Что нам обещает социология 2 страница

Рассмотрим с этой точки зрения безработицу. Когда в городе со стотысячным населением только один человек не имеет работы — это его личная проблема, для решения которой следует обратить внимание на характер, способности и непосредственные возможности данной личности. Но когда нация, обладающая пятидесяти­миллионным трудоспособным населением, насчитывает пятнадцать миллионов безработных — это уже общественная проблема, и в этом случае мы не можем надеяться на ее решение в сфере воз­можностей, доступных каждому безработному в отдельности. На­рушена сама структура возможностей. Чтобы правильно сформу­лировать проблему и определить уровень ее возможных решений, надо принимать во внимание экономические и политические ин­ституты общества, а не только личные ситуации и особенности характера отдельно взятых индивидов.

Рассмотрим войну. Во время войны личные проблемы связа­ны с тем, что каждый решает, как выжить или геройски погиб­нуть, или сделать на ней деньги, или занять тепленькое и безопас­ное местечко в аппарате военного управления или содействовать завершению войны. Короче говоря, в соответствии со своей шка­лой ценностей люди вписываются в особую конфигурацию инди­видуальных сред обитания, чтобы там пережить войну или при­дать смысл своей смерти. Но для решения структурных проблем войны требуется выявление ее причин, изучение того, как и какого рода люди выдвигаются на командные посты, каково ее влияние на экономические, политические, семейные и религиозные инсти­туты , а также исследование международных отношений, в которых царят неорганизованность и безответственность.

Рассмотрим семью. Состоя в браке, мужчина и женщина мо­гут испытывать личные трудности, но если за первые четыре года совместной жизни на каждую 1000 браков в среднем приходится 250 разводов, то это является индикатором структурной проблемы, решение которой коренится в самих институтах брака, семьи и других опирающихся на них социальных установлениях.

Или возьмем метрополис — жуткий и прекрасный, безобраз­ный и великолепный большой город-спрут. Для многих предста­вителей высшего класса личное решение "проблемы города" за­ключается в том, чтобы в самом сердце метрополиса иметь кварти­ру в доме с подземным гаражом, а за сорок миль от города — дом, построенный по проекту Генри Хилла, сад в стиле Гаррета Экбо*,

* Г. Хилл и Г. Экбо - известные американские архитекторы и дизай­неры. — Прим. ред.

разбитый на сотне акров собственной земли. Внутри этих двух сред обитания, контролируемых владельцами с помощью неболь­шого персонала и обслуживаемых собственным вертолетом, многие люди могли бы решить массу личных проблем, обусловленных "фактами" города. Однако сколь бы замечательным ни было это решение, оно отнюдь не снимает общественные проблемы, кото­рые порождены городом как структурным фактом. Как следует преобразовывать это удивительное чудовищное создание? Разбить его на отдельные части, совместив место жительства с местом ра­боты? Провести косметические улучшения, ничего не меняя по существу? Или эвакуировав население, взорвать старые города и выстроить новые на новом месте по новому плану? Каким должен быть этот план? И кому делать выбор, принимать решение и во­площать его в жизнь? Это проблемы структурного характера; при их постановке и решении нам нужно учитывать политические и экономические последствия, которые отразятся на несчетном ко­личестве индивидуальных сред жизнедеятельности.

Пока экономика устроена так, что в ней происходят сбои, проблема безработицы не может иметь личностного решения. До тех пор, пока война будет неизбежным спутником системы нацио­нальных государств и неравномерного промышленного развития стран мира, простой человек в своей ограниченной индивидуаль­ной среде жизнедеятельности — с психиатрической помощью или без нее — будет бессилен устранить трудности, которые эта система (или отсутствие системы) ему навязывает. До тех пор пока семья как социальный институт превращает женщин в милых рабынь, а мужей — в их повелителей или беспомощных иждивенцев, про­блема брака не может быть удовлетворительно решена исключи­тельно частным образом. До тех пор пока сверхразвитые мегапо­лисы со своими суперсовременными автомобилями будут состав­лять неотъемлемую часть самого развитого общества, проблемы городской жизни не разрешатся ни с помощью личной одареннос­ти, ни благодаря частному достатку.

