Вторник тринадцатый. Мы говорим о совершенном дне

Морри захотел, чтобы его кремировали. Он обсудил это с Шарлотт, и они решили, что так будет лучше. Морри пришел навестить его дав­нишний друг Эл Аксельрод, раввин из универ­ситета Брандейса, которого они попросили вес­ти похоронную службу, и Морри сказал ему, что предпочитает кремацию.

— И еще, Эл...

— Что, Морри?

— Проследи, чтобы меня не пережарили. Раввин остолбенел. А Морри теперь мог с легкостью подшучивать над своим телом. Чем ближе он был к концу, тем больше ему каза­лось, что тело — лишь шелуха, оболочка души. Оно увядало, превращаясь в бесполезные кости и кожу, и потому с ним теперь легче было расстаться.

— Мы страшно боимся самого вида смерти, — сказал Морри, когда я сел рядом с ним.

Я поправил микрофон у него на воротнике, но он все равно падал. Морри закашлялся. Он теперь кашлял почти без остановки.

— Я на днях читал книгу. Так в ней сказано, что как только кто-то умирает в больнице, его сразу накрывают простыней, подвозят к чему-то вроде люка и спускают вниз. Стремятся поско­рее убрать умершего куда подальше. Как будто смерть заразйа.

Я возился с микрофоном, а Морри наблюдал за моими руками.

— А она не заразна. Она так же естественна, как и жизнь. Она — часть врученного нам комп­лекта.

Морри снова закашлялся, а я весь напрягся, в любую минуту готовый ко всему. Ночью про­фессору теперь было совсем худо. Поспать уда­валось лишь час-другой, а потом он просыпался от дикого, удушающего кашля. Дежурившая мед­сестра входила в спальню, стучала по его спине, пытаясь выбить мокроту. Но даже если удавалось привести дыхание в «норму» — а удавалось это теперь только с помощью кислородного аппарата, — на следующий день Морри был совершен­но разбит.

Из носа у него теперь торчала кислородная трубка. Я с ненавистью смотрел на этот символ беспомощности. Так и хотелось ее выдернуть.

— Прошлой ночью... — тихо заговорил Морри.

— Да? Прошлой ночью?

— У меня был жуткий приступ. Он длился долгие часы. Я думал, что не выживу. Кашель не прекращался. Дыхания почти не было. Вдруг у меня закружилась голова... и я ощутил какую-то умиротворенность; я почувствовал, что готов отойти.

Глаза Морри расширились.

— Митч, это было совершенно невероятное ощущение. Чувство принятия того, что проис­ходит, чувство умиротворенности. Я подумал о том сне, что видел на прошлой неделе, — сне, когда я переходил мост в неизвестное. Это было ощущение готовности идти туда, куда предназ­начено.

— Но ведь этого не случилось?

Морри помолчал. А потом легонько замотал головой:

— Нет, но я почувствовал, что способен это сделать. Ты понимаешь? Это то, что необходимо каждому. Примирение с мыслью о смерти. Если б мы знали, что в конечном счете можем прими­риться со смертью, нам бы тогда было по плечу и то, что еще труднее.

— Что же это?

— Примирение с жизнью.

Морри попросил, чтобы я принес ему гибис­кус, стоявший на подоконнике позади него. Я поставил растение на ладонь и поднес к его лицу. Морри улыбнулся.

— Умирать естественно, — повторил он. — Смерть наводит на нас такой ужас только по­тому, что мы не считаем себя частью природы. Мы думаем, раз мы люди, значит, мы выше при­роды.

Морри улыбнулся цветку.

— Нет, мы не выше ее. Все, что рождается, умирает. — Морри посмотрел на меня. — Ты с этим согласен?

—Да.

— Ладно, — прошептал он, — а теперь о пре­имуществе. Все-таки мы отличаемся от растений и животных. До тех пор пока мы любим друг друга и сохраняем это чувство любви, мы, умирая, не исчезаем. Нежность не умирает. Воспоминания не умирают. Ты продолжаешь жить в сердце каж­дого, чьей жизни в свое время коснулся любо­вью и заботой.

Голос его задрожал. Это обычно означало, что ему надо передохнуть. Я поставил растение на место и пошел выключить магнитофон. Но до того как я успел его выключить, он записал по­следнюю в тот день фразу Морри: «Смерть завер­шает жизнь, но не отношения».

Поиски средства для лечения болезни Лу Ге-рига продолжались, и скоро должно было по­явиться новое экспериментальное лекарство. Оно не вылечивало, но замедляло развитие болезни на несколько месяцев. Морри о нем слышал, но он уже был в иной стадии, к тому же появиться в продаже лекарство могло только через несколь­ко месяцев.

— Не для меня, — решительно отверг лекар­ство Морри.

С тех пор как Морри заболел, он ни разу не тешил себя надеждой вылечиться. Свое положе­ние он оценивал более чем трезво. Однажды я спросил его: если по волшебству он бы вдруг выздоровел, стал бы он со временем таким, ка­ким был прежде?

Морри покачал головой:

— Об этом не может быть и речи. Я теперь совсем другой человек. Мои взгляды иные. Я ценю свое тело, которое я никогда по-настоящему не ценил. И мое отношение к серьезным во­просам жизни, вечным вопросам, тоже совсем иное. В этом суть. Стоит только раз сосредото­читься на важном, и ты уже не можешь его боль­ше игнорировать.

