прости» перед смертью.

— Видишь ту скульптуру? — Морри кивнул на бюст, что стоял на полке возле дальней стены кабинета.

Я никогда прежде не обращал на него внима­ния. Бронзовая голова мужчины лет сорока в гал­стуке, с прядью волос, ниспадающей на лоб.

— Это я, — сказал Морри. — Мой друг Нор­ман изваял этот бюст около тридцати лет назад. Мы с Норманом в свое время были неразлучны. Вместе плавали. Вместе ездили в Нью-Йорк. Я приехал к нему домой, в Кембридж, и он ваял этот бюст у себя в подвале. Несколько недель под­ряд работал над ним — хотел, чтобы получилось как можно лучше.

Я внимательно всмотрелся в скульптуру. Так странно было видеть трехмерного Морри, моло­дого и здорового, взирающего на нас с высоты. Даже в бронзе вид у него был причудливый, и я подумал, что другу Морри удалось передать не только внешнее сходство, но и дух профессора.

— А теперь грустная часть истории. Норман с женой переехали в Чикаго. А вскоре Шарлотт предстояла серьезная операция. Норман и его жена совсем пропали. Я знал, что им было извест­но об операции, но они ни разу не позвонили спросить, как у Шарлотт дела. Мы очень обиде­лись и прервали с ними отношения. Я потом не раз сталкивался с Норманом, и он пытался со мной помириться. Но я отказывался — меня не устраивали его объяснения. Я из гордости от­талкивал его.

Морри закашлялся.

— Митч... несколько лет назад... он умер от рака. Мне очень тяжело. Я ведь его так и не ви­дел. И так и не простил. А теперь мне больно...

Морри заплакал — тихо, беззвучно. Я про­должал втирать крем в его онемевшие пальцы. А он, окунувшись в воспоминания, продолжал пла­кать еще пару минут.

— И не только других мы должны простить, Митч, — почти шепотом продолжал Морри. — Мы должны простить и себя тоже.

— Себя?

— Да, себя. За все, что нам не удалось сде­лать. За все то, что мы должны были бы сделать. Нельзя увязать в сожалениях о том, чего не слу­чилось. Это очень мешает, когда оказываешься в том положении, в котором сейчас я. Мне всегда хотелось достичь большего в своей работе; напи­сать больше книг, чем я написал. Я, бывало, ко­рил себя за это. Теперь я вижу: это ни к чему. Примирись. Примирись с собой и со всеми, кто вокруг тебя.

Я наклонился к Морри и бумажным платком промокнул ему слезы. Морри заморгал. Его шум­ное дыхание напоминало легкий храп.

— Прости себя. Прости других, Митч. Не жди. Не всем дается на это время, как сейчас дается оно мне. Не всем так везет.

Я бросил бумажный платок в корзину для му­сора и снова принялся за его ноги. Везет? Я на­давил пальцем затвердевшую плоть, а он этого даже не почувствовал.

— Натяжение противоположностей, Митч. По­мнишь? Силы, что тянут тебя в разные стороны.

— Помню.

— Я скорблю об ускользающем времени, но и радуюсь, что у меня есть шанс поправить что можно.

Мы сидели в молчании. В окно хлестал дождь. За спиной Морри гибискус все еще не сдавался, маленький, но крепкий.

— Митч, — шепотом позвал меня Морри.

— Да? — Я теребил его пальцы, поглощен­ный своим занятием.

— Посмотри на меня.

Я наткнулся на его проницательный взгляд.

— Я не знаю, почему ты вернулся ко мне. Но я хочу сказать тебе... — Он замолчал — голос его будто оборвался. — Если б у меня мог быть еще один сын, я бы хотел, чтоб это был ты.

Я опустил глаза и принялся еще сильнее рас­тирать отмирающую плоть его пальцев. На мгно­вение мне стало страшно: а что, если принимая это признание, я предаю своего отца? Но, под­няв глаза, я увидел лицо Морри, улыбавшегося сквозь слезы, и понял: в такие мгновения преда­тельства быть не может.

Теперь страшным стало другое — сказать «прощай».