Вторник шестой. Мы говорим о чувствах

Я прошел мимо горного лавра и красного японского клена, поднялся по каменным сту­пеням крыльца дома Морри. Белый сточный желоб крышкой навис над входной дверью. Я позвонил, но дверь мне открыла не Конни, а жена Морри Шарлотт, красивая седоволосая женщина с певучим голосом. Она нечасто бы­вала дома, когда я приходил, так как по просьбе Морри продолжала работать в своем универси­тете, и я удивился, что она в то утро осталась дома.

— У Морри сегодня нелегкий день, — сказа­ла она, рассеянно глядя вдаль, и двинулась на кухню.

— Жаль... — начал я.

—Нет-нет, он будет рад вас видеть, — по­спешно отозвалась она. — Я уверена...

Она умолкла, не закончив фразы, и вдруг, слегка повернув голову, стала к чему-то прислу­шиваться. А потом заговорила снова:

— Я уверена... ему станет лучше, когда он уз­нает, что вы пришли.

Я поднял с земли сумки.

— Мой обычный продуктовый взнос, — ска­зал я шутливо.

Она улыбнулась в замешательстве:

— У нас уже так много еды. Он ничего не съел с прошлого раза.

Я оторопел.

— Он ничего не съел? — спросил я. Шарлотт открыла холодильник, и я увидел знакомые коробочки: куриный салат, вермишель, овощи, фаршированный кабачок — все, что я принес для Морри. Она открыла морозилку, и там я увидел еще и другие коробочки.

— Морри теперь не может есть такую еду. Ему ее слишком трудно глотать. Ему теперь можно только протертое и жидкое.

— Но он мне ни разу об этом не сказал, — изумился я.

Шарлотт улыбнулась:

— Он не хотел вас обижать.

— Меня бы это не обидело. Я просто хотел хоть как-то помочь. Мне хотелось ему что-ни­будь принести...

— Но вы ему приносите. Он так ждет вашего прихода. Он говорит о том, как ему важен ваш проект, и о том, что ему надо сосредоточиться и выделить для него время. Мне кажется, благода­ря этому проекту он обрел цель...

Снова на лице ее появилось то неуловимое выражение, словно она возвращалась откуда-то издалека. Я знал, теперь по ночам Морри было особенно тяжко: он не мог уснуть, а значит, и Шарлотт тоже не спала. Порой Морри лежал без сна, кашляя часами, пока отходила мокрота. Но­чью при нем дежурила сиделка, а днем продол­жали приходить посетители: бывшие студенты, коллеги-профессора, учителя медитации. Иног­да по полдюжины посетителей в день, и чаще всего в то время, когда Шарлотт возвращалась с работы. Она переносила все это терпеливо, хотя эти посторонние ей люди крали у нее драгоцен­ные минуты с Морри.

— ...да, цель, — продолжала она. — И это очень хорошо.

— Я надеюсь...

Я помог положить принесенную мной еду в холодильник. Полки на кухне были завалены посланиями, заметками, листками с информацией и медицинскими инструкциями. Лекарств на сто­ле стало еще больше: селестон от астмы, ативан от бессонницы, напроксен от инфекций в сосед­стве с молочным порошком и слабительными. В коридоре открылась дверь.

— Может быть, он освободился... пойду по­смотрю.

Шарлотт бросила взгляд на принесенную мной еду, и мне вдруг стало стыдно. Еще одно напоминание о том, что профессору уже больше никогда не доставит радости.

Болезнь с каждым днем становилась все тя­гостнее. Когда я наконец сел рядом с Морри, он сильно раскашлялся: сухой, надрывный кашель сотрясал его грудь. После очередного приступа он вдруг замер, закрыл глаза и глубоко вздохнул. А я сидел тихо и терпеливо ждал, пока он придет в себя.

— Пленка на месте? — неожиданно сказал Морри, не открывая глаза.

— Да-да, — отозвался я, нажимая кнопку.

— Я сейчас отстраняюсь от только что пере­житого, — продолжал Морри, все еще не откры­вая глаз.

— Отстраняетесь?

— Да, отстраняюсь. И это важно делать не только таким, как я, но и таким совершенно здо­ровым, как ты. Научиться отстраняться. — Он открыл глаза и выдохнул: — Знаешь, что об этом говорит буддизм? Не цепляйся за вещи: ничто в этом мире не вечно.

— Но послушайте, разве не вы всегда говори­ли, что в жизни нужно все испытать? И хорошее и дурное.

— Да.

— А как же это возможно, если ты отстранен?

— Хм... Это вопрос по существу. Но отстра­ниться — вовсе не значит не дать опыту прони­зать тебя насквозь. Наоборот, дай ему прони­зать тебя до отказа. И это поможет тебе от­страниться.