Как отмечалось выше, то, что мы переживаем в своих инди­видуальных средахдеятельности, часто вызвано структурными из­менениями в обществе. Поэтому, чтобы понять изменения, проис­ходящие в отдельных индивидуальных "ячейках", необходимо выйти за их пределы. Тем более что количество и разнообразие структурных изменений растет, поскольку институты, внутри ко­торых мы живем, все шире распространяют свое влияние и связь между ними становится все более тесной. Осознать идею социаль­ной структуры и научиться адекватно применять ее — значит по­лучить возможность прослеживать связи внутри величайшего много­образия индивидуальных сред жизнедеятельности. Уметь это де­лать — значит обладать социологическим воображением.

3.

Каковы же главные проблемы нашего общества и какие ос­новные трудности испытывают индивиды? Чтобы определить и те и другие, мы должны, исходя из характеристики основных тенден­ций современной эпохи, ответить на вопрос, какие ценности раз­деляются людьми, но находятся под угрозой, а какие сохраняются и поддерживаются. В обоих случаях необходимо выяснить, какие структурные противоречия могут скрываться за этими процессами".

Когда люди придерживаются неких ценностей и не чувству­ют, что им что-либо угрожает, они находятся в состоянии благопо­лучия. Когда люди разделяют определенные ценности, но чувству­ют, что им угрожает опасность, они переживают кризис: либо как личные затруднения, либо как общественную проблему. А если людям кажется, что все ценности, которым они привержены, на­ходятся под угрозой, их может охватить паника.

Но представим себе людей, которые не имеют ни одной об­щей ценности и не чувствуют никакой угрозы. Это состояние ин­дифферентности, которое, распространившись на все их ценности, влечет за собой апатию. Представим, наконец, ситуацию, характе­ризующуюся отсутствием общих ценностей при остром осознании угрозы. Это состояние тревоги, беспокойства, которое, достигнув определенного порога, превращается в нераспознанную смертель­ную болезнь.

Мы как раз и переживаем время безразличия и тревоги, еще не оформившейся настолько, чтобы дать соответствующую работу разуму и свободу чувствам. Вместо того, чтобы определить наши беды в терминах ценностей и угрожающих им опасностей, мы часто лишь страдаем от смутной тревоги; нет четко сформулиро­ванных социальных проблем и на душе неспокойно от того, что все кругом как-то не так. А раз мы не осознаем, что нам дорого, и что именно угрожает нашим ценностям, не может быть и речи о принятии каких-то конкретных решений. Еще меньше оснований говорить о постановке проблем перед социальной наукой.

В тридцатые годы, за исключением находящихся в плену ил­люзий определенных деловых кругов, мало кто сомневался в су­ществовании экономических проблем, благодаря которым возникали личные трудности. Среди рассуждений о "кризисе капитализма" формулировки Маркса и его многочисленных непризнанных пос­ледователей, пожалуй, содержали наиболее верную трактовку этих проблем, и некоторые люди стали представлять свои личные труд­ности в марксистской терминологии. Стало ясно, что разделяв­шиеся всеми ценности оказались под угрозой структурных проти­воречий, которые также представлялись очевидными. И то и дру­гое глубоко переживалось многими. Это вызывало политические действия.

Однако в послевоенную эпоху оказавшиеся под угрозой цен­ности многие перестали рассматривать как ценности и ощущать грозящую им опасность. Разнообразные личные тревоги почти не получали резонанса; социальные болезни и решения важных во­просов, имевших огромное значение для структуры общественных отношений, так и не становились предметом обсуждения широкой общественности. Для тех, кто по-прежнему признавал унаследо­ванные от прошлого интеллектуальные ценности и свободу, сама тревога была личной, а безразличие — общественной проблемой. Состояние тревоги и безразличия стало отличительной чертой на­шей эпохи.

