Психологические свойства рас 15 страница

Наличие склонности к агрессии, которую мы можем выявить в себе и честно признать ее присутствие в других, является фактором, подрывающим наши отно­шения с ближним и повергающим цивилизацию в такие крупные расходы (энер­гии). В результате этой изначальной взаимной враждебности людей, цивилизован­ному обществу постоянно угрожает дезинтеграция. Интерес к совместной работе не обеспечит ее целостности, инстинктивные страсти сильнее разумных интересов. Цивилизации приходится прилагать все возможные усилия, чтобы сдержать агрес­сивные инстинкты человека и ограничить проявление их в соответствии с психи­ческим формированием реакций. Следовательно, таким образом, использование Методов предназначается для того, чтобы побудить людей к идентификации и подавляемым отношениям любви, из чего вытекают ограничения в сексуальной *изни, и то, что идеальная заповедь: "Возлюби ближнего своего как себя", — в Действительности оправдывается тем фактом, что ничего более не противоречит Изначальной природе человека. Несмотря на все попытки, усилия цивилизации не увенчались большим успехом. Она надеется предотвратить самостоятельно жесто­чайшие проявления грубого насилия, оставляя за собой право использовать насилие против преступников, но закон не в состоянии обуздать более осторожные и изощренные проявления человеческой агрессивности. Приходит время, когда каждый "из нас вынужден назвать иллюзиями надежды молодости, которые он возлагал на своих собратьев, и узнать, сколько проблем и страданий появляется в нашей жизни из-за злого умысла. В то же время, было бы несправедливо упрекать цивилизацию за попытку устранить борьбу и соперничество из человеческой активности. Без сомнения, это необходимо. Но оппозиция не обязательно носит враждебный характер, она просто неверно употребляется и дает, тем самым, повод к враждебности.

Коммунисты верят в то, что нашли путь к избавлению от наших грехов. Они считают, что человек совершенно прекрасен и хорошо расположен по отношению к своему ближнему; но установление частной собственности развратило его при­роду. Владение личным богатством дает индивиду власть, а вместе с ней и иску­шение плохо относиться к ближнему; в то время как человек, лишенный собствен­ности, вынужден восставать против своего угнетателя. Если ликвидировать частную собственность и каждому позволить наслаждаться общим богатством, злая воля и враждебность исчезнут у людей. Так как потребности каждого будут удовлетворены, не будет оснований для того, чтобы считать кого-то своим врагом; все будут охотно выполнять необходимую работу. Я не останавливаюсь на критике экономического аспекта коммунистической системы; я не могу судить о том, насколько выгодна или целесообразна отмена частной собственности. Но я не могу признать, что психологические предпосылки, лежащие в основе системы, являются алогичной иллюзией. Отменяя частную собственность, мы лишаем человеческую склонность к агрессии одного из ее инструментов, безусловно важного, хотя и не важнейшего, но мы не устраняем различий в силе и влиянии, которыми зло­употребляет агрессивность, ничего не изменяем и в ее природе. Агрессивность не была порождена собственностью. Она почти безгранично правила миром еще в первобытные времена, когда собственность была весьма ограниченной,, и она уже проявила себя в детстве почти до того, как собственность рассталась со своей примитивной анальной формой; она образует основу любых отношений любви и привязанности у людей (единственное исключение составляет отношение матери к своему сыну). Если мы покончим с личными правами на материальное богатство, еще останется прерогатива в сфере сексуальных отношений, которая непременно станет источником сильнейшей неприязни и наиболее неистовой враждебности среди мужчин, которые равны в других отношениях. Если бы нам надо было устранить и этот фактор, допустив полную свободу сексуальной жизни, и таким образом ликвидировать семью, положившую начало цивилизации, очевидно, что мы не смогли бы предвидеть, в каких новых направлениях может пойти развитие цивилизации; единственное, что мы можем ожидать - это наличие и там этой неистребимой черты человеческой натуры.

