Позитивная магия, или колдовство 6 страница

Мосс принадлежал к философской традиции, проходящей от Монтескье через философов-просветителей (Тюрго, Кондорсе и Сен-

Симона) до Конта и Дюркгейма. В этой традиции выводы делались на основе скорее анализа концепций, чем фактов. Факты исполь­зовались лишь в качестве иллюстрации формул, полученных с по­мощью методов, отличных от индуктивною. Признавая это, мы вместе с тем должны отметить, что Мосс был в гораздо меньшей степени философом, чем Дюркгейм. Во всех своих очерках он преж­де всего обращался к конкретным фактам и разбирал их до самой последней детали. На это специально указывал один из его быв­ших учеников, Луи Дюмон, в лекции памяти Мосса, прочитанной в Оксфорде в 1952 г. Он отметил, что, хотя Мосс из чувства верно­сти учителю и личной привязанности избегал критиковать Дюрк­гейма, критика эта так или иначе проступает во всех его сочинениях, которые настолько эмпиричнее сочинений Дюркгейма, что можно было бы даже сказать, что благодаря Моссу французская социология перешла в экспериментальную стадию. Идея Мосса заключалась в вычленении ограниченного поля фактов и в их последующем объяснении: «Очерк о даре» очень четко проясняет то, что Мосс понимал под «объяснением». «Объяснить» значило для Мосса пока­зать социальные факты в «их тотальности» (как, впрочем, того тре­бовал и сам учитель, Дюркгейм). «Тотальность» и «тотальный» — ключевые слова в «Очерке о даре». Например, обмен в архаических обществах представляет собой социальное явление тотального харак­тера. Он одновременно заключает в себе феномен экономический, правовой, моральный, эстетический, религиозный, мифологический и социоморфологический. Его действительный смысл, следовательно, можно понять, только если рассматривать его как составную кон­кретную фактическую реальность. В случаях, когда для удобства исследования мы прибегаем к абстракциям, не следует забывать о том, что надо в конце концов заменить абстракцию обратно на кон­кретные факты, если мы хотим дойти до верного понимания иссле­дуемых институтов. Какие же методы должен использовать исследо­ватель, чтобы дойти до понимания сути социальных институтов? Методы эти — все те же самые методы полевого антрополога, изучаю­щего жизнь снаружи и изнутри («снаррки» — как антрополог; «изнутри» — как человек, осознающий себя членом изучаемого обще­ства). Мосс продемонстрировал, что, имея достаточное количество материала в своем распоряжении, он мог проделать все это, не вы­ходя из дома. Он просто погружал свой ум в этнографический и лингвистический материал. Правда, удавалось ему все это в совер­шенстве лишь потому, что этот ум был также полным хозяином социологического метода В своем кабинете Мосс занимался тем же самым, что антрополог делает в поле, — он заставлял свой натрени­рованный ум наблюдать за жизнью простейших народов и испыты­вать на себе ее реальность. Именно поэтому мы, социальные антро­пологи, считаем Мосса принадлежащим к «нашей когорте».

Но для того чтобы суметь объяснить факты в их тотальности, необходимо прежде всего уметь разглядеть эти факты в массе ма­териала Ученый должен бьггь в полном смысле исследователем Просто читать сочинения других об обычаях древней Индии или Древнего Рима — недостаточно. Ученый должен уметь вникать в глу­бинную суть фактов. Исследователь, не имеющий навыка работы с социологическим методом, может увидеть сам факт, но не разгля­деть того, что представляет в нем наибольший социологический ин­терес Искусный социолог, стремящийся объяснить факты в их то­тальности, будет видеть эти факты совсем по-другому. Мосс обладал способностью вникать в глубинную суть фактов. Он прекрасно вла­дел рядом европейских языков, включая русский, был тонким зна­током древнегреческого, латинского, санскрита, древнееврейского и кельтских языков, будучи вдобавок еще и блестящим социологом Он умудрялся показать санскритологам — вероятно, к их удивле­нию — многое, что они не замечали в собственных источниках; а исследователям римского права — наверное, к не меньшему удив­лению последних — многое, что те не видели в их основных текстах. Все сказанное им о формах обмена в Древней Индии и Древнем Риме в «Очерке о даре» служит тому прекрасной иллюстрацией. Впрочем, это даже не так удивительно, как то, что Мосс однажды показал, как Малиновский недопонял свои собственные наблюдения за тробрианцами. Обладая знанием океанийских языков, которого всегда недоставало Малиновскому, и будучи хорошо знаком с мела­незийской, полинезийской и американской этнографией, Мосс смог вывести из одного лишь сравнительного изучения первобытных институтов то, в чем полевик не смог разобраться воочию.

