Социология познания и массовых коммуникаций 9 страница

2. Реляционизм. Маннгейм очерчивает три возможные позиции по вопросу о том, какое отношение происхождение утверждения имеет к его валидности. В первом случае утверждению отказывают в «абсолют­ной валидности» [sic], если показаны его структурные источники²¹. Во втором случае, напротив, считается, что указание на источники не имеет никакого отношения к истинности данного утверждения. Третья кон­цепция,которой придерживается Маннгейм, занимает промежуточное положение между этими крайними взглядами. Выяснение социаль­ной позиции человека, высказывающего утверждение, подразумева­ет лишь «подозрение», то есть некоторую вероятность того, что ут­верждение «может представлять лишь неполную точку зрения». Та­кое выяснение также уточняет сферу применения данного утвержде­ния и устанавливает границы его валидности. Это отводит социологии познания гораздо более скромную роль, чем заявлено в ранних фор­мулировках Маннгейма, о чем свидетельствует его собственное крат­кое резюме.

²¹ Маннгейм везде приписывает доктрину «абсолютной истины» всем, кто отри­цает радикально релятивистскую позицию. (Например, Н, 270, 274.) Для этого нет оснований. Можно допускать разные рассмотрения, разные цели исследования, раз­ные концептуальные схемы и добавить лишь то, что разнообразные результаты дол­жны поддаваться осмыслению или составлять целое, прежде чем их можно считать обоснованными. — Примеч. автора.

В этом смысле характерный для социологии знания анализ никоим образом не является несущественным для определения истинности того или иного высказывания; но сам по себе... этот анализ не раскрывает истину в полном объеме, поскольку простое ограничение перспектив никоим образом не заменяет непосредственную и прямую дискуссию между расходящимися точками зрения или непосредственной проверки фактов²².

Излагая свои реляционистские взгляды, Маннгейм уточняет по­нятие «перспективы» {Aspektstruktur), обозначающее «каким образом мы рассматриваем объект, что мы в нем воспринимаем и как конст­руируем его в нашем мышлении». Перспективы можно описать и со­отнести с их социальными источниками, если принять во внимание «значение используемых понятий; явление эквивалентного понятия; отсутствие определенных понятий; структуру категориального аппа­рата; преобладающие модели мышления; уровень абстракции; и пред­полагаемую онтологию» (Н, стр. 244).

К этому времени Маннгейм практически вернулся к тому, с чего начал — так, что его нынешние замечания можно легко приравнять к высказываниям Риккерта и Макса Вебера. Ситуационно детермини­рованное мышление уже не означает обязательно идеологическое мыш­ление, а лишь подразумевает с некоторой «вероятностью», что чело­век, занимающий данное место в социальной структуре, будет думать определенным образом (Н, стр. 264). Валидность предположений уже устанавливается не с помощью аналитическим методов социологии познания, а благодаря непосредственному исследованию предмета. Кроме того, «партикуляризирующая функция» социологии познания просто помогает нам установить пределы, в которых обобщенные ут­верждения являются валидными. То, что Маннгейм называет парти­куляризацией, является, конечно, не чем иным, как новым терми­ном для общепризнанного методологического правила, а именно: что установлено как истинное при определенных условиях, не должно считаться универсально истинным или не имеющим пределов и ус­ловий. Бриджмен и Сорокин обозначили это как «закон пределов»; нарушение его Дьюи называет «философским заблуждением»; в сво­ей наиболее прозаичной и широко известной форме это нарушение описывают как «заблуждение неоправданной экстраполяции».

Концепция «перспективизма» Маннгейма, по существу, не отли­чается от концепции ценностных отношений Риккерта — Вебера

²² Н, 256. Подобным образом в своем более позднем очерке Маннгейм пишет: «Безусловно, верно, что в социальных науках, как и в других областях, окончатель­ный критерий истинности или ложности заключается в исследовании предмета, и социология знания не заменяет этого» (К, 4). — Примеч. автора.