Людям, конечно, не просто отказаться от удовлетворения этой склонности к агрессии. Им без нее неудобно. Не следует оставлять без внимания преимущество, предлагаемое сравнительно маленькой культурной группой, от реализации этого инстинкта в форме враждебности по отношению к самозванцам. Всегда есть возможность связать чувством любви значительное число людей, тогда как все остальные будут испытывать на себе проявление их агрессивности. Я однажды обсуждал феномен, когда именно сообщества с прилегающими территориями и связанные также между собой и другими отношениями, находятся в состоянии постоянной вражды и подтрунивания друг над другом, как, например, испанцы и португальцы, северные и южные немцы, англичане и шотландцы и т.д. Я назвал этот феномен "нарциссизм малых различий", хотя название и не объясняет его. Сейчас мы можем видеть, что это является удобным и относительно безвредным способом удовлетворения склонности к агрессии, благодаря которой легче постигается сплоченность между членами общества. В этом отношении еврейский народ, расселенный повсюду, оказал неоценимую услугу цивилизациям тех стран, в которых он нашел себе приют; но, к сожалению, всех гонений, которым под­верглись евреи в средние века, было недостаточно для того, чтобы сделать этот народ более мирным и безопасным для их христианских собратьев. Когда однажды апостол Павел провозгласил всеобщую любовь между людьми основой христиан­ского сообщества, стала неизбежной крайняя нетерпимость христианства по отношению к тем, кто остался за его пределами. Католикам, чья общественная жизнь не строилась по принципу "Государство на основе любви", религиозная нетерпимость была чуждой, несмотря на то, что религия находилась в компетенции Государства, и Государство было пронизано религией. Не случайно и то, что идея мирового господства немцев поро'дила как дополнение и антисемитизм; и вполне понятно, что попытка установить новую, коммунистическую цивилизацию в России должна была найти психологическую опору в преследовании буржуазии. Остается только строить догадки, весьма озабоченно, что же будут делать Советы после того, как уничтожат свою буржуазию.

Если цивилизация требует таких жертв не только от человеческой сексу­альности, но и от его агрессивности, нам легче понять, почему же так трудно быть счастливым в этой цивилизации. Действительно, примитивному человеку жилось лучше без ограничений инстинкта. В противовес этому, перспективы наслаждения этим счастьем на протяжении какого-то времени были для него весьма призрачными. Цивилизованный человек променял часть возможностей для счастья на безопасность. Мы не должны, тем не менее, забывать, что в первобытной стране только глава ее наслаждался этой свободой инстинктов, остальные жили в рабском подавлении. В этот примитивный период цивилизации контраст между меньшинством, наслаждавшимся преимуществами цивилизации, и большинством, которое было лишено этих преимуществ, был, таким образом, доведен до край­ностей. Что касается первобытных людей, существующих и по сей день, тщательное исследование показало, что их инстинктивная жизнь с ее свободами не должна являться предметом зависти. Она подвергается ограничениям другого рода, но возможно, более строгим чем те, которые применимы к современному цивилизованному человеку.

Когда мы справедливо открыли вину нынешнего состояния цивилизации в том^ что столь неадекватно выполняются наши требования к образу жизни, который должен сделать нас счастливыми, в том, что допускается существование стольких страданий, которых, вероятно, можно было бы избежать, - когда с беспощадной критикой мы пытаемся раскрыть корни ее несовершенства, мы, несомненно, используем свое право, а не проявляем себя врагами цивилизации. Мы можем надеяться на постепенное осуществление таких перемен в нашей цивилизации, которые будут способствовать лучшему удовлетворению наших потребностей, и не подвергаться нашей критике. Но, вероятно, мы можем также свыкнуться с мыслью о том, что существуют трудности, связанные с самой природой цивилизации, и никакие попытки реформирования не приведут к успеху. Помимо задач ограни­чения инстинктов, к которым мы готовы, напрашивается для рассмотрения опас­ная ситуация, которую можно определить как "психологическую бедность группы". Эта опасность угрожает, в основном, там, где связи в обществе главным образом основываются на идентификации его членов друг с другом в то время, как инди­виды лидерского типа не сознают то значение, которое они должны иметь для формирования групп. Сегодняшее культурное состояние Америки дало бы нам хорошую возможность для изучения вреда, нанесенного цивилизации, которого таким образом, следует опасаться. Но мне надо избежать соблазна и не вдаваться в критику американской цивилизации; не хочу производить впечатления, будто я сам стремлюсь использовать американские методы.

