Вторник десятый. Мы говорим о супружеской жизни

Я привел к Морри посетителя. Свою жену.

С первого моего прихода Морри не пере­ставал спрашивать: «Когда я познакомлюсь с Жанин? Когда ты ее привезешь?» А я всегда находил отговорки. Но вот несколько дней на­зад я позвонил узнать, как у него дела. Трубку профессор поднял не сразу, а когда взял, я ус­лышал посторонний шум, как будто кто-то дер­жал трубку за него. Морри уже не мог ее дер­жать. В трубке послышались нечленораздель­ные звуки.

— Тренер, вы в порядке?

Я услышал, как он выдохнул:

— Митч... у твоего тренера... не очень хоро­ший день...

Ночами ему теперь было все хуже и хуже. По­чти каждую ночь нужен был кислород, а присту­пы кашля стали устрашающими. Приступ мог длиться час, и непонятно было, кончится ли он вообще. Морри когда-то сказал, что стоит болез­ни достичь легких — и ему конец. У меня дрожь прошла по телу, когда я подумал о том, как бли­зок он теперь к смерти.

— Увидимся во вторник, — сказал я. — Во вторник дела будут получше.

— Митч...

— Да?

— Твоя Жена рядом? Жанин сидела рядом со мной.

— Дай ей трубку. Я хочу услышать ее голос.

По счастью, я женат на женщине намного доб­рее меня. И хотя Жанин в жизни не видела Мор­ри, она взяла трубку — я бы, наверное, стал мо­тать головой и шептать: «Меня нет дома, меня нет дома», — и через минуту уже говорила с моим стариком профессором так, словно они были всю жизнь знакомы. Я чувствовал это нутром, хотя все, что я слышал, было: «Угу... Да, Митч гово­рил мне... О, спасибо».

Жанин повесила трубку и заявила:

— В следующий раз я еду с тобой. Только и всего.

И вот теперь мы сидим у Морри в кабинете по обе стороны его кресла. Морри, по его соб­ственному признанию, не чужд безобидного флирта, и, хотя на него то и дело нападает ка­шель, присутствие Жанин, похоже, придает ему сил. Он рассматривает наши свадебные фото­графии, которые принесла моя жена.

— Вы из Детройта? — спрашивает Морри.

— Да, — отвечает Жанин.

— Я преподавал в Детройте, один год, в кон­це сороковых. И даже помню одну смешную ис­торию...

Он замолчал, чтобы высморкаться. Я уви­дел, как Морри беспомощно теребит бумажный носовой платок, и забрал его, чтобы помочь ему. Морри попытался высморкаться, но безуспеш­но. И тогда я легонько сжал платком его нозд­ри, точь-в-точь как матери маленьким детям.

— Спасибо, Митч. — Морри взглянул на Жа­нин. — Мой помощник, и еще какой.

Жанин молча улыбнулась.

— Так вот, моя история. У нас в универси­тете была компания социологов, мы собирались и играли в покер с другими преподавателями, и в том числе с одним парнем-хирургом. Од­нажды вечером после игры он мне и говорит: «Морри, я хочу прийти посмотреть, как ты пре­подаешь». Я отвечаю: «Ладно». И он пришел на одно из моих занятий и наблюдал за мной. А когда урок кончился, он спрашивает: «А хо­чешь прийти посмотреть, как я работаю? Се­годня вечером я как раз оперирую». Я решил сделать ему приятное и согласился. Привел он меня в больницу и сказал: «Помой руки, а по­том надень халат и маску». Не успел я опом­ниться, как уже стоял рядом с ним у операци­онного стола. А на столе — женщина, пациент­ка, вся голая. Хирург взял ножичек и как по ней полоснет! Да... — Морри поднял палец и покрутил им в воздухе. — И у меня точно так же все завертелось. Повсюду кровь. Уф! Чув­ствую, падаю в обморок. А сестра рядом со мной спрашивает: «Доктор, что это с вами?» А я ей: «Какой я к черту доктор? Унесите меня отсю­да».

