Вторник девятый. Мы говорим о том, что любовь продолжается

Листва уже меняла цвет, и поездка по Запад­ному Ньютону окрашивалась теперь золотом и ржавчиной. Дома, в Детройте, сражения проф­союзов с администрацией застопорились, и при этом каждая сторона обвиняла другую в неспо­собности найти общий язык. Новости по телеви­дению были не менее гнетущие. В Кентукки, в сельской местности, трое мужчин разломали надгробный камень и бросались его кусками с моста, разнесли вдребезги ветровое стекло ма­шины и убили девочку-подростка, совершавшую с семьей религиозное паломничество. А в Кали­форнии суд над О. Дж. Симпсоном двигался к завершению, и вся страна завороженно за ним следила. Даже в аэропортах работали телевизо­ры, настроенные на Си-эн-эн, чтобы, двигаясь по аэропорту к самолету, каждый мог быть в курсе последних новостей процесса.

Я несколько раз звонил брату в Испанию, ос­тавлял сообщения на автоответчике, объяснял ему, что очень хочу с ним поговорить, что много думал о нас обоих. Несколько недель спустя я получил от брата краткое сообщение, что у него все в порядке, но ему не хочется говорить о бо­лезни.

А моего старика профессора не разговоры о болезни, а сама болезнь все быстрее и быстрее тянула ко дну. После того как мы с ним послед­ний раз виделись, ему уже поставили катетер, который вытягивал из него мочу, и она по тру­бочке спускалась в пластмассовый мешок, ус­тановленный внизу возле его кресла. За его ногами приходилось постоянно следить — хотя двигать ими он уже не мог, боль в них по-преж­нему ощущалась (очередная жестокая шутка болезни Лу Герига). И если ноги Морри не бол­тались на определенном расстоянии от пено­пластового коврика на полу, ему казалось, буд­то кто-то тычет в них вилкой. Посреди беседы Морри мог попросить посетителя приподнять ему ногу или повернуть его голову на подуш­ках так, чтобы ему стало немного поудобнее. Немыслимо представить, что ты не можешь сам повернуть голову!

С каждым новым посещением мне казалось, что Морри потихоньку тает в своем кресле и что его позвоночник постепенно принимает форму этого самого кресла. И тем не менее каждое утро Морри настаивал на том, чтобы его вынимали из постели и везли в кабинет, где его водворяли сре­ди книг, бумаг и цветшего на подоконнике ги­бискуса. У Морри было на то философское объяс­нение — в свойственной ему манере.

— У меня уже есть об этом афоризм, — за­явил он.

— И как же он звучит?

— Коль с кровати ты не встал, это значит — дуба дал.

И Морри улыбнулся. Только Морри в его по­ложении мог улыбаться таким шуткам.

Морри уже не раз звонили ребята из «Найт-лайн» и сам Тед Коппел.

— Хотят прийти и снять еще одно шоу со мной. Но сказали, что хотят немного с этим по­дождать.

— Подождать чего? Последнего дыхания?

— Кто его знает. Как бы то ни было, послед­него дыхания долго ждать не придется.

— Не надо так говорить.

— Прости.

— Меня тревожит, что они выжидают, когда вам станет совсем худо.

— Тебя это тревожит потому, что ты за меня волнуешься. — Морри улыбнулся. — Возможно, они используют меня, чтобы разыграть перед зри­телями небольшую драму. Ну и пусть. Я ведь их тоже использовал. Они помогли донести мои мысли до миллионов людей. Разве мне самому это было под силу? Так что приходится идти на компромисс.

Морри закашлялся. И кашель этот перешел в затяжной и хриплый и закончился очередным от­харкиванием мокроты.

— Как бы то ни было, — продолжал Морри, — я сказал, чтоб они с этим слишком не затягива­ли, потому что я теряю голос. Как только эта шту­ковина доберется до моих легких, я уже вряд ли смогу говорить. Я и теперь не могу говорить по­долгу. Многие визиты пришлось отменить, а столько людей хочет меня повидать. Но я слиш­ком слаб, и если не в силах буду уделить им долж­ного внимания, то не смогу им помочь.

Я вдруг почувствовал себя виноватым, точ­но я крал у других его ценное «разговорное» время.

— Может быть, достаточно? — спросил я. — Вы ведь очень устанете.

Морри закрыл глаза и замотал головой. По­хоже, он выжидал, пока стихнет боль.

— Нет, — произнес он наконец. — Мы долж­ны продолжать. Нашу последнюю курсовую. Мы ведь хотим, чтобы она была в лучшем виде.

Я вспомнил нашу первую совместную курсо­вую в колледже. Идея ее, конечно, принадлежа­ла Морри. Он сказал мне, что с моими способ­ностями я могу написать работу повышенной сложности, что мне самому даже в голову не при­ходило.

И вот теперь мы снова работаем вместе. И как прежде, все началось с идеи. Человек умира­ющий рассказывает другому о том, что ему важ­но знать. Но на этот раз я совсем не торопился эту курсовую закончить.