VI

Ни в одной из моих предыдущих работ у меня не было столь сильного чувства как сейчас, что я описываю нечто общеизвестное и трачу бумагу и чернила, и, в свою очередь, труд издателя и печатника, материал, для того, чтобы разъяснить то что на самом деле говорит само за себя. Поэтому мне бы следовало с радостью ухватиться за мысль, если бы она возникла, что признание особого, независимого агрессивного инстинкта означает изменение психоаналитической теории инстин­ктов...

Мы увидим, однако, что это не так, это просто тот случай, когда я попытался сосредоточить внимание на мысли, возникающей давно, и выявить ее значение. Из всех медленно развивавшихся частей аналитической теории, теория инстинктов наиболе болезненно прокладывала себе дорогу. И все же, теория была столь необ­ходима для структуры в целом, что нужно было чем-то ее заменить. Поначалу, находясь в крайнем затруднении, я принял за точку отсчета высказывание поэта и философа Шиллера, о том, что "голод и любовь - это то, что движет миром". Можно допустить, что голод представляет инстинкты, направленные на сохранение индивида; тогда как любовь стремится к объектам, и ее основной функцией, которой всячески благоприятствует природа, является сохранение видов. Таким образом, надо начать с того, что ego-инстинкты и объект-инстинкты сталкиваются друг с другом. Для обозначения энергии последних и только последних инстинктов я ввел термин "либидо". Таким образом, антитеза была между ego-инстинктами и либидными инстинктами любви (в широком смысле), которые были направлены на объект. Верно, что один из этих объект-инстинктов, садистский инстинкт, выде­лялся на фоне остальных тем, что цель его далека от достижения влюбленности. Более того, очевидно, что он в некоторых отношениях относился к ego-инстин­ктам и ему не удалось скрыть явного сходства с властными инстинктами, не имею­щими либидной цели. Но эти различия были преодолены; в конце концов, очевидно, что садизм был частью сексуальной жизни, в проявлениях которого лю­бовь могла замещаться жестокостью. Неврозы рассматривались как результат борьбы между интересом самосохранения и требованием либидо, борьбы, в которой ego одерживало победу, но ценой сильных страданий и отречений.

Любой аналитик согласится с тем, что даже сегодня эта точка зрения не звучит ошибкой, от которой давно отреклись. Тем не менее, она претерпела существен­ные изменения, так как центр наших исследований переместился со сдерживаемых на сдерживающие силы, от объект-инстинктов на ego. Решающим шагом на этом пути явилось введение концепции нарциссизма - а именно, открытие того, что ego само по себе привязано к либидо и действительно является естественным местом нахождения либидо, и остается в какой-то степени его центром. Это нарцисстичес-кое либидо обращается к объектам и, таким образом, становится объект-либидо; и оно снова может превратиться в нарцистическое либидо. Концепция нарциссизма дает возможность аналитически объяснить травматические неврозы и многие болезни, граничащие с психозом, так же как и сами психозы. Необходимо было дать нашу интерпретацию перенесения неврозов, как попытки, предпринимаемой ego для самозащиты от сексуальности; но в таком случае подвергается опасности концепция либидо. Так как ego-инстинкты так же были либидными, одно вре^^я казалось неизбежным отождествление либидо с инстинктивной энергией в целом* 258

что ранее и отстаивал К.Г. Юнг. Тем не менее, у меня все же остается убеждение, которое я пока не в состоянии обосновать, что все инстинкты не могут быть однородными. Следующий мой шаг был сделан в работе "По ту сторону принципа удовольствия" (1920 г.), когда принуждение к повторению и консервативный хара­ктер инстинктивной жизни впервые привлекли мое внимание. Основываясь на размышлении о начале жизни и биологических аналогах, я пришел к выводу о том, что помимо инстинкта, сохраняющего живую материю и объединяющего ее в более крупные единицы, должен существовать другой, противоположный инс­тинкт, направленный на разложение этих единиц и возврат их в первобытное, неорганическое состояние. Другими словами, наравне с Эросом, существовал инстинкт смерти. Объяснение феномену жизни может быть дано на основе совпа­дающих или взаимоисключающих действий этих двух инстинктов. Было, тем не менее, нелегко продемонстрировать действие этого предполагаемого инстинкта смерти.