Мы рассмеялись, и Морри тоже, насколько ему позволяло дыхание. За последние недели он впервые рассказывал что-то забавное. «Как стран­но, — подумал я. — Он чуть в обморок не упал, наблюдая за операцией, а свою болезнь перено­сит с таким мужеством».

В дверь постучала Конни и сказала, что обед для Морри готов. Это не был морковный суп, или овощные пирожки, или макароны по-гре­чески, которые я принес сегодня утром. И хотя я старался выбрать в магазине самую что ни на есть мягкую еду, даже ее Морри было уже не под силу прожевать и проглотить. Он теперь ел только жидкие питательные смеси и еще, мо­жет быть, размоченный в них, превращенный в кашицу кекс. Шарлотт теперь все для него перемалывала в миксере, и он втягивал это че­рез соломинку. А я по-прежнему покупал еду в магазине и входил к нему с пакетами в руках, но теперь делал это уже исключительно пото­му, что хотел порадовать его своим постоян­ством. Я открывал холодильник и видел, что он забит коробочками с едой. Похоже, я все еще надеялся, что в один прекрасный день мы с Морри снова будем вместе есть обычный обед, и, как прежде, он будет говорить и жевать од­новременно, не замечая, что кусочки еды вы­падают из его рта. Глупейшая надежда.

— Да... Жанин, — начал Морри. Жанин улыб­нулась. — Вы очень славная. Дайте мне руку.

Жанин протянула ему руку.

— Митч мне рассказывал, что вы профессио­нальная певица.

— Да, — подтвердила Жанин.

— Он говорит, что вы замечательно поете.

— Нет, — засмеялась она, — он так только говорит.

Брови Морри изумленно поползли вверх.

— А можете что-нибудь спеть для меня?

Сколько мы с Жанин знакомы, столько я слы­шу от людей эту просьбу. Стоит им услышать, что пение — ее профессия, как тут же они про­сят: «А вы не могли бы что-нибудь спеть для нас?» Будучи застенчивой и в то же время очень при­дирчивой к месту, где нужно выступать, Жанин никогда не соглашалась. Она вежливо всегда и всем отказывала. И, пребывая в полной уверен­ности, что прозвучит привычный отказ, я вдруг услышал... как она запела:

Стоит лишь подумать о тебе,

И немедля забываю я

Обо всем, что надлежит мне помнить...

Это была песня Рэя Нобла, популярная в тридцатые годы, и Жанин пропела ее с необык­новенной нежностью, глядя прямо в глаза Мор­ри. Уже в какой раз меня поразило, что при нем даже самые замкнутые люди не стесняются вы­ражать чувства. Морри слушал с закрытыми гла­зами, впитывая ноту за нотой. И с каждым но­вым звуком, наполнявшим комнату, улыбка его все более и более походила на неудержимое крещендо. И хотя тело его было совершенно не­движимо, не оставалось никаких сомнений: в душе он с упоением танцует.

Когда Жанин закончила петь, Морри открыл глаза. По щекам его катились слезы. За все эти годы я не раз слышал, как поет моя жена, но мне ни разу не удалось услышать ее так, как услышал Морри.

Супружеская жизнь. Почти у всех моих зна­комых с ней проблема. Одни никак не могут же­ниться, другие никак не могут развестись. На­шему поколению супружество, похоже, дается нелегко: мы сражаемся с ним, точно с аллигато­ром из мутного болота. Сколько раз я уже бывал на свадьбах, поздравлял молодых, а потом, не­сколько лет спустя, лишь с легким удивлением встречал «жениха» в ресторане с молодой жен­щиной, которую он мне представлял как свою приятельницу, добавляя: «Мы ведь с женой ра­зошлись...»