Все это настолько поразительно, что исследователи часто го­ворят о принципиальном изменении характера проблем, нуждающихся в артикуляции. Мы постоянно слышим, что решение клю­чевых проблем нашей эпохи переместилось из внешней среды эко­номики и теперь связано с качеством жизни отдельного индивида, то есть с вопросом о том, как скоро наступит время, наиболее благоприятное для индивидуального развития личности. Не дет­ский труд, а проблема комиксов, не бедность, а проблема массово­го досуга находятся теперь в центре внимания. Нередко кажется, что многие крупные общественные проблемы вместе с частными описываются как "психиатрические" вследствие трогательного же­лания социологов избавиться от обсуждения коренных проблем современного общества. Часто кажется, что такая постановка во­проса основывается на провинциальной ограниченности интереса истеблишмента исключительно к западному обществу или даже только к Соединенным Штатам. В этом случае игнорируется не только две трети человечества, но нередко произвольно отделяется жизнь индивида от институтов, в рамках которых она протекает, и которые иногда оставляют в ней более глубокий след, чем то непо­средственное социальное окружение, в котором проходит детство человека.

Проблемы досуга, например, даже обсуждать не имеет смысла без рассмотрения проблем труда. Без учета бедственного положе­ния, в котором очутилась семья по отношению к новейшим соци­альным институтам, невозможно проблематизировать беспокойст­во родителей о влиянии комиксов на детей. Ни досуг, ни его вредные формы нельзя понять как проблему, не учитывая, на­сколько социальные болезни и безразличие влияют на отношения между людьми и на климат современного американского общества в целом. В этом климате нельзя ни поставить, ни решить ни одной проблемы "частной жизни" без признания кризиса ценностей, ох­ватившего трудовую деятельность людей в условиях экономичес­кой экспансии корпораций.

Верно, как об этом без устали говорят психоаналитики, что люди нередко испытывают "растущее ощущение, будто ими дви­жут скрытые внутри них силы, которые они не способны опреде­лить". Но неверно утверждать, как это делает Эрнст Джонс, что "самый опасный враг человека — это его неуправляемая природа и загнанные внутрь темные силы". Напротив, "главная опасность для человека" кроется в неуправляемости сил современного обще­ства с его порождающими отчуждение способами производства, тотальными методами политического господства, анархией в меж­дународных отношениях — одним словом, с глубокой трансформа­цией самой природы человека, условий его существования и жиз­ненных целей.

В настоящее время первостепенная политическая и интеллек­туальная задача обществоведа — в данном случае обе задачи совпа­дают — прояснить элементарные основания сегодняшних тревог людей и безразличия общества. Это главное требование, которое ставят перед ним другие работники сферы культуры — физики и лирики, интеллектуальное сообщество в целом. Думаю, что эти задачи делают социальные науки общим знаменателем нашей куль­турной эпохи, а социологическое воображение — самым необходи­мым сегодня качеством интеллекта.

4.

В каждую интеллектуальную эпоху какой-то один стиль мыш­ления стремится определять культурную жизнь. Правда, в наши дни определенные интеллектуальные увлечения ненадолго овладе­вают умами широкой публики, чтобы через год-два смениться но­выми. Подобная восторженность может добавить живости куль­турным забавам, но едва ли способна оставить сколь-нибудь за­метный след в духовной жизни общества, чего нельзя сказать о таких способах мышления, как "ньютоновская физика" или "дар­виновская биология". Каждый из этих интеллектуальных универ­сумов приобрел влияние, далеко выходящее за рамки узкой сферы идей и представлений. Пользуясь их языком, или производными от него, безвестные исследователи и модные комментаторы откры­вали новые перспективы, по-новому формулировали интересую­щие их проблемы.

На протяжении Нового времени физика и биология стали главным общим знаменателем и для серьезных размышлений, и для популярной метафизики в западных обществах. Метод лабора­торного эксперимента стал общепринятой процедурой и критерием надежности интеллекта. В этом заключается идея общего интел­лектуального знаменателя: в терминах эксперимента можно отста­ивать свои самые сильные убеждения; рассуждения в иной терми­нологии и иных стилях мышления кажутся просто уходом от об­суждения и невежеством.

Разумеется, преобладание какого-то одного общего интеллек­туального знаменателя не отрицает существование других стилей мышления и способов восприятия. Просто с его помощью общие интеллектуальные задачи могут быть наиболее четко формулиро­ваны и осмыслены, что если и не приведет крещению какой-либо проблемы, то по крайней мере укажет перспективный путь его поиска.