Проявления Эроса были достаточно яркими и заметными. Можно было пред­положить, что инстинкт смерти действовал бесшумно внутри организма в направ­лении его разложения, но это, конечно, не является доказательством. Более пло­дотворной была мысль о том, что этот инстинкт направлен на внешний мир и проявлется в виде инстинкта агрессивности и разрушения. В этом сам по себе инстинкт мог бы быть поставлен на службу Эросу в том смысле, что организм разрушал бы что-то другое, живое или неживое, вместо разрушения себя самого. И, наоборот, любое ограничение этой агрессивности, направленной наружу, будет обязательно усиливать саморазрушение, которое в любом случае произойдет. В то же время из этого примера может возникнуть подозрение, что два вида инстинкта редко, - возможно никогда - не проявляются отдельно друг от друга, но сочета­ются друг с другом в различных и очень разных пропорциях, и, таким образом, становятся недоступными для нашего суждения. В садизме, задолго до того, как он был признан составной частью сексуальности, следовало бы рассматривать особен­но сильное слияние подобного рода между тенденцией к любви и разрушительным инстинктом; в то время, как его двойник, мазохизм, являлся бы союзом между деструктивизмом, направленным внутрь, и сексуальностью - союзом, превра­щающим ранее незначительную тенденцию в заметную и ощутимую.

Предположение о существовании инстинкта смерти или разрушения вызвало сопротивление даже в аналитических кругах. Я знаю о том, что имеет место пос­тоянная склонность к приписыванию любых проявлений опасного и враждебного в любви к естественной биполярности в ее собственной природе. Первоначально лишь в качестве эксперимента я выдвинул идеи, которые развивал здесь, но с течением времени они настолько завладели мной, что я не мог больше думать иначе. На мой взгляд, они гораздо полезнее с теоретической точки зрения, чем любые другие возможные идеи; они обеспечивают то упрощение, без игнорирова­ния или злоупотребления фактами, к которому мы стремимся в научной работе. Я знаю, что в садизме и мазохизме мы всегда видели проявление деструктивного инстинкта (направленного внутрь и наружу), тесно переплетенного с эротизмом; но ^я не в состоянии более понимать, как мы могли проглядеть вездесущность не-эротической агрессивности и деструктивности и не поставить ее на соответст­вующее место в нашей интерпретации жизни. (Желание разрушать, направленное внутрь, чаще всего ускользает от нашего восприятия, конечно, если оно не имеет Примеси эротизма). Я помню свое собственное настороженное отношение, когда ^иДея инстинкта разрушения впервые возникла в психоаналитической литературе, Как много времени потребовалось, прежде чем я смог воспринять ее. То, что Другие проявляли, и все еще проявляют подобное отношение неприятия, удивляет меньше. Ведь "маленькие дети не любят", когда речь идет о врожденной человеческой склонности к "порочности", агрессивности и деструктивности, а также жестокости. Бог сотворил их по образу и подобию своего собственного совершенства; никто не хочет слышать напоминания о том, как трудно примирить неоспоримое существование зла - несмотря на заверения христианской науки - с его всемогуществом и его всеобщей добродетелью. Дьявол был бы наилучшим выходом из положения в качестве оправдания для Бога; в этом смысле он сыграл бы ту же роль, как фактор экономической разгрузки, что и евреи в мире арийского идеала. Но даже в этом случае на Бога можно возложить ответственность за существование Дьявола точно так же, как и за существование зла, которое Дьявол воплощает. В виду этих трудностей, каждому из нас будет дан совет, при удоб­ном случае низко поклониться глубоко нравственной природе человечества; это поможет нам завоевать широкую популярность и многое нам простится за это.