«Очерк о даре» представляет ценность не только как образец использования метода, но и вообще как замечательный по отточен­ности документ. Будучи первостепенно важным для понимания и оценки Мосса как ученого (ведь практически все его остальные изве­стные работы написаны в сотрудничестве), он ценен и как первый пример систематического сравнительного исследования обычая обме­на дарами, исследования, в котором функция данного обычая была впервые объяснена в категориях социального порядка В «Очерке о даре» Мосс показывает, в чем заключаются сущность и принципиаль­ное значение таких институтов, как потлач и кула⁴, которые пона­чалу озадачивают исследователя и могут показаться даже бессмыс­ленными. Более того, он объясняет не только суть конкретных ритуа­лов американских индейцев и меланезийцев, но и общее значение ритуала и обычая на ранних исторических этапах развития цивили­зации и, что еще более важно, роль последних в современном обще­стве. В статьях Мосса всегда присутствует скрытое сравнение архаи­ческих институтов с институтами современного общества Он задает­ся не только вопросом о том, как мы можем понять архаические институты, но и на самом деле вопросом о том, как понимание архаических институтов может помочь нам понять и, пожалуй, улучшить наши собственные. Ни в одной работе это не проступает так явно, как в «Очерке о даре», где Мосс целенаправленно напо­минает нам (наверное, на тот случай, если мы, читатели, не придем к этому выводу сами), как много все-таки наше общество потеряло, поставив рациональную экономическую систему на место системы, в которой обмен товаров был не механическим, а моральным актом, поддерживающим разнообразные личные и общественные взаимо­отношения между индивидами и группами. Мы склонны принимать наши собственные социальные обстоятельства и условности за долж­ное и редко задумываемся над тем, какими недавними многие из них являются и такими эфемерными ллногие из них окажутся с течением времени. Между тем в иные столетия и в иных частях мира у лю­дей были и сохраняются до сих пор другие понятия, другие ценно­сти и другие обычаи, из изучения которых мы могли бы почерпнуть многое, что, по убеждению Мосса, обогатило бы нас самих.

ХОКАРТ (1883-1939)

Артур Хокарт был трудолюбивым ученым, плодовитым автором и во многих отношениях оригинальным мыслителем, но мне пред­ставляется, что в свое время он не оказал такого влияния на антро­пологию, какое, в общем, можно было бы ожидать. Тому могло быть множество причин. Он был достаточно робким и замкнутым человеком — некоторые находили его трудным и неудобным в обще­нии. У него не было своей кафедры практически до конца жизни, и только на склоне лет он получил кафедру в Каире. Соответствен­но, у него не было возможности передавать свой опыт студентам посредством личного контакта — он мог это делать только в своих сочинениях. Дальнейшая трудность заключалась в том, что Хокарта по какой-то причине необоснованно причисляли к школе Универ­ситетского колледжа, отождествляемой с именами Элиота Смита, Перри и Рэглана — ученых, чьи теории большинство антрополо­гов того времени считали не выдерживающими никакой критики. Хокарт между тем принимал только их научный метод, но не выво­ды. Еще одну причину, по которой Хокарту не воздали должное, можно видеть в общих антиисторических наклонностях большинст­ва антропологов Великобритании. Эти наклонности, впрочем, мож­но понять, прочитав книгу Хокарта «Социальное происхождение» (Hocart 1954). Она представляет собой сборник статей на темы, связанные с ритуалами, и по структуре напоминает курс лекций. Специалисты несомненно сочтут если не чисто умозрительными, то во всяком случае чрезмерно вольными выводы этих статей о том, что брак происходит от ритуала королевского освящения, что чело­веческое жертвоприношение — убийство короля для его возрожде­ния в ребенке — дало начало всем остальным ритуальным таинст­вам, что все ритуалы вообще всегда начинались с вождя, что война первоначально была ритуальным действом и что институт монаше­ства в Европе был скопирован с такового у буддистов.