— Ничего не понимаю.

— Возьмем, к примеру, любое чувство: лю­бовь к женщине, или скорбь о любимом чело­веке, или то, что испытываю сейчас я, — боль и ужас перед смертельной болезнью. Если сдер­живать эмоции, не позволять себе их испыты­вать в полной мере, то никогда не сумеешь от них отстраниться — страх поглотит тебя цели­ком и полностью. Страх боли, страх скорби. Страх перед своей беззащитностью в любви. Только ринувшись без оглядки в эти чувства, позволив себе погрузиться в них с головой, можно испытать их в полной мере. Узнай, что такое боль. Узнай, что такое любовь. Узнай, что такое скорбь. И лишь тогда ты сможешь ска­зать себе: «Что ж, я испытал это чувство. Я знаю, что оно собой представляет. Теперь мне надо от него отстраниться».

Морри замолчал и внимательно посмотрел на меня, словно пытаясь удостовериться, что я пра­вильно понимаю его.

— Я знаю, ты думаешь, что все это только о смерти. Но я тебе уже не раз говорил, что, учась умирать, учишься жить.

И Морри заговорил о самых тягостных мину­тах своей нынешней жизни, когда вдруг грудь сжимает как в тисках и кажется, что дышать боль­ше нечем. Страшные мгновения, и первое, что он испытывал при этом, — смятение и ужас. Но как только он научился распознавать эти эмо­ции, проникать в их суть и чувствовать, как от них бегут мурашки по спине и жаром обдает мозг, он мог уже сказать себе: «Ну что ж, это страх. Отстранись от него. Отстранись».

Я подумал: ведь это то, чего нам так часто не хватает в повседневной жизни. Порой нам так одиноко, что хочется плакать, но мы не плачем, поскольку плакать не положено. Или вдруг почувствуешь прилив любви к живущему рядом с тобой человеку, но боишься вымолвить и слово из страха, что это может повредить вашим отно­шениям.

А Морри смотрел на это совершенно по-дру­гому. Поверни кран до отказа. Купайся в эмоци­ях. Это не только не повредит тебе, это поможет. И если ты позволишь страху проникнуть в тебя или напялишь его как заношенную рубашку, ска­жи себе: «Ну и что, это всего лишь страх. Я знаю, с чем я имею дело. Почему я должен позволить страху мной помыкать?»

И то же самое с одиночеством: дай ему овла­деть собой целиком и не бойся поплакать. А по­том скажи себе: «Что ж, я испытал одиночество, но оно меня не страшит. Теперь я отодвину его в сторону, потому что в мире есть и другие чувства и я хочу их тоже испытать».

— Отстраниться, — снова повторил Морри.

Он закрыл глаза. Закашлялся.

Снова закашлялся. А потом опять — громче, чем прежде.

И вот Морри уже задыхается; комок в лег­ких, словно насмехаясь над ним, скачет вверх-вниз в груди, лишая его дыхания. Морри ловит ртом воздух, резко, отрывисто кашляет, потом закрывает глаза и начинает махать руками, точно теряя рассудок. Лоб у меня покрылся испариной. Я рванулся к нему, потянул его вперед и принял­ся стучать по спине меж лопаток. Морри прижал бумажную салфетку ко рту и выплюнул комок мокроты.

Кашель затих, и Морри, втягивая ртом воз­дух, откинулся на подушку.

— Вы в порядке? Вам лучше? — Я старался изо всех сил, чтобы он не заметил, как я напуган.

— Я... в порядке, — прошептал Морри и под­нял вверх дрожащий палец. — Только... подожди минутку.

Мы сидели и молча ждали, пока его дыха­ние придет в норму. Я чувствовал, что лоб мой весь влажный. Морри попросил меня закрыть окно — ему было холодно от легкого ветерка. За окном было двадцать пять градусов тепла, но я не стал говорить этого Морри.

И вдруг он прошептал:

— Я знаю, как я хочу умереть.

Я молча ждал, что он еще скажет.

— Я хочу умереть тихо. Безмятежно. Не так, как было минуту назад. И тут отстранение бу­дет очень кстати. Если вдруг смерть придет ко мне во время приступа кашля, мне надо будет отстраниться от страха и сказать себе: «Вот и пришел мой час». Я не хочу покинуть этот мир в страхе. Я хочу знать, что со мной происхо­дит, принять это, смириться и уйти. Ты пони­маешь меня? Я кивнул.

— Только пока не уходите, — поспешно ска­зал я.

Морри болезненно улыбнулся:

— Нет. Не сейчас. Мы ведь еще не закончили наше дело.