Термин "либидо" может быть еще раз использован для обозначения проявлений власти Эроса для того, чтобы разграничить их от энергии инстинкта смерти. Нужно признать, что мы сталкиваемся с гораздо большей трудностью в осознании того инстинкта, мы можем только предполагать его существование, как нечто, находящееся в тени Эроса; он ускользает от обнаружения, за исключением тех случаев, когда его присутствие выдает слияние его с Эросом. Именно в том случае садизма, когда инстинкт смерти искажает эротическую цель в своем собственном смысле, но, в то же время, полностью удовлетворяет эротический импульс, нам удалось добиться наиболее глубокого проникновения в его природу и его отно­шения с Эросом; но даже там, где он возникает без какой-либо сексуальной цели, в безрассудном неистовстве деструктивизма, мы не можем не признать, что удов­летворение инстинкта сопровождается чрезвычайно высокой степенью нарцисти-ческого наслаждения, вследствие возможности осуществления его заветного стрем­ления ко всемогуществу. Инстинкт разрушения, смягченный и приуроченный, и будто бы замкнутый в своей цели, должен обеспечивать ego удовлетворение его жизненных потребностей и контроль над природой тогда, когда он направлен на объекты. Так как признание инстинкта имеет, в основном, теоретическое обосно­вание, мы должны также согласиться и с тем, что он не является совершенно не­уязвимым для теоретических возражений. Но такое положение вещей существует сейчас, на сегодняшнем уровне наших знаний; дальнейшее исследование и размыш­ление, без сомнения, прольет свет, который и решит проблему.

Поэтому, в дальнейшем, я принимаю точку зрения, согласно которой склон­ность к агрессии является естественной самоподдерживаемой инстинктивной предрасположенностью в человеке, и я возвращаюсь к моему мнению о том, что она создает самые серьезные сложности на пути цивилизации. В какой-то момент в процессе исследования, я вплотную подошел к мысли о том, что цивилизация была особым процессом, который претерпевает человечество, и я до сих пор еще нахожусь под влиянием этой идеи. Сейчас я могу добавить, что цивилизация является процессом, находящимся на службе Эроса, цель которого - объединить одиночные человеческие индивиды, а затем семьи, затем расы, народы и нации в одно великое единство, единство человечества. Почему это должно произойти, мы не знаем; работа Эроса именно такова. Эти скопления людей либидно связаны ДРУ^Г с другом. Только необходимость, преимущества совместного труда не удержат их вместе. Но естественный, агрессивный инстинкт является производным и главным представителем инстинкта смерти, который мы обнаружили наряду с Эросом и который разделяет с ним мировое господство. И сейчас я думаю, что смысл эволюции цивилизации не является для нас далее неясным. Она представляет собой борьбу между Эросом и Смертью, между инстинктом разрушения в том виде, в каком он выражает себя в роде человеческом. Эта борьба как раз то, из чего, в сущности, состоит вся жизнь, и эволюцию цивилизации можно, таким образом, рассматривать просто как борьбу за жизнь человеческого рода. И именно эту битвувеликанов наши няни пытаются умиротворить колыбельной песенкой о небесах.

VII

Почему наши родственники, животные, не ведут такой культурной борьбы? Мы не знаем. Очень возможно, что некоторым из них - пчелам, муравьям, термитам -потребовались тысячелетия, прежде чем они пришли к государственным инсти­тутам, разграничению функций и ограничению индивида, которые восхищают нас и по сей день. Признаком нашего теперешнего состояния является то, что мы знаем, основываясь на наших собственных чувствах, что не смогли бы считать себя счастливыми ни в одном из этих животных государств, или ни в одной из ролей, предназначенных в них индивиду. В случае других животных видов вполне возмож­но, что временный баланс был достигнут между влиянием их среды обитания и противоборствующими инстинктами внутри них, и, таким образом, наступил перерыв в развитии. Весьма вероятно, что в примитивном человеке новое прибли­жение либидо спровоцировало повторный взрыв активности со стороны деструк­тивного инстинкта. Здесь есть очень много вопросов, на которые все еще не найдены ответы.

Другой вопрос касается нас более непосредственно. Какие средства использует цивилизация для того, чтобы обуздать агрессивность, которая противодействует ей, сделать ее безвредной и, возможно, избавиться от нее. Мы уже ознакомились с несколькими из этих методов, но остается еще один, и, как оказывается, наиболее важный. Это мы можем изучать на примере истории развития индивида. Что в нем происходит для того, чтобы сделать эту страсть к агрессии безвредной? Что-то очень значительное, о чем мы никогда бы не догадались, но что, тем не менее, совершенно очевидно. Его агрессивность обращается вовнутрь; она, собственно говоря, направлена обратно туда, откуда произошла - другими словами, она направлена к его собственному ego. Там она сменяется частью ego, которое про­тивопоставляет себя остальному ego как cynep-ego и которая затем в форме "со­вести" готова пустить в ход против ego ту же самую глубокую агрессивность, которую ego хотело бы удовлетворить на других, посторонних индивидах. Напря­женность между жестоким cynep-ego и подчиненным ему ego названа нами чувст­вом вины; оно выражается в потребности в наказании. Цивилизация, следователь­но, обретает власть над опасной страстью к агрессии, присущей индивиду, путем ослабления и обезоруживания ее и установления внутри нее силы для контроля за ней, подобно вводу гарнизона в захваченный город.