(согласно которой ценности связаны с формулировкой научной про­блемы и выбором материалов, но не с валидностью результатов)²³. В обоих случаях исходят из предпосылок неисчерпаемого множества яв­лений, неизбежности их отбора с точки зрения концептуальной схе­мы и соотнесения ценностей и социальной структуры с этой схемой и формулировкой проблемы. На самом деле, еще в 1904 году Кульп и психологи Вурцбургской школы экспериментально показали, что ха­рактер проблем во многом определяет форму и содержание перцеп­ции и наблюдения²⁴. Представители гештальт-психологии и школа Левина недавно расширили сферу применения этих данных, загово­рив о направляющем воздействии проблем. Риккерт, Вебер и особен­но Маннгейм стремятся дополнительно ввести в это замечательное открытие социологический аспект, показывая, что культурные цен­ности и социальная структура, в свою очередь, определяют формули­ровку проблем, которая задает направление непосредственному наблю­дению. Таким образом, на этой стадии развития социология познания логически переплетается сданными экспериментальных исследований в психологии. Однако следует заметить, что эти эксперименты не го­ворят о том, что благодаря им можно поставить под сомнение валид-ность таких направленных наблюдений.

Отчасти непоследовательность Маннгейма в его ранних трудах проистекает от того, что он не определяет различие между непра-

²³ См. Rickert, Die Grenzen..., 245—271. «...История — это наука не о ценностях, а
о ценностных отношениях». Ср. с: Weber, Wissenschaftslehre, 146—214. «Не существует
совершенно «объективного» научного анализа культурной жизни или «социальных яв­
лений», независимо от того специфического и «одностороннего» исторического мо­
мента, когда будет выбран, проанализирован и разложен на составные части объект
исследования» (170). Но вместе с тем «ценностное отношение, которое придает смысл
и значение и разложению действительности на составные части, и систематизации по­
лучивших тем самым определенную окрашенность компонентов всего того, что суще­
ствует на момент своего культурного осмысления, — это отношение совершенно не­
повторимого, уникального исторического момента к анализу действительности с по­
мощью законов и их упорядоченности в рамках общей концепции» (176). — Примеч.
автора.

²⁴ См.: О. Kulpe, «Versuche uber Akstraktion», Bericht uber den Internationalen
Kongress fur experimentelle Psychologie, 1904, 56—69; C.C. Pratt, «The present status of
introspective technique», The Journal of Philosophy, April 24, 1924, 21, 231: «Что касает­
ся точного наблюдения и ясного описания, то наблюдатель адекватно воспринима­
ет лишь те аспекты данного эксперимента, которые определяющая тенденция чет­
ко приводит в соответствие со специфической для данного момента проблемой; ос­
тальные аспекты этого эксперимента находятся в разной степени удаленности от
области непосредственного наблюдения и поэтому не могут стать объектами науч­
ного описания». Приведено в: Ralph M. Eaton, Symbolism and Truth (Cambridge, 1925),
17 f. — Примеч. автора.

In

вильностью (недостоверностью) и перспективой (одностороннос­тью). Перспективные утверждения, вероятно, не являются неверны­ми, если их автор признает и допускает их неполный характер; тогда они представляют собой лишь абстрактные формулировки опреде­ленных аспектов конкретной ситуации. Но они явно не верны, если их преподносят как полную и существенную репрезентацию иссле­дуемых явлений («ошибочность неуместной конкретности», по Уай-тхеду). В таком случае грань между валидностью и чистым перспек-тивизмом не столь ясна, как представляется Маннгейму. То, что в настоящее время он подчеркивает необходимость признания и над­лежащего учета перспективы, ее существенного значения для дос­товерности мышления в социологии, представляется не чем иным, как повторной формулировкой понятия «ценностного отношения», и это возвращает его в лоно единомышленников Риккерта и Вебера, откуда он, по всей видимости, и вышел²⁵.

3. Структурные гарантии валидности. До сих пор Маннгейм стре­мился предоставить основания для валидности в пределах данных пер­спектив. Перед ним, однако, все еще стоит проблема оценки относи­тельного достоинства разных точек зрения и, далее, обоснования того, что он называет «динамическим синтезом» этих точек зрения. Коро­че говоря, чтобы избежать интеллектуальной анархии, необходимо некое общее основание для объединения различных частных интер­претаций. В своей работе «Идеология и утопия» он предлагает реше­ние, которое, несмотря на некоторые различия, сильно напоминает позицию Гегеля и Маркса. Идеалистическое видение истории у Геге­ля гарантировало свою собственную истинность в силу утверждения, что «абсолютный Дух» получил воплощение в философии Гегеля, по­скольку история тем самым наконец-то достигла своей цели. Маркс с помощью аналогичного постулата обнаруживает, что пролетариат является современным исполнителем имманентного исторического процесса, который ему одному предоставляет возможность неиска­женного социального мышления. А Маннгейм находит структурные гарантии валидности социального мышления в «бесклассовой пози­ции» «социально неангажированной интеллигенции». Эти попытки спастись от крайнего релятивизма напоминают подвиг Мюнхгаузе­на, когда он за волосы вытащил себя из болота.