Я спросил Морри, почему у нас не ладится суп­ружеская жизнь. Семь лет я не решался жениться. Отчего? Оттого, что люди моего поколения стали осторожнее, наблюдая за теми, кто женился рано? Или мы просто эгоисты?

— Я жалею ваше поколение, — сказал Мор­ри. — Очень важно найти любящего человека, потому что в жизни так не хватает любви. Но современная молодежь слишком эгоистична, что­бы любить, или же она бездумно бросается в суп­ружество, а через полгода уже разводится. Мно­гие и понятия не имеют, какой человек им ну­жен в партнеры. Да и откуда им это знать, когда они и себя-то толком не знают?

Морри вздохнул. Сколько раз к нему прихо­дили за советом потерпевшие крах в любви.

— Это очень грустно, потому что каждому надо иметь рядом любящего человека. И пони­маешь это особенно ясно в такие времена, кото­рые переживаю сейчас я, — когда дела не слиш­ком-то хороши. Друзья — это, конечно, здорово, но будут ли они сидеть с тобой ночи напролет, утешая и заботясь о тебе, когда ты беспрестанно кашляешь и не в силах уснуть?

Шарлотт и Морри познакомились еще сту­дентами и были женаты сорок четыре года. Те­перь я часто наблюдал за Шарлотт: как она на­поминала Морри про лекарство, или подходи­ла к нему и нежно гладила его шею, или гово­рила о сыновьях. Слаженная команда. Подчас им достаточно было взгляда, чтобы понять, кто о чем думает. Шарлотт в отличие от Морри была очень сдержанной, и он относился к этому с необычайным уважением. Бывало, в нашей бе­седе он вдруг говорил: «Шарлотт может быть неприятно, если я расскажу об этом», — и тут же прекращал разговор. И это были единствен­ные минуты, когда Морри воздерживался от от­кровенности.

— Одно я точно знаю о супружестве, — про­должал Морри. — Супружество — это проверка за проверкой. Ты постепенно узнаешь, кто ты есть и кто твой партнер, и можете ли вы друг к другу приспособиться.

— А есть ли какие-нибудь правила или при­знаки, по которым заранее можно понять, сло­жится твоя супружеская жизнь или нет?

— Если б это было так просто, — улыбнулся Морри.

— Я знаю, что непросто.

— И все же, — сказал Морри, — по моим наблюдениям, в любви и супружестве есть некие правила. Если ты не уважаешь своего партнера, дела твои плохи. Если не умеешь идти на комп­ромисс, дела твои плохи. Если не умеешь откро­венно говорить о том, что происходит между вами, дела твои плохи. И если у вас разные взгляды на жизнь, дела ваши плохи. У вас должны быть одни и те же ценности. И знаешь, Митч, какая самая главная из этих ценностей?

— Какая?

— Вера в значимость супружеской жизни. Морри усмехнулся и прикрыл на мгновение

глаза.

— Лично я, — вздохнул он, — считаю, что супружество — штука очень стоящая, и, если не испытаешь, что это такое, многое потеряешь.

А под конец Морри процитировал строчку одного стихотворения, которое для него звуча­ло молитвой: «Любите друг друга — иль погиб­ните вы».

— А вот у меня есть вопрос, — говорю я. Морри костлявыми пальцами прижимает очки

к груди, которая вздымается и опадает с каждым нелегким вдохом и выдохом.

— Какой такой вопрос?

— Помните Книгу Иова?

— Ту, что в Библии?

— Да. Иов — хороший человек, но Бог посы­лает ему страдания. Чтобы испытать его веру.

— Помню.

— Отбирает у него все: дом, богатство, семью...

— Здоровье.

— Да, напускает на него болезнь.

— Чтобы испытать его веру.

— Правильно, чтобы испытать его веру. Так вот, мне интересно...

— Что интересно?

— Что вы об этом думаете?

Морри тяжело кашляет. Руки его дрожат и плетями падают вдоль тела.

— Я думаю, — говорит Морри улыбаясь, — что Бог немного перестарался.