Кто знает, может бьггь, Хокарт и не вкладывал в некоторые из этих гипотез чересчур серьезного смысла. Он обладал большим чув­ством юмора Но при всей неоднозначности его творчества он оста­вался исследователем. Широкая эрудиция позволяла ему изучать санскритские и другие источники в оригиналах, в то время как большинство из его коллег разобраться в них не могли. Творческое воображение давало ему смелость выдвигать идеи, которые боль­шинство из его коллег считали сумасшедшими. Некоторые из его идей оказались несолшенно плодотворными, а его наблюдения были часто проницательными. Критика теорий анимизма, тотемизма и идолопоклонства, распространенных в прошлом (как, впрочем, и в настоящем среди некоторых авторов), поражает своей меткостью. Он с легкостью опровергает заявления, что существуют первобыт­ные народы, не знающие института отцовства Быть может, в числе прочих причин недостатка должного внимания к трудам Хокарта был также его суховатый стиль и слегка раздражительный (что на­зывается, «не терпящий глупости») тон письма

Каковыми бы ни были другие причины его формальных неудач, в то время основное внимание публики привлекали Рэдклифф-Браун и Малиновский со всеми их разговорами о функциональной интер­претации социальных явлений, разговорами, которые сегодня пред­ставляются наивными. Ни тот ни другой на самом деле не прило­жил сколько-нибудь серьезных усилий, чтобы подкрепить свои за­явления хоть чем-то, отдаленно напоминающим систематическое использование сравнительного метода Впрочем, ни тот ни другой и не смог бы использовать его, подобно Хокарту, поскольку оба они не были серьезными учеными — Хокарт же несомненно был. В отли­чие от них Хокарт обладал большими познаниями в области исто­рии и мог свободно пользоваться источниками — он знал санскрит, греческий, латинский, тамильский, сингальский и ряд современных европейских языков.

Представление Хокарта о функциональной интерпретации, если я его правильно понял, заключалось в сравнении тех черт, которые социальная деятельность одного и того же типа принимала в раз­ных обществах (например, у арунта, виннебаго, древних греков и римлян, евреев, египтян и современных европейцев). Очевидно, что одна и та же функция могла принимать самые разнообразные фор­мы, но Хокарт считал, что везде должна присутствовать как аксиома тенденция, в согласии с которой функция так или иначе определяет структурную форму. Разрешение тяжб посредством кровной мести или апелляции к суду являются поэтому функционально сравнимы­ми вещами, точно так же гак профессионально обученного челове­ка, зарабатывающего деньги для того, чтобы покупать продукты на рынке и кормить семью, можно сравнивать с австралийским абори­геном, охотящимся на кенгуру для обеспечения своего семейства пропитанием Такой подход представляется интересным для препо­давания антропологии, так как он учит студентов находить фунда­ментальные сходства во внешнем разнообразии институциональных форм и понимать, что та конкретная форма, с которой они знако­мы по собственной культуре, является лишь одним из возможных способов организации социальной деятельности. Выводы, получен­ные из такого сравнительного анализа, будут, конечно, зависеть от критериев классификации. Если классифицировать китов в одном ряду с рыбами, а летучих мышей — с птицами, то наши выводы будут отличаться от выводов, полученных при классификации китов и летучих мышей как млекопитающих. Нам надо помнить поэтому, что анализ Хокарта основывается именно на таком типе классифи­кации, которому следуют зоологи, помещая китов и летучих мышей в единый класс млекопитающих.

Впрочем, должен признать, что, принимая его метод функциональ­ной классификации, я не усматриваю в тактике его анализа, изоби­лующей умозрительными ходами, того, чем бы я хотел воспользо­ваться в собственных исследованиях. Его анатомические аналогии малопродуктивны, а постоянное использование знаков равенства и слов «тождественность» и «эквивалентность» запутывает читателя (так же как и многочисленные фразы типа «Король — это солнце»). Но это лишь мое личное отношение к делу. Безусловно, когда Хокарт прибегает к таким словам и фразам, он использует их в пе­реносном смысле для удобства своего функциональною анализа.