Думаю, что социологическое воображение становится глав­ным общим знаменателем нашей культурной жизни и ее отличительным признаком. Это качество мышления, хотя и обнаружива­ется в социальных и психологических науках, выходит далеко за пределы этих дисциплин. Отдельные индивиды и широкая обще­ственность в сфере культуры овладевают им медленно и часто наощупь; многие обществоведы лишены его напрочь. Они как будто не подозревают, что применение такого воображения является ос­новным условием для наилучшего выполнения той работы, кото­рую они могли бы делать; что без его развития и использования не удастся выполнить возложенную на них общекультурную мис­сию, возможность реализации которой коренится Э классических традициях общественно-научных дисциплин.

В то же время присущие социологическому воображению ка­чества как в моральном плане, так и в отношении познания фактов социальной действительности регулярно востребуются литературной работе и для политического анализа. Эти качества транс­формируются самыми разнообразными способами, став основны­ми свойствами интеллектуальной деятельности и интерпретации процессов в области культуры. Ведущие литературные критики наряду с серьезными журналистами являют примеры этого, когда оценивают работу и тех и других. Популярная критика - как высокая, так и среднего и низкого ранга — во всяком случае сейчас, в одинаковой мере использует социологические и эстетические ка­тегории. Писатели-романисты, чьи серьезные книги воплощают наиболее распространенные концепции человеческой реальности, обычно обладают социологическим воображением ^и способствуют его распространению. С его помощью многие пытаются понять настоящее в контексте истории. Как только начинает осознаваться противоречивость представлений о "человеческой природе", воз­растает потребность в творческом и более пристальном взгляде на рутинный социальный порядок и те катастрофические перемены, которые в наше время общественных волнений и идеологических конфликтов обнажают (и формируют) природу человека. Хотя мода обнаруживается в стремлении ей следовать, социологическое вооб­ражение не просто дань моде. Это особое качество мышления и интеллекта, которое, вероятно, обеспечивает наиболее наглядное представление о самых сокровенных областях нашего бытия в их связи с более широкой социальной действительностью. Это не просто одно из выработанных культурой свойств современного разума. Это именно то свойство, более широкое и искусное приме­нение которого открывает возможность всем остальным качествам и фактически самому человеческому разуму играть более важную роль в жизни людей.

Культурное значение физики, старейшего общего знаменате­ля, все больше ставится под сомнение. Многие приходят к мысли, что физическая наука как стиль интеллектуальной деятельности в чем-то становится неадекватной. Издавна адекватность научного стиля мышления, чувствования, воображения и восприятия была предметом религиозных сомнений и теологических споров. Но наши ученые отцы и прадеды перебороли подобные религиозные пред­ставления. Сегодняшние сомнения - светские и гуманистические - часто затуманивают суть дела. Развитие физики в последние деся­тилетия, высшим технологическим достижением которой стало со­здание водородной бомбы и средств ее доставки в любую точку планеты, едва ли воспринимается как решение проблем, над кото­рыми ломали головы поколения интеллектуалов и деятелей куль­туры. В этих достижениях справедливо видят результат узкоспе­циальных исследований, по недоразумению вызвавших у некото­рых восхищение. Они не только не решили имеющихся глобаль­ных проблем, но поставили еще больше новых, как интеллектуаль­ных, так и моральных, почти целиком относящихся к социальной сфере, а не к естествознанию. Живущие в развитых странах люди понимают, что овладение природой, преодоление голода, холода и нищеты фактически осуществлены, и сейчас среди них крепнет убеждение, что наука, как основное средство овладения природой, утратила ориентиры, определенность целей и нуждается в пере­оценке.

Характерная для современности уважительная оценка науки долгое время ей только приписывалась, теперь же связанные с ней дух технологизма и инженерное воображение внушают скорее со­мнение и страх, чем надежду на прогресс. Разумеется, наука не сводится к технике, но есть опасение, что она может целиком замк­нуться на ней. Ощущаемая потребность произвести переоценку физики как науки отражает потребность в новом общекультурном знаменателе. Комплексной переоценке подвергается значение науки для человека, ее социальная роль, военное и коммерческое применение, политическая значимость. Научные достижения в области ядерных вооружений могут привести к "необходимости" мирового политического переустройства, но такая "необходимость" не может быть реализована именно физикой.