— Вчера мне задали забавный вопрос, — ска­зал Морри, разглядывая висевший у меня за спиной коллаж, сотканный из дружеских пожеланий к его семидесятилетию. На каждом лоскутке коллажа было чье-то послание: МОР­РИ, ТАК ДЕРЖАТЬ! ВСЕ ЛУЧШЕЕ ЕЩЕ ВПЕ­РЕДИ! ЛУЧШИЙ ИЗ ЛУЧШИХ В СВОЕЙ ПРО­ФЕССИИ!

— Так что это был за вопрос? — спросил я.

— Беспокоит ли меня тот факт, что меня за­будут после смерти.

— И что же?

— А я не думаю, что меня забудут. Вокруг столько людей, с которыми я необычайно бли­зок. А если тебя любят, жизнь твоя продолжает­ся и после смерти.

— Звучит, как слова лирической песни: «Лю­бовь продолжается после смерти...»

Морри засмеялся:

— Может быть. Но подумай о том, чем мы с тобой занимаемся. Неужели, вернувшись домой, ты никогда не вспоминаешь обо мне? Когда ты один? Когда летишь на самолете? Или едешь в машине?

— Вспоминаю, — признался я.

— Значит, когда меня уже не будет, ты меня не забудешь. Вспомнишь мой голос, и я явлюсь.

— Вспомню ваш голос...

— И если тебе захочется поплакать, это тоже ничего.

Ох уж этот Морри. Еще в те времена, когда я был первокурсником, ему хотелось, чтобы я за­плакал. Он, бывало, говорил мне: «Рано или позд­но я тебя пройму».

— Ну-ну, — отвечал я.

— А я решил, какую хочу надпись на своем надгробье.

— Не желаю я слышать про надгробья.

— А что такое? Тебе от этого не по себе? Я пожал плечами.

— Что ж, не будем об этом, — уступил Морри.

— Нет уж, давайте. Так что вы придумали? Морри сложил губы трубочкой.

— Как насчет такого: «Учитель до последнего мгновения»?

Морри подождал, пока я переварю услы­шанное.

«Учитель до последнего мгновения».

— Хорошо? — спросил Морри.

— Очень хорошо, — согласился я.

Мне необычайно нравилось, когда лицо Мор­ри начинало светиться. Это происходило, когда я входил в комнату. Я знал, что было немало лю­дей, при чьем появлении его лицо начинало све­титься. И все же Морри умел сделать так, что каждый из нас думал: «Это случается, только когда прихожу я».

«А-а-а, мой друг пришел!» — говорил Морри своим высоким хрипловатым голосом, увидев меня. И это не кончалось приветствием. Когда Морри был с вами, он действительно был с вами. Он смотрел тебе прямо в глаза и слушал так, буд­то ты единственный человек в этом мире. На­сколько легче жилось бы людям, если бы их день начинался со встречи с таким вот человеком, а не ворчащим водителем автобуса или недоволь­ным шефом.

— Я верю в полное присутствие, — загово­рил Морри. — А это значит, что если ты с кем-то рядом, то ты с ним целиком и полностью. Когда я с тобой, я стараюсь сосредоточиться на том, что происходит между нами. Я не думаю о том, о чем мы говорили на прошлой неделе, или о том, что мне предстоит в эту пятницу. Я не думаю о новом шоу Коппела или о своих лекар­ствах.

«Я говорю с тобой — я думаю о тебе».

Я помню, как во времена моей учебы в уни­верситете Брандейса Морри пытался внушить нам эту мысль. Но я тогда отнесся к ней несерь­езно: тоже мне тема для занятий! Относиться к людям с вниманием? Ну и что в этом такого важного? Теперь-то я знаю, что это, может быть, важнее почти всего, чему нас научили в уни­верситете.

Морри жестом попросил меня дать ему руку, и, когда он взял ее в свою, я почувствовал себя виноватым. Передо мной сидел человек, чье дыха­ние угасало и в чьем теле едва теплилась жизнь, — человек, который, если бы захотел, мог весь день только и делать, что жалеть себя. А в то же время многие другие — и я в том числе, — чьи проблемы не шли ни в какое сравнение с его проблемами, были полностью поглощены собой. Ты не погово­рил с человеком и минуты, а уже по глазам ви­дишь, что мысли его больше не с тобой. У него уже что-то свое на уме: срочно позвонить приятелю, послать кому-то факс, увидеться с любовницей... И лишь когда ты закончил говорить, он снова воз­вращается к тебе: произносит ничего не значащую фразу, пытаясь изобразить, что внимательно тебя слушал.

— Проблема частично в том, — сказал Мор­ри, — что все жутко спешат. Люди не находят смысла в своей жизни и потому повсюду за ним гоняются. Они думают, что смысл в новой рабо­те, или в новом доме, или в новой машине. А когда обнаруживают, что и во всем этом смысла нет, бегут дальше.

— Стоит включиться в эту гонку, — заметил я, — и остановиться очень трудно.