²⁵ Расхождение между этой интерпретацией и интерпретацией Шелтинга, систе­матически критикующего Маннгсйма на основе наукоучения Вебера, скорее мни­мое, чем реальное. Шелтинг рассматривает работу Маннгейма как целое, в котором ранние и более поздние части нередко совпадают друг с другом. Здесь же мы рассмат­риваем труды Маннгейма как процесс развития, на более поздних стадиях которых отход от Вебера становится все менее заметным. — Примеч. автора.

Бытие, которое для всех остальных остается непроницаемым во всех своих взаимосвязях, за исключением крайне ограниченного среза познания перспектив, перестает быть таковым для интеллектуалов (D, стр. 115—120; F, стр. 67 f.). Роль интеллигенции заключается в том, чтобы каким-либо образом смягчить имплицитный релятивизм. Ин­теллигенция наблюдает за социальной вселенной, взирая на нее если не отстраненно, то по крайней мере с заслуживающей доверия про­ницательностью, синтезирующим оком. Ей гарантирован, как про­летариату Маркса, угол зрения, дающий полный обзор конкретной исторической ситуации, и, как для Маркса, эту привилегию ей дает ее особое положение внутри социальной структуры. Так, Маннгейм указывает, что интеллигенция способна постичь разнообразные про­тивоборствующие тенденции на данном отрезке времени, поскольку ее ряды «пополняются за счет постоянно меняющихся социальных слоев и жизненных ситуаций» (К, стр. 10; G, стр. 139).

В «Коммунистическом манифесте» мы читаем: «ряды пролета­риата пополняются за счет всех классов населения». Маннгейм ут­верждает, что интеллигенция структурно свободна от искаженных интерпретаций, поскольку «сознательно или бессознательно заин­тересована совсем в другом, а не в успехе конкурирующей схемы, которая вытесняет существующую» (G, стр. 232; «сознательно или бессознательно, но для нее имеет значение не подъем на следую­щую ступень социального бытия, а нечто совсем иное»). Энгельс в очерке о Фейербахе напоминает нам, что «только в среде рабочего класса продолжает... жить, не зачахнув, немецкий интерес ктеории... Здесь нет никаких соображений о карьере, о наживе и о милостивом покровительстве сверху»*. Как бы то ни было на самом деле, ясно, что и в случае интеллигенции, и в случае пролетариата простого структурного положения данного слоя самого по себе недостаточно для подтверждения их концепций. И действительно, Маннгейм, ви­димо, приходит к этому выводу, поскольку в более поздней статье признает необходимость «общего знаменателя» и формулы для «пе­ревода» результатов, полученных из разных перспектив (Н, р. 270; «формула для различного перерасчета и перевода различных перс­пектив»). Однако в связи с этим он не утверждает, что лишь гаран­тированно занимающие свое место в социальной структуре интел­лектуалы могут создавать такие синтезы. Маннгейм также не дает удовлетворительного объяснения, как, с его точки зрения, можно получить «перевод одной перспективы на язык другой». Раз мыш-

* Энгельс Ф. Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии. — К Маркс и Ф. Энгельс. Соч. — изд. второе — М.: Госполитиздат, 1961, — т. 21, с. 317. — Примеч. пер.

ление экзистенциально детерминировано, кому в этой разноголо­сице дано право решающего голоса?