Многое из того, что выдавалось за "науку", теперь кажется сомнительным философствованием; во многом, что считалось "ре­альной наукой", сейчас видят лишь отражение беспорядочных фраг­ментов реальности, среди которых живут люди. Широко распро­странилось мнение, что люди науки больше не стремятся дать це­лостную картину реальности или выявить истинное предназначе­ние судьбы человечества. Более того, многим наука представляется не столько творчеством и познанием мира, сколько гигантской машиной, управляемой экономистами и военными, приводимой в действие механиками, которые не только не воплощают науку как особый этос и способ постижения мира, но и не считают ее тако­вой. В то же время философы, выступающие от имени науки, часто превращают ее в "сциентизм", отождествляя ее опыт с чело­веческим опытом, и доказывая, что только с помощью научного метода можно решить жизненные проблемы. Учитывая это, многие деятели культуры начинают считать "науку" ложным и претенци­озным мессией или по крайней мере весьма сомнительным эле­ментом современной цивилизации.

Но, говоря словами Ч. П. Сноу, существуют "две культуры": научная и гуманистическая. Будь то история, драма, жизнеописа­ние, поэзия или беллетристика, сущностью гуманистической куль­туры была и остается литература. Однако сегодня распространяется мнение, будто серьезная литература во многих отношениях стала второстепенным видом искусства. Если это и верно, то причина заключается не только в появлении массового потребителя культу­ры, укреплении средств массовых коммуникаций и всего того, что оказывает влияние на производство серьезной литературы. Причи­ну следует искать в исторических особенностях нашего времени, а также в громадной потребности мыслящих людей постичь эти осо­бенности.

Какая книга, статья или картина сравнится с исторической реальностью и фактами современной политической жизни? Может ли изображение ада вселить больший страх, чем эпизоды войн XX века? Какие обличения в безнравственности соизмеримы с мо­ральным бесчувствием людей, осуществляющих первоначальное накопление капитала? Люди стремятся познать социальную и ис­торическую реальность, но часто не находят в современной лите­ратуре адекватных инструментов познания. Они жаждут фактов, ищут их смысл, хотят иметь достоверную "широкую панораму" происходящего, на фоне которой можно понять самих себя. Они также готовы получить ценностные ориентиры, соответствующее мироощущение, эмоциональный настрой и готовые выражения для объяснения своих поступков. Но отыскать все это в современной литературе непросто. Важно не то, можно ли найти в литературе ответы на волнующие многих вопросы, а то, что люди часто их не находят.

В прошлом литераторы выступали в качестве критиков и ис­ториков, писали очерки об Англии, рассказывали о путешествиях в Америку. Они пытались охарактеризовать те или иные общества в целом, раскрыть их нравственный смысл. Живи А. де Токвиль или И. Тэн в наше время, стали ли бы они социологами? Задавая подобный вопрос о Тэне, обозреватель лондонской газеты "Таймс" (См. Times Literary Supplement. 1957. 15 November.) делает вывод: "Тэн всегда смотрел на человека прежде всего как на социальное животное, а на общество — как на скопление групп людей: он мог подмечать мельчайшие детали, был неутомимым наблюдателем и обладал качеством... особенно ценным для пони­мания связи между социальными феноменами, - гибкостью мыш­ления. Он слишком интересовался настоящим, чтобы быть исто­риком, был слишком теоретичным, чтобы пробовать себя в качест­ве писателя, и придавал слишком большое значение литературным произведениям как культурным документам эпохи или страны, чтобы добиваться славы критика... Его труд об английской литера­туре, посвященный не столько самой литературе, сколько морали английского общества, стал выразителем его позитивизма. Он прежде всего социальный теоретик".