— Не так уж и трудно, — качает головой Мор­ри. — Знаешь, например, что я делаю, когда кто-то пытается меня обогнать на дороге... делал, когда я еще мог водить машину? Я поднимал руку...

Морри попытался поднять руку, но она едва сдвинулась с места.

— ...как будто собирался пристыдить его, но вместо неприличного жеста пальцем дружелюб­но махал ему и улыбался. И знаешь, что проис­ходило? Почти каждый улыбался мне в ответ. Суть в том, что, когда еду, я не так уж безумно спешу. Так почему бы не вложить свою энергию в тех, кто рядом?

И Морри это удавалось лучше, чем кому бы то ни было. Если ему рассказывали о чем-то ужас­ном, глаза его увлажнялись, а стоило преподнес­ти ему даже самую дурацкую шутку, они лучи­лись от удовольствия. Он никогда не стеснялся эмоций в отличие от людей моего поколения. Мы — мастера пустой беседы. «Так чем вы за­нимаетесь? Где живете?» Но разве мы действи­тельно слушаем собеседников? Мы слушаем их, только когда нам надо что-то им всучить, или куда-то их завербовать, или от них зависит наше положение. Но как часто мы их слушаем просто так? Мне кажется, многие из тех, кто приходил в последние месяцы навестить Морри, делали это не потому, что хотели оказать внимание ему, а потому, что он им оказывал внимание. Несмотря на боль и покидавшие его силы, этот хрупкий старик слушал их так, как им всегда хотелось, чтобы их слушали.

— Каждому человеку хотелось бы иметь та­кого отца, как вы, — сказал я Морри.

— Что ж, — отозвался он, — у меня в этой области есть кое-какой опыт...

Своего собственного отца Морри последний раз видел в городском морге. Чарли Шварц был тихий человек, любивший читать газету в оди­ночестве при свете уличных фонарей на Тре-монт-авеню в Бронксе. Когда Морри был ре­бенком, Чарли каждый вечер после ужина ухо­дил погулять. Этот человек из России был не­высокого роста, с румяным лицом и гривой седеющих волос. Морри и его брат, бывало, вы­глядывали из окна и видели, как отец стоял, при­слонившись к фонарному столбу. Морри страш­но хотелось, чтобы он вернулся в дом и пого­ворил с ними, но такого не случалось. И никогда он их не укладывал спать, и никогда не целовал перед сном.

Морри поклялся себе, что, если только у него будут дети, он будет все это делать для них. И он сдержал обещание.

Морри уже растил своих собственных детей, а Чарли по-прежнему жил в Бронксе. И по-преж­нему гулял по вечерам. И по-прежнему читал га­зету. Как-то вечером он пошел погулять и со­всем неподалеку от дома к нему подошли двое грабителей: «Давай гони деньги!» — крикнул один из них, вытаскивая пистолет.

Чарли в испуге бросил им бумажник и пус­тился бежать. Он несся по улицам, пока не добе­жал до дома своего родственника. На ступенях его дома он свалился без сил.

Разрыв сердца. Он умер той же ночью.

Морри позвонили, чтобы он приехал опо­знать тело. Он прилетел в Нью-Йорк и отпра­вился в морг, где его провели в подвал, в холод­ную покойницкую.

— Это твой отец? — просил его служащий морга.

Морри посмотрел на тело за стеклом, — на тело человека, который муштровал его, и бра­нил, и молчал, когда Морри так хотелось, чтобы он с ним поговорил; человека, который учил его работать и не позволял вспоминать о матери,; когда ему так хотелось хоть с кем-нибудь поде­литься своими воспоминаниями о ней.

Морри кивнул и поплелся прочь. Эта комна­та навеяла на него такой ужас, что для других чувств не осталось места. Лишь через несколько дней он впервые заплакал.

И все же смерть отца помогла Морри подго­товиться к его собственной. Одно он знал твер­до: будет много объятий, и поцелуев, и разгово­ров, и смеха, и не останется несказанных «про­щай»; будет все, чего ему так не хватало с отцом и матерью.

И когда придет его последняя минута, все лю­бимые им люди будут с ним, понимая, что про­исходит. Никому из них не придется звонить или посылать телеграмму и никому из них не при­дется на него смотреть сквозь стекло в холодном неприютном подвале.

В тропических лесах Южной Америки есть пле­мя дисана, которое считает: мир наполнен опреде­ленным количеством энергии, что витает меж все­ми живыми существами. И потому каждое рож­дение влечет за собой смерть, а каждая смерть — новое рождение. Таким образом, энергия мира ос­тается постоянной.

Когда люди племени дисана охотятся, они ду­мают, что гибель каждого зверя пробивает брешь в источнике жизни. Но они также верят, что брешь эта исчезает всякий раз, когда умирают охотники. Не умирали бы люди, не рождались бы птицы и рыбы. Мне такая мысль понравилась. И Морри тоже. Чем ближе он к последнему «про­щай», тем больше верит, что все мы существа единого мира. Все, что берем, мы должны возме­стить.