Что касается природы чувства вины, то аналитик располагает различными точками зрения других психологов, но даже для него является непростой задачей объяснение этого чувства. Если мы для начала спросим, как у человека рождается чувство вины, мы получим неоспоримый ответ: человек чувствует вину (верующие люди сказали бы "грешность"), когда он сделал что-то, известное ему как "плохое". Но тогда мы видим, что ответ этот говорит нам о малом. Возможно, после некоторых колебаний, мы добавим, что даже если человек фактически и не сделал Ничего плохого, но только признал в себе намерение сделать это, он может считать себя виноватым; и тогда возникает вопрос, почему намерение считается равносильным деянию. Оба случая, однако, предполагают признание человеком того, что плохое достойно порицания, и это то, чего не следует делать. Из чего вытекает этот вывод? Мы можем отклонить существование изначальной, как бы естествен­ной способности отличать плохое от хорошего. То, что плохо, часто вовсе не является вредным или опасным для ego, напротив, это может быть чем-то же­ланным и приятным для ego. Здесь, следовательно, вступает в силу постороннее влияние, и именно оно определяет, что считать хорошим или плохим. Так как личные чувства человека не направили бы его по этому пути, он должен иметь мотив для того, чтобы покориться этому постороннему влиянию. Такой мотив легко обнаружить в его беспомощности и его зависимости от других людей, и лучше всего определить его как страх потери любви. Если он теряет любовь другого человека, от которого он зависит, он также теряет защищенность от различных опасностей. Более того, он подвергается опасности, что этот более сильный человек проявит по отношению к нему свое превосходство в форме наказания. Следовательно, вначале плохо то, что угрожает человеку потерей любви. Из-за страха перед этой потерей он должен избежать ее. Это также является причиной незначительного различия между тем, сделал ли человек нечто плохое или только намеревается сделать. В любом случае опасность возникает, только в случае, если и когда власть обнаруживает ее, и в любом случае власть повела бы себя одинаково.

Такой образ мыслей назван "плохой совестью". Но в действительности, он не заслуживает такого названия, так как на этой стадии очевидно, что чувство вины -это лишь страх потери любви, "социальное" беспокойство. В маленьких детях он не может быть ничем иным, но и у многих взрослых он изменился лишь настолько, что место отца или двух родителей занято большим сообществом людей. Поэтому такие люди обычно позволяют себе совершать плохие поступки, которые сулят им удовольствия до тех пор, пока они сохраняют уверенность в том, что власть ничего не узнает об этом, или не сможет обвинить их в этом; они боятся лишь быть пойманными. Сегодняшее общество должно, в общем, считаться с таким образом мыслей.

Существенные изменения имеют место только тогда, когда власть переносится вовнутрь посредством введения cynep-ego. Феномен совести иногда достигает высшей стадии. Фактически нам только сейчас следовало бы говорить о совести, или чувстве вины. На этой стадии также и страх быть пойманным пропадает; более того, различие между совершением чего-то плохого и желанием сделать это полностью исчезает, так как ничего нельзя скрыть от cynep-ego, даже мысли. Верно, что серьезность ситуации, с настоящей точки зрения, исчезла, поскольку у новой власти, cynep-ego, нет повода, известного нам, для плохого обращения с ego, с которым оно так тесно связано, но генетическое влияние, которое ведет к выживанию того, что является прошлым и было преодолено, дает о себе знать в этом смысле, что основополагающие обстоятельства остаются такими же, какими они были вначале. Cynep-ego терзает грешное ego тем же чувствЬм беспокойства и не пропускает возможностей, позволяющих внешнему миру наказать ego.