То, что Тэн остался "литератором", а не обществоведом, по­жалуй, свидетельствует об одержимости социальной науки XIX века кропотливым поиском "законов", в определенной степени срав­нимых с теми, которые, как полагали тогда, уже найдены естество­испытателями. В обществе, не имеющем адекватной социальной науки, критики и писатели, драматурги и поэты становятся главными, если не единственными, выразителями не только личных, но и общественных тревог. Именно искусство часто отображает подобные чувства и фокусируется на них - в лучших своих образ­цах ярко и образно, однако без той интеллектуальной ясности, какая необходима для понимания их причин и способов смягчения. Искусство не формирует и не может влиять на чувства так, чтобы личные и общественные проблемы представали в виде задачи, ко­торую люди должны немедленно решать, если хотят преодолеть тревогу и безразличие вместе с таящимися за ними бедами. На самом деле художник редко пытается это сделать. Более того, серьезный художник мучается сам и вправе рассчитывать на неко­торую интеллектуальную и культурную помощь со стороны соци­альных наук, обогащенных социологическим воображением.

5.

В своей книге я намерен раскрыть значение социальных наук для решения стоящих в наше время задач развития культуры. Я бы хотел подробно рассмотреть преимущества, которые сулит нам распространение социологического воображения, показать, какие следствия оно может иметь в политической и культурной жизни, и, может быть, подсказать, что требуется для его использования. Чтобы осуществить поставленные задачи, я должен прояснить при­роду социальных наук, показать, как они применяются в наши дни и дать краткую характеристику их современного состояния в Соединенных Штатах¹.

¹ Здесь нужно заметить, что слово "обществоведение" ("the social studies") для меня более предпочтительно, чем "социальные науки" ("social sciences"), и не потому, что я не люблю ученых-естественни­ков (напротив, они мне очень импонируют), а потому, что слово "на­ука" приобрело огромный престиж и весьма неопределенное значение. Мне не хотелось бы покушаться на завоеванный ею престиж или еще более размывать значение слова "наука", употребляя его как философ­скую метафору. Но я подозреваю, что если бы я писал об "обществове­дении", читатель мог бы подумать, что я имею в виду только чиновни­ков высшей школы, ассоциации с которыми из всего того, что состав­ляет систему обучения, мне бы хотелось избежать. Употреблять соче­тание "поведенческие науки" просто невозможно, ибо оно было изо­бретено, я полагаю, как пропагандистский инструмент для выколачи­вания денег на социальные исследования из руководителей фондов и конгрессменов, которые пугали "Социальные науки" с "социализмом". Наиболее подходящее определение должно включать историю (и пси­хологию — в той мере, в какой она имеет отношение к человеческим существам) и иметь максимально недискуссионное содержание, посколь­ку мы должны, рассуждая, использовать термины, а не бороться за них. Пожалуй, термин "гуманитарные дисциплины" мог бы удовлетворить этому требованию. Я все же надеюсь, что не введу своих читателей в заблуждение, если буду использовать общепринятый стандартный тер­мин "социальные науки".

И еще одно замечание. Я надеюсь, что мои коллеги благожелатель­но примут термин "социологическое воображение". Политологи, про­чтя эту рукопись, говорили о "политическом воображении", антропо­логи — об "антропологическом" и так далее. Термин, вынесенный в название книги, менее значим, чем идея, которая, надеюсь, прояснит­ся в ходе изложения. Применяя его, я, конечно, не свожу социологию только к учебной дисциплине. О многом из того, что я вкладываю в это понятие, писали отнюдь не социологи. В Англии, например, социоло­гия как учебная дисциплина по сей день занимает несколько марги­нальное положение, в то время как в английской журналистике, худо­жественной литературе и прежде всего в исторической науке социоло­гическое воображение получило мощное развитие. Сходная ситуация во Франции. Отсутствие междисциплинарных границ и смелость фран­цузской послевоенной мысли проистекают из внимания последней к социологическим параметрам человеческой судьбы в наше время. Тем не менее я использую понятие "социологическое воображение" пото­му, что, во-первых, всякий кулик свое болото хвалит, а я, к добру или к худу, - социолог; во-вторых, я искренне полагаю, что на протяжении истории общественное сознание с большим постоянством и живостью выражалось социологами-классиками, чем представителями других со­циальных наук; в-третьих, поскольку я собираюсь критически рассмот­реть некоторые социологические школы, для обозначения своей пози­ции мне необходим некий термин, на котором я мог бы основывать свои аргументы.