Не хочу сказать ни того, что аналитические приемы Хокарта неправильны и неуместны, ни того, что они единственно правильны и уместны, говорю лишь то, что меня как исследователя они мало привлекают. Другим они могут показаться более любопытными. Я нахожу интересным не рассечение обычая на отдельные элемен­ты (мне кажется, что данная процедура не делает обычай более по­нятным — хотя в наши дни она стала, пожалуй, еще более модной, чем во времена Хокарта), а то чувство исторического движения, ко­торое проходит через работы Хокарта и которого так часто нет в антропологической литературе. Ценным в трудах Хокарта являет­ся также и то общее наблюдение, что логика ситуации везде и всегда навязывает действующим в ней лицам то самое, что в определенном смысле можно назвать неизбежной структурной формой. Наконец, достойной внимания является и та мысль (проводившаяся прежде Фюстелем де Куланжем), что институты, в которых мы усматриваем чисто утилитарное значение, могли в действительности иметь со­вершенно иное происхождение, нередко сакральное по характеру.

ДРИБЕРГ (1888-1946)

Джек Дриберг родился в Ассаме в апреле 1888 г. в семье воен­ного. Старший из трех братьев (все они были чрезвычайно талант­ливы), он получил образование в подготовительной школе англий­ского графства Кроуборо, а затем в оксфордских колледжах Лансинг и Хэртфорд. В 1912 г. поступил на службу в колониальную админи­страцию в Уганде. В 1921 г. по ходатайству правительства Англо­египетского Судана был переведен в администрацию последнего, но вскоре, в 1925 г., вышел в отставку по состоянию здоровья. Он не всегда соглашался с колониальными властями по вопросам политики и методов управления и не скрывал своего мнения. Еще до отставки опубликовал этнографическую монографию об угандийском племени ланго и ряд статей о других народах. Публикации эти привели его к решению начать карьеру антрополога. Выйдя в отставку, он начал работать с Зелигманом и Малиновским в Лондонской школе эконо­мических и политических наук (ЛШЭПН), где также получил воз­можность изучать социологию с Уоллесом и Гинсбергом и перво­бытное общество — с Чайддом⁶. С 1927 по 1929 г. Дриберг читал лекции по народам Африки в ЛШЭПН и Университетском коллед­же, а в 1931 г. по приглашению Ходсона начал преподавать на ка­федре археологии и антропологии в Кембридже, в штат которой он был зачислен в 1934 г. Кембридж он оставил по собственному же­ланию в 1942 г., когда получил специальное задание на Ближнем Востоке в связи с начавшейся войной. По возвращении в Англию и до его внезапной смерти в феврале 1946 г. работал в Ближневосточ­ном отделе Министерства информации. Эта должность ему нрави­лась, так как благодаря ей он был постоянно связан с арабо-мусуль- манской культурой. Он принял ислам и был похоронен на мусуль­манском кладбище.

Дриберг остался бы самим собой на любом поприще. В его мно­гогранной личности уживались ученый, боксер-тяжеловес, поэт и музыкальный критик Оксфордского университета; заслуживший до­верие людей администратор, борец за социальные права и знаток языков Центральной Африки; блестящий преподаватель и вдохно­венный оратор ЛШЭПН и Кембриджского университета, а также доброволец военного времени. Наконец, в каждой из этих ипостасей он одинаково представал как жизнерадостный, обаятельный, всегда готовый к приключениям, разносторонний и вместе с тем цельноха- рактерный персонаж времен елизаветинской Англии. Он был чело­веком редкого духа, и его слабости удачно сочетались с героическим в его натуре, что особенно привязывало к нему друзей. Как говорят, боги дают нам недостатки, чтобы сделать из нас людей.

В Кембридже романтическая натура Дриберга принесла ему огролшый успех как преподавателю. Студенты мгновенно почувство­вали, что имели дело с человеком, выходящим за рамки привычной университетской рутины. Они восхищались Дрибергом, а он обладал способностью увлекать их так, как мог только человек его характера, но не всегда могли титулованные профессора антропологии. У него была барака!. То, что кембриджская кафедра постепенно преврати­лась в цветущую научную школу, можно считать и заслугой Дриберга Работая сначала с Ходсоном, а затем с Хаттоном⁸, он приложил не­мало усилий к тому, чтобы повысить статус антропологии в универ­ситете, и ростом своего авторитета наша дисциплина, конечно, во многом обязана ему. Пожалуй, он стал бы гораздо более блестящим ученым, если бы финансовые трудности не заставляли его читать до­полнительные лекции и постоянно писать научно-популярные статьи. В то время кембриджская кафедра не готовила студентов к сугубо исследовательской деятельности, но десятки выпускников, занявших те или иные административные посты в различных частях Британ­ской империи, особенно в Африке, были обязаны своим интересом к иным культурам именно лекциям Дриберга. Его работа, следова­тельно, продолжала приносить пользу и с течением времени.