На второй стадии развития совесть проявляет особенность, которая сущест­вовала на первой стадии, и которую теперь не так просто объяснить. Ведь чем доб­родетельней человек, тем строже и недоверчивей его поведение, так что в конеч­ном счете именно те люди, которые наиболее безгрешны, упрекают себя в самых тяжелых грехах. Это значит, что добродетель лишается части обещанного ей вознаграждения; послушное и целомудренное ego не пользуется доверием у своего ментора и тщетно, казалось бы, пытается обрести его. Сразу же можно возразить, что эти трудности надуманы, и сказать, что более строгая и бдительная совесть именно и является отличительным признаком нравственного человека. Более того, когда святоши называют себя грешниками, они не так уж заблуждаются, принимая во внимание искушения к инстинктивному удовлетворению, которым они подвер­жены в особенно высокой степени, ведь, как хорошо известно, соблазн лишь усиливается постоянной фрустрацией, тогда как периодическое удовлетворение ведет к ослаблению, по крайней мере, на какое-то время. Сфера этики, в которой столько проблем, ставит нас перед другим фактом, а именно тем, что несчастье, или внешняя фрустрация так сильно увеличивает власть совести в cynep-ego. Пока у человека все идет хорошо, его совесть снисходительна и позволяет ego делать все, что угодно; но когда на него обрушиваются неприятности, он ищет свою душу, признает свою грешность, повышает требовательность своей совести, навязывает себе воздержание и наказывает себя епитимиями. Целые народы вели себя так, и все еще ведут. Это все же легко объясняется начальной, младенческой стадией совести, которая не отступает после интериоризации в cynep-ego, но сохраняется наряду с ним и в тени его. Судьба рассматривается как замена родительского фак­тора. Если человеку сопутствует неудача, это значит, что он больше не любим этой высшей властью, и под угрозой потери такой любви он еще раз склоняет голову перед родительским представителем в его cynep-ego - представителем, на которого в дни удачи он готов был не обращать внимания. Это становится особенно хорошо заметно, когда судьба рассматривается в строго религиозном смысле, как нечто иное, как выражение Божественной Воли. Люди Израиля верили в то, что они являются любимым детищем Бога, и когда Великий Отец вызывал одно за другим несчастья, чтобы обрушить его на этих людей, они были непоколебимы в своей вере относительно его отношения к ним и не сомневались в его власти и правоте. Напротив, они сотворили пророков, которые выставляли напоказ их грешность; и из чувства вины они создали сверхстрогие заповеди их священной религии. Важно, насколько отличается поведение примитивного чело­века. Если у него случается неприятность, он обвиняет не себя, а своего кумира, не выполнившего своей обязанности, и он подвергает его побоям, вместо того, чтобы наказывать себя.

Таким образом, мы знаем о двух источниках чувства вины: один возникает из-за страха перед властью, а другой, позднее, из-за страха перед cynep-ego. Первый настаивает на отказе от инстинктивных удовлетворений; второй, помимо этого, требует наказания, так как остаются запрещенные желания, которые могут быть скрыты от cynep-ego. Мы узнали также, как следует понимать строгость cy­nep-ego - требований совести. Это простое преодоление строгости внешней власти, за которой она последовала и которую она частично заменила. Теперь мы видим соотношение между отказом от инстинкта и чувством вины. Первоначально отказ от инстинкта был результатом страха перед внешней властью. Человек отка­зывался от своих удовлетворений для того, чтобы не потерять ее любовь. Если он был верен этому отказу, то был как бы в расчете с этой властью, у него не должно остаться чувства вины. Но страх перед cynep-ego - это другой случай. Здесь недостаточно инстинктивного отказа, так как желание настойчивое, и его нельзя скрыть от ego. Таким образом, несмотря на отказ, чувство вины сохраняется. Это ставит строение cynep-ego, или другими словами, формирование совести в очень неблагоприятное экономическое положение. Инстинктивный отказ сейчас более не обладает полностью освобождающим эффектом; целомудренное воздержание не вознаграждается больше гарантией любви. Грозящее внешнее несчастье -потеря любви и наказание внешней властью - сменилось постоянным внутренним несчастьем из-за напряженного состояния, вызванного чувством вины.