Таким образом, оказывается, что, делая эпистемологические вы­воды из социологии знания, Маннгейм пришел к неразрешимым ан­тиномиям. Безусловно, дальнейшие изменения его позиции в не­давно обозначившемся направлении приведут к надежной и интег­рированной системе анализа. Что касается истинной революции в теории познания, которую он видит в соответствующем расширении социологии познания, можно сказать, что основные принципы этой эпистемологии уже знакомы американским ученым. Именно в рабо­тах Пирса и Джеймса, связующим звеном для которых служат Дьюи и Мид, мышление рассматривается лишь как один из многих видов де­ятельности, как неизбежно связанное с опытом, как то, что можно понять лишь в его связи с некогнитивным опытом, как стимулируе­мое препятствиями и временно разочаровывающими ситуациями, как включающее абстрактные понятия, которые необходимо посто­янно переосмысливать в свете их конкретного применения, как до­стоверное лишь тогда, когда оно покоится на экспериментальном основании²⁶. Маннгейм внес свой вклад в решение этих проблем, дав ценный анализ роли социальной структуры в выборе направле­ния и активизации-мышления.

Критический тон предшествующего обсуждения не должен вво­дить в заблуждение. Маннгейм с замечательным мастерством и про­ницательностью высветил область социологии знания. Методология Маннгейма и сделанные им фундаментальные выводы (если убрать некоторые эпистемологические дефекты, модифицировать введен­ные им понятия в свете дальнейших эмпирических исследований и устранить имеющиеся у него отдельные случаи логической непосле­довательности) уточняют отношения между познанием и социальной структурой, которые до этого оставались неясными. К счастью, Ман­нгейм признает, что его работа никоим образом не является исчерпы­вающей — такое определение звучит диссонансом в применении к любой научной работе, — и мы можем ожидать новых значительных открытий благодаря последующим изысканиям на той территории, где он был первопроходцем.

²⁶ В более поздней книге Маннгейм указывает на свое согласие со многими пози­циями прагматизма (J, 170 f)- В некоторых отношениях, которые мы здесь не можем Рассмотреть, он разделяет также предпосылки операционализма. (См., например, Н. 254, 274—275.) - Примеч. автора.

XVI. ИССЛЕДОВАНИЯ В ОБЛАСТИ РАДИО- И КИНОПРОПАГАНДЫ*

В данной главе мы расскажем о некоторых исследованиях в об­ласти внутренней пропаганды в радиопередачах и кинофильмах. На­звав тему, мы определим термин «пропаганда» и рассмотрим это оп­ределение по ходу нашего обсуждения. Мы понимаем под пропа­гандой любой ряд символов, влияющих на мнение, убеждение, дей­ствие в вопросах, которые общество считает спорными. Эти символы могут быть написанными, напечатанными, произнесенными, нари­сованными или музыкальными. Однако если тема считается необсуж-даемой, она не является предметом для пропаганды. В этом смысле утверждение, что 2 и 2 равно 4, в нашем обществе пропагандируется в большей степени, чем моральное утверждение, что инцест матери и сына — зло. Но тем не менее можно пропагандировать убеждение, что наша победа в войне не так уж неизбежна; что подушный налог противоречит определенной концепции демократии; что неблаго­разумно в течение военного времени снабжать граждан топливом и бензином по их желанию; что одна религиозная система может по­требовать от нас большей преданности, чем другая. В данных спор­ных вопросах пропаганда становится возможной и, по-видимому, почти неизбежной.

Другое общее замечание. Во многих кругах пропаганда часто отож­дествляется с ложью, обманом и мошенничеством. На наш взгляд, пропаганда не имеет неизбежной связи с правдой или ложью. Досто­верное сообщение о потоплении американских торговых кораблей во время войны служит доказательством того, что существует эффектив­ная пропаганда, помогающая гражданам пережить многие утраты, которые в других обстоятельствах они не смогли бы перенести с дос­тоинством. Если мы поддадимся взгляду, что пропаганда — это толь­ко ложь, то мы на пути к нигилизму. К тому же признаем, что уста­новка на недоверие, без каких-либо критических оснований, может возникать как защита от осознания утраты или от мешающих фактов

© Перевод. Черемисинова Е.Р., 2006

* В соавторстве с П.Ф. Лазарсфелдом. — Примеч. автора.

и информации, которая вызывает страх, дискомфорт или отказ от любимых убеждений.

Но время ограничивает слишком развернутую дискуссию по про­паганде, такое обсуждение будет слишком долгим, обладающим все­ми прелестями умозрения, неконтролируемого эмпирическими ис­следованиями. Чтобы уточнить определенные проблемы пропаган­ды, мы должны обратиться к конкретным деталям пропаганды и раз­работать определенную процедуру для проверки наших объяснений. Мы не считаем, что общие дискуссии о пропаганде обязательно ли­шены обоснованности, они лишь преступают границы нашего зна­ния. В них много значительных пробелов.