Как автор Дриберг был скорее талантливым популяризатором, чем оригинальным мыслителем, если не считать его детальных отче­тов о полевой работе. Он пришел в академическую антропологию уже в возрасте и не имел ни досуга, ни, пожалуй, соответствующего умонастроения, чтобы постигать пространные теоретические материи. Его интересовали не столько общие проблемы социальной антро­пологии, сколько частные этнографические проблемы конкретных регионов. Недостатки в собственных теоретических знаниях были видны ему самому лучше, чем кому-либо другому. В тех местах, где его преподавание и авторская деятельность требовали теоретического подхода, он прибегал к лекциям и статьям Малиновского. Областью, в которую Дриберг внес действительно значительный вклад, была этнография Восточной Африки — региона, в котором он разбирался с неповторимым мастерством

Несмотря на то что научно-популярным работам Дриберга не­доставало самобытности, они все-таки сослркили свою службу, рас­пространяя знание о целях и методах антропологии. Дриберг писал легко и искусно, и вряд ли кто-то из антропологов мог выполнить данную задачу лучше его. В самом деле, его книги («Дикарь как он есть», «Дома с дикарем» и др.) восполнили давно ощущавшийся не­достаток в коротких вводных курсах в социальную антропологию для студентов университетов и взрослых, посещавших вечерние обще­образовательные лекции (Дриберг читал такие лекции с большим успехом). В книге «Люди Малой стрелы» он использовал прием исто­рического проецирования, чтобы донести специфичность жизни афри­канского племени до английского читателя, а в других книгах ана­лизировал поэзию.

Однако в истории антропологии Дриберга будут вспоминать не за эти книги, являвшиеся слишком очевидной данью времени, и не за его лекции, не оставившие следа на конкретных исследованиях, а за его полевую монографию «Ланго» (Driberg 1923). Для своего вре­мени «Ланго» по праву можно считать выдающимся исследованием

Эта работа навсегда останется одним из немногих классических по­вествований о людях Африки и их жизни до наступления европей­ского владычества и эры коммерции. Такую прекрасную работу Дрибергу удалось создать благодаря не только своему острому дару наблюдателя, но и способности к любви и сочувствию к народу, о котором он писал.

ШТЕЙНЕР

(1909-1952)

Франц Штейнер родился на территории Чехословакии в 1909 г. и умер в Оксфорде в 1952 г. Он окончил Пражский университет, где изучал семитские языки и этнологию, со степенью доктора фи­лософии. Затем, незадолго до начала Второй мировой войны, он пе­реехал в Оксфорд, чтобы начать занятия антропологией в Магдален- колледже (кафедрой антропологии в Оксфордском университете в то время заведовал Рэдклифф-Браун). Вскоре Чехословакия была занята фашистами, расстрелявшими не только семью, но и практически всех родственников Штейнера На это несчастье, которое уже одно должно было переполнить человека, наложилась еще и бедность. Вдобавок у Штейнера пропала рукопись его многолетних исследо­ваний: почти закончив оксфордскую диссертацию, он потерял ее в поезде вместе со всеми конспектами и материалами, которые бы­ло рке невозможно восстановить. Диссертацию пришлось начинать с самого начала. Именно в тот момент, сменив Рэдклифф-Брауна на посту заведующего кафедрой антропологии, я и столкнулся с Фран­цем Штейнером Штейнер был болен, но с большим усердием при­нялся переделывать диссертацию и успешно защитил ее в 1950 г. В том же году он был назначен лектором на кафедре, что очень бла­госклонно восприняли все его коллеги, всегда восхищавшиеся заме­чательными способностями и научными знаниями Штейнера. Его любили как коллеги, так и студенты, поскольку Штейнер был пре­подавателем редкого таланта Личные несчастья, которые могли бы согнуть другого человека, казалось, делали Штейнера лишь еще бо­лее мягким и терпимым Однако его здоровье ухудшалось, несмотря на то что выглядел он лучше (по крайней мере счастливее и спо­койнее). Осенью 1952 г. неожиданно для всех он умер. Его похоро­нили на еврейском кладбище Оксфорда В последние годы жизни его все больше и больше занимали вопросы вероисповедания.