— А какие вопросы вы считаете важными?

— Мне кажется, это вопросы, связанные с любовью, ответственностью, духовностью. И будь я сейчас здоров, они бы все равно были для меня главными. И всегда должны были бы быть глав­ными.

Я попытался представить Морри здоровым. Попытался вообразить, как он сбрасывает с себя одеяла, встает с кресла и мы с ним отправляемся на прогулку по окрестностям, как, бывало, гуля­ли по территорий университета. До меня вдруг дошло: последний раз я видел его на ногах шест­надцать лет назад!

— А если бы вам вернули здоровье на один-единственный день, — спросил я, — как бы вы этот день провели?

— Двадцать четыре часа?

— Двадцать четыре часа.

— Надо подумать... Я бы встал утром, сделал зарядку, съел чудесный завтрак — сладкие бу­лочки с чаем, — пошел бы поплавал, а потом пригласил друзей на вкусный обед. И пусть бы они пришли по одному или по двое, чтобы мы могли поговорить об их делах, их семье и о том, что мы значим друг для друга. А потом я бы по­шел на прогулку в какой-нибудь сад посмотреть на деревья, послушать птиц, впитать красоту при­роды, которую я так давно не видел. А вечером я отправился бы ресторан, где вкусно готовят, мо­жет быть, заказал утку — я люблю утку, — а по­том весь вечер танцевал. Я перетанцевал бы там со всеми лучшими партнершами, пока не сва­лился от усталости. А потом пошел бы домой и глубоко и сладко уснул.

— И это все?

— Все.

Так незатейливо. Так обыкновенно. Я был ра­зочарован. Я-то думал, что он полетит в Италию, или пойдет на завтрак с президентом, или будет наслаждаться плаванием в море, или испробует все экзотическое, что только придет на ум. Как мог он после всех этих месяцев неподвижного лежания найти удовлетворение в таком прозаи­ческом дне?

И вдруг я понял: в этом-то и была вся суть.

В тот день перед отъездом Морри спросил меня, может ли он поговорить со мной о чем-то.

— О твоем брате, — добавил он.

Меня пробрала дрожь. Как он догадался, что брат был у меня все время на уме? Я неделями пытался дозвониться ему в Испанию и лишь на днях узнал от его друга, что брат постоянно ле­тал на лечение в Амстердам.

— Я знаю, Митч, как больно, когда не мо­жешь быть с тем, кого любишь. Но ты должен смириться с его желаниями. Может быть, он не хочет нарушать твою жизнь. Может, это для него слишком тяжкое бремя. Я всем своим близким говорю: продолжайте жить своей жизнью, то, что я умираю, не должно рушить вашу жизнь.

— Но ведь он — мой брат!

— Я знаю. Поэтому тебе так больно.

В моем воображении вдруг возник Питер: ему восемь лет, кудрявые светлые волосы торчат на макушке. Мы боремся на траве возле дома, и зе­лень травы впитывается в джинсы ярко-зелены­ми пятнами. А вот он стоит перед зеркалом с расческой в руках вместо микрофона и поет. Или мы протискиваемся на чердак и прячемся там, испытывая родителей — найдут или не найдут нас к обеду.

А потом я вижу его отдалившимся от меня взрослым, тонким и хрупким, скуластое, тощее от химиотерапии лицо.

— Морри, почему он не хочет меня видеть?

Старик профессор вздохнул:

— Отношения между людьми не строятся по шаблону. Их надо любовно отлаживать, так, что­бы каждый получал от них то, что ему нужно, и то, что ему хочется, и делал то, что он может, не в ущерб себе и другому. В бизнесе люди настро­ены на то, чтобы выиграть. Чтобы получить же­лаемое. И это, возможно, то, к чему ты привык. В любви же все по-другому. В любви ты забо­тишься о другом ничуть не меньше, чем о себе. У тебя были с братом близкие отношения, а теперь их нет. Ты хочешь их вернуть. Ты вообще не хо­тел, чтобы они прекращались. Но так устроены люди. Отношения прекращаются, а потом возоб­новляются. Прекращаются и возобновляются.

Я посмотрел на Морри и увидел, как близко к нему подступила смерть. Я почувствовал себя таким беспомощным.

— Ты найдешь путь к своему брату, — сказал Морри.

— Почему вы так в этом уверены? Морри улыбнулся:

— Ты же нашел меня.

— На днях я услышал занятную историю. Морри на мгновение закрывает глаза, и я жду,

Когда он продолжит.

Так вот. Эта история о маленькой волне, что с наслаждением резвилась в океане. Она на­слаждалась ветром и свежим воздухом... пока вдруг не заметила, как другие волны, катившиеся перед ней, разбиваются о берег.

«Боже мой, это ужасно! — воскликнула вол­на. — И сейчас это случится со мной!»

И тут мимо пробегает другая волна. Она видит, как мрачна первая, и спрашивает: «Отчего ты та­кая грустная?» А первая ей в ответ: «Ты что, ничего не понимаешь? Мы сейчас все разобьемся! И от нас ничего не останется!Разве это не ужасно?»