Разумеется, в любой момент исторического развития "со­циальные науки" впитывают результаты деятельности тех, кого по праву считают обществоведами. Однако это не означает, что все они занимаются одним и тем же. На самом деле эти ученые исследуют совершенно разные предметы. Кроме того, социаль­ные науки включают в свой оборот и то, что сделали общество­веды прошлого, хотя свои построения они основывали на раз­ных традициях. Надеюсь, ясно, что, рассуждая о том, "что обещают нам социальные науки", я руководствуюсь собственными представлениями.

Ныне среди обществоведов широко распространена озабочен­ность, как интеллектуального, так и морального плана, вызванная неуверенностью в том, в правильном ли направлении ведутся ис­следования. Думаю, эта озабоченность, усугубляемая другими не­благоприятными тенденциями, проистекает из общего болезненного состояния современной интеллектуальной жизни. Вместе с тем, эта озабоченность наиболее остро ощущается именно обществове­дами ввиду еще недавно ожидавшейся от них существенной отда­чи и самой природой исследуемого предмета и настоятельной не­обходимостью что-либо сделать для решения актуальных проблем сегодняшнего дня.

Не все разделяют это беспокойство, но сам факт, что его многие игнорируют, порождает еще большее беспокойство людей, у кото­рых хватает честности признать претенциозную посредственность большинства предпринимаемых ныне усилий. Я искренне надеюсь стимулировать эту озабоченность, вскрыть некоторые ее источни­ки, постараться обратить ее в специфическую настоятельную по­требность реализовать возлагаемые на социальные науки надежды, прояснить основания для новых начинаний, короче говоря, ука­зать некоторые очередные задачи и доступные средства выполне­ния той работы, которую необходимо сделать в настоящее время. Нельзя сказать, что концепция общественной науки, которой я придерживаюсь, переживает подъем. Моя позиция противостоит взгляду на общественную науку как на набор бюрократических процедур, которые опутали социальное познание своими "методо­логическими" претензиями, переполняют его схоластическими кон­цепциями и опошляют мелкотемьем, не имеющим отношения к общественно значимым проблемам. Эти путы, схоластичность и пошлость ввели обществоведение в кризисное состояние и не со­держат даже намека на пути выхода из него.

Одни ученые ратуют за организацию "узкопрофильных ис­следовательских команд", другие — за приоритет исследователей-одиночек. Одни затрачивают массу энергии на усовершенствова­ние исследовательских методов и процедур, другие думают о необ­ходимости реабилитировать старых мэтров с их забытыми спосо­бами гуманитарных исследований. Одни следуют в своей работе жесткому набору механических процедур, другие стремятся раз­вить и использовать социологическое воображение. Одни, зара­зившись крайним формализмом чистой теории, разлагают и син­тезируют понятия в такой манере, которая другим кажется чудаче­ством, а те, в свою очередь, берутся за разработку терминов только тогда, когда ясно видят, что они расширят границы познания и* осмысления предмета исследования. Одни ограничиваются изуче­нием мелкомасштабных сфер социальной жизни в надежде на "вос­хождение" к более крупным структурам, другие тщательно изуча­ют социальные структуры, в которых пытаются "разместить" мель­чайшие сферы человеческой жизнедеятельности. Одни, пренебре­гая сравнительными исследованиями, занимаются синхронным изучением какой-либо одной общности в конкретной стране, дру­гие, целиком следуя сравнительному методу, непосредственно изу­чают социальные структуры разных стран мира. Одни ограничива­ются скрупулезным установлением связи между сиюминутными событиями, другие занимаются проблемами, которые, возможно, дадут о себе знать лишь в отдаленной исторической перспективе. Одни организуют свою работу строго в соответствии с делением на учебные факультеты, другие, черпая сведения из всех отраслей, специализируются на определенной теме или проблеме, нимало не заботясь о том, к компетенции какой академической дисциплины относятся их работы. Одни сопоставляют многообразные факты истории, личных биографий и целых обществ, другие этого не делают.