Несмотря на свои обширные знания, а может быть, именно бла­годаря им он не мог опубликовать ни одной статьи, не подвергнув предварительно критическому анализу каждый задействованный источ­ник. Вследствие это го при жизни он не успел напечатать практиче­ски ничего. Некоторые из его статей были отредактированы и опубликованы посмертно его оксфордскими коллегами, в частности «Порабощение и система линиджей у древних евреев», «Заметки по сравнительной экономике» и «Концепция истины у чагга» (Sterner 1954а; 1954b; 1954с). Результаты его полевых исследований на Украине так и не увидели свет. Одновременно с антропологической работой он занимался философией, семантикой и экзегетикой Вет­хого Завета и поэзией. Говорят, что он был незаурядным поэтом и еще при жизни опубликовал ряд стихотворений в немецких журна­лах. А недавно вышел сборник его стихов с предисловием его друга и литературного редактора Г .Адлера⁹.

В последний год жизни Штейнер готовил для печати несколько антропологических работ, социологическое исследование трудов Ари­стотеля (от этого исследования не осталось ничего, кроме разрознен­ных заметок), книгу по социологии труда (представлявшую собой доработку его диссертации) и критическое исследование теорий табу. Явление табу Штейнер изучил так детально, что посвятил ему отдельный курс лекций в Оксфорде. Они впоследствии были даже опубликованы, но я не сомневаюсь, что сам Штейнер существенно переработал и дополнил бы их перед тем, как сдавать в печать¹⁰.

Вопрос о табу был объектом антропологического интереса с тех пор, как капитан Кук пустил это слово в оборот в своих отчетах о путешествиях в Полинезии. Ему уделяли внимание Робертсон Смит, Фрэзер, Фрейд, Леви-Брюль, ван Геннеп, Рэдклифф-Браун и многие другие. Штейнер критически разобрал теории, высказанные упомя­нутыми авторами, подвергнув тщательнейшей проверке источники, на которые они опирались. Он показал, насколько не соответствую­щими фактам были большинство из этих теорий. Даже несмотря на то что сам он не пришел к решению проблемы, его труд все равно представляет собой огромный интерес для тех, чье внимание при­влекает феномен табу, и для тех, кто изучает те или иные косвенно связанные с ним вопросы.

МАЛИНОВСКИЙ (1884-1942)

Бронислав Малиновский начал преподавать в Лондоне в 1924 г. Рэймонд Фёрс (позже ставший профессором и получивший титул

ли «антропологическими» ученика-

читал лекции всем остальным со-

циальным антропологам, которые впоследствии возглавляли кафедры в университетах Великобритании и ее владений. Справедливо отме­тить, что детальные полевые исследования, проведенные к настояще­му времени в антропологии, прямо или косвенно проистекают из учения Малиновского, так как он настаивал на том, что социальная жизнь простейшего народа может быть понята только в результате интенсивного изучения, и на том, что подготовка любого социально­го антрополога должна включать в себя по крайней мере одно дол­говременное исследование простейшего общества.

Ученик Хобхауза, Вестермарка и Зелигмана, Малиновский не только провел более длинный период времени в полевых исследова­ниях конкретного народа, чем какой-либо антрополог до него (он изучал тробрианцев в Меланезии с 1914 по 1918 г.), но и был пер­вым антропологом, начавшим проводить полевую работу на языке местных жителей и решившим поселиться среди них на все время полевой работы. Данные обстоятельства позволили Малиновскому узнать тробрианцев настолько хорошо, что до конца своей жизни он продолжал описывать их общественные устои в длинных и изредка коротких монографиях.