Но, возможно, в этой главе есть ошибки другого рода. Мы соби­раемся сообщить только о некоторых исследованиях, которые во вре­мя Второй мировой войны провело Бюро прикладных социальных исследований Колумбийского университета под руководством д-ра Херта Херцог и авторов данной главы. Первая характерная черта этих исследований — изучение установленного влияния на людей отдель­ных пропагандистских документов. Другая их характерная черта — их методическая ориентация; они представляют основу для рекомен­даций сценаристам и продюсерам данной пропаганды. Эти исследо­вания должны быть средством для непосредственного решения и дей­ствия. За много лет до бегства в Самоа Роберт Льюис Стивенсон опи­сал невольно именно тот тип ситуации, с которым столкнулись ис­следователи, работающие в структуре политической деятельности:

Мы не кабинетные ученые, исследующие предмет на совесть; мы те­оретизируем с пистолетом у своего виска; мы сталкиваемся с новыми обстоятельствами, в которых мы не более чем за час должны не только принять решение, но и начать действовать.

Настоящая глава, таким образом, рассматривает исследования, проведенные «с пистолетом у нашего виска». Наша цель — изложить вопрос так, чтобы вы не спустили курок.

Формы анализа пропаганды

В определенном смысле точный анализ пропаганды не является нововведением. Влияние фильмов, радиопрограмм и газет изучается по крайней мере последние тридцать лет. Тем не менее до настояще­го времени эти исследования обращались к общему воздействию про­пагандистского материала в целом. Таким образом, некоторые иссле-

дования (например, исследования Л.Л. Турстоун) ограничивались обобщением определенного рода наблюдений:

Антинегритянский фильм «Рождение нации» усилил антинегритян­ские чувства в изучаемой аудитории.

Фильм «Улицы шансов», который изображает авантюриста «как ин­тересный, привлекательный характер», по каким-то непонятным при­чинам приводит к возрастающему осуждению авантюризма.

Фильм «Все на Западный фронт» вызвал более заметный протест против войны в группе школьников, чем фильм «Конец путешествия».

Вы замечаете, что такие исследования почти не сообщают об осо­бых чертах пропаганды, вызывающей такое влияние. Но именно этот вопрос интересует сценариста и продюсера. Если исследования про­паганды должны оказаться для них полезными, то должны раскры­вать не только ее общее воздействие, но и наиболее типичное влия­ние особых аспектов пропаганды. Каков должен быть характер эффек­тивной пропаганды в конкретных условиях? В этой главе мы рассмот­рим образцы современных исследований, в которых определенные черты пропаганды соотнесены с определенными типами реакции.

Перед тем как обратиться к методам анализа воздействия про­паганды, мы попробуем рассеять одну общую иллюзию. Очевид­но, что создатели пропаганды не знают в целом, как аудитория бу­дет реагировать на их материалы, полагаясь только на свою интуи­цию или замечая свои собственные реакции. Некоторые примеры, первый из которых скорее просветительский, чем пропагандистс­кий, проиллюстрируют, насколько неожиданные реакции могут вызвать у аудитории сценаристы.

Во время Второй мировой войны один опытный автор подготовил черновик инструкций по использованию промтоварных карточек в настолько понятных выражениях, насколько мог. Психологи-консуль­танты помогали ему в этой задаче. Обученные интервьюеры представ­ляли эти инструкции домохозяйкам и наблюдали за их реакцией. На основе этих наблюдений был подготовлен второй вариант инструкций. Он также был проверен в опросах и, в конце концов, был принят тре­тий модифицированный вариант. Основная задача состояла в том, что­бы объяснить, что промтоварные карточки различной ценности мож­но сложить для получения определенного числа единиц.

Авторы предположили, что поскольку большинство людей име­ют опыт использования почтовых марок, то будет полезно использо­вать аналогию с ними в инструкциях. Кто бы мог предвидеть в тиши кабинета, что эта простая аналогия может вызвать комментарии, по­добные следующим:

Я не имел в виду, что вы должны посылать их по почте. Их не нужно приклеивать куда-либо.