Наиболее известна его работа «Аргонавты Западной части Тихо­го океана» (Malinowski 1922). Она начинается с общего рассуждения о методах и целях полевого исследования, за которым следует общий этнографический обзор: основные сведения о людях и культурах, входящих в ареал системы кула, и общие сведения об обитателях Тробрианских островов. Малиновский описывает в мельчайших под­робностях обмен кула и, снабдив читателя массой побочной инфор­мации, делает попытку разъяснить его значение. Попытка заканчи­вается провалом, так как в ней нет ни намека на какую-либо со­циологическую интерпретацию. Как же так? Малиновский не имел никакого понятия об абстрактном анализе и соответственно о струк­туре. А если у него и было какое-то понятие об анализе «социальной системы», то он представлял его себе на чисто описательном уровне. Одно событие следует за другим, и оба описываются по очереди с пояснительными отступлениями. В обмене кула задействованы лодки каноэ, стало быть, надо описать конструкцию и использова­ние каноэ; кула предполагает визиты к соседним народам, следова­тельно, надо описать их обычаи и ремесла; кула также предполагает различные магические действия, поэтому все аспекты магии долж­ны бьггь подробно разъяснены; наконец, бытуют рассказы и преда­ния о прошлом кула — из этого следует, что отступление в мифоло­гию тоже необходимо, и тд. Из-за отсутствия понятия о структуре у Малиновского не было и стандарта социологических критериев. Единственный стандарт — это наличие связи между реальными со­бытиями, и весь анализ, таким образом, представлял собой не более чем комментарий. Да и вообще в книге было уделено гораздо боль­ше места магии, чем кула. Все, что Малиновский сообщает нам на 500 страницах, могло бы вполне уместиться и на пятидесяти. В неко­тором смысле его книга похожа на сочинение в жанре «социологи­ческого романа», подобного тем, что писал Золя. Неспособность отойти в сторону от простой фиксации событий и произвести ана­лиз путем серии абстракций приводят к тому, что система родства, политические взаимоотношения между обществами, связанными си­стемой кула, оказываются Малиновским совершенно незатронутыми. Порой незамеченными остаются даже существенно важные детали в обмене кула. Так, Малиновский не говорит нам, кто и с кем всту­пает в торговлю, каковы взаимоотношения между лицами в поселе­ниях, участвующих в кула, и тд.

Взаимоотношения, которые Малиновский все-таки разъясняет, являются по своему типу не абстракциями в рамках теоретической конструкции, какие мы обычно находим в естественных науках (а Малиновский понимал социальную антропологию именно как естественную науку), а простыми взаимоотношениями между раз­личными формами поведения, т.е. между событиями. Например, тробрианцы прибегают к магии, чтобы защитить свои сады и лодки и чтобы обеспечить первым богатый урожай, а вторым — скорость. Это взаимозависимость между экономическим и ритуальным вида­ми деятельности в том смысле, что между ними есть некая времен­ная и пространственная связь. Это простое противопоставление. Но можно задать вопрос если бы данная взаимозависимость была функ­ционального порядка, как это отразилось бы на культивировании тех же садов? Ответ на этот вопрос нельзя получить с помощью ме­тода Малиновского. Ответ может быть получен либо путем экспери­ментального наблюдения 'за ходом самой истории, либо с помощью сравнительного метода. Но сравнительный метод, несомненно, тре­бует определенного понятия о «системе» или «структуре». Мы не сравниваем мышь и кита как конкретные объекты — мы сравниваем их анатомическое строение и физиологию. Точно так же мы срав­ниваем не институты различных обществ как таковые, а скорее их отдельные аспекты и черты, т.е. абстракции. К примеру, когда я сравнивал магию народа занде с магией тробрианцев, я рассматри­вал лишь характер магических чар в связи с правилами наследования. Слабость подхода Малиновского обнаруживается особенно отчетли­во, когда он пытается сказать что-то общее о целом ряде человече­ских обществ, вместо того чтобы сделать надлежащее обобщение об одном.

В более поздней книге «Преступление и обычай в обществе ди­карей» Малиновский пишет: «Мы можем только уповать на скорей­шее и бесследное исчезновение из наших полевых записей всех этих разрозненных единиц информации: обычаев, поверий и разнообраз­ных правил поведения, висящих в воздухе, как пыль, или, скорее, ве­дущих плоское существование на листе бумаги, которому недостает третьего измерения — измерения жизни. Только тогда теоретическая аргументация антропологии сможет освободиться от пространной вязи неуклюжих выводов, которые заставляют ученого чувствовать себя нелепо, а дикаря превращают в карикатуру» (Malinowski 1926, 126).