Этот тривиальный пример непредвиденной реакции отражает на­рушения, возникающие при передаче информации. Другой иллюстра­цией может стать фильм, который подчеркивает жестокость и амо­ральность нацистов. Эпизоды, которые явно показывают, что нацис­ты абсолютно равнодушны к общим человеческим нормам, аудито­рия иногда оценивает с чисто технической точки зрения: они считают это иллюстрацией оперативности нацистов. Аудитория не обращает внимания на эмоциональный и моральный смысл, к которому стре­мились продюсеры этого фильма.

Такой же образец непредвиденной реакции мы находим после радиопередач. На радио под руководством медицинского общества была проведена беседа о рентгеновских лучах как часть кампании, направленной на содействие «правильному» использованию меди­цинских служб гражданами. Лектор — известный рентгенолог — ста­рался убедить своих слушателей не обращаться к врачам, не имею­щим лицензии (шарлатанам), для рентгеновского обследования и ле­чения. Стараясь быть убедительным, он несколько раз подчеркнул «опасность использования рентгеновских лучей и проведения рент­геновского обследования». Добрые намерения рентгенолога вызвали неожиданное беспокойство. Некоторые представители аудитории (как раз те, которые не лечились у шарлатанов) выразили свой внезапно возникший страх:

Людей заставляли отказаться от рентгена. Создалось впечатление опасности. Сам доктор использует свинец и надевает перчатки. Люди не хотят подвергаться рентгену после услышанного. Их испугали.

Я почувствовал, что рентген может причинить вред. Слушая о токах и тому подобном, я подумал, что это по крайней мере неприятно.

Образец непредвиденной реакции поднимает несколько основ­ных вопросов. Каким образом мы можем проанализировать пропа­ганду в фильмах, на радио и в печати, чтобы определить, чем скорее всего вызван данный эффект? Процедура для решения этой задачи известна как анализ содержания. Есть и другие вопросы. Как мы мо­жем убедиться, что рассматриваемая реакция действительно вызвана Данной пропагандой? Насколько мы можем объяснить расхождение между ожидаемой и действительной реакцией? Можем ли мы нако­пить опыт и интерпретации, которые дадут нам возможность более точно предсказать реакции на различные типы пропаганды и, таким образом, уменьшить или предотвратить нежелательные реакции с по-

мощью внесения соответствующих поправок в пропагандистский ма­териал до его выхода в свет? Процедуру, предложенную для ответа на эти вопросы, мы назовем анализом реакций.

А сейчас мы обратимся к тому, что считаем своей главной зада­чей: сообщить о нашем двухлетнем опыте анализа различных типов пропаганды. Возможно, мы сможем сделать более понятными разра­ботанные нами методы анализа содержания и анализа реакций, если сосредоточимся на проблемах, с которыми мы на самом деле столк­нулись в наших исследованиях.

Анализ содержания

Для того чтобы определить возможные типы реакции на пропа­гандистский документ (брошюру, кино или радиопрограмму), он в первую очередь тщательно изучается и в целом, и в его отдельных ком­понентах, аспектах. Можно предположить, что любой человек, кото­рый ознакомился с пропагандистским материалом, будет знать его содержание. Но на самом деле это не так. Для анализа содержания необходимы определенные методы, основанные на практическом опыте, а также на психологической и социологической теории; они помогают понять вероятные реакции на содержание. Недостаточно одного лишь поверхностного взгляда. Содержание 15-минутной ра­диопрограммы или часового фильма можно адекватно оценить толь­ко благодаря систематическим методам. Как необходим полевой би­нокль для различения объекта на далеком расстоянии, точно так же нам нужны средства, иногда удивительно простые средства, для того чтобы понять поток переживаний в течение большого периода време­ни. Таких средств множество, начиная с метода подсчета частоты оп­ределенных ключевых символов и заканчивая другим методом опреде­ления структуры пропагандистского материала в целом или всей про­пагандистской кампании.

Рассмотрим несколько примеров использования самого простого метода—анализа символов. Регулярные пропагандистские радиопрог­раммы содержали примерно 1000 символов, обозначающих как Орга­низацию Объединенных Наций (или ее членов, помимо Соединен­ных Штатов), так и Ось Держав Берлин — Рим (отдельные страны или в целом). Исследуя частоту использования соответствующих наборов символов в двенадцати программах, мы выявили определенную зако­номерность, которая отражает структуру программы, но расходится с явным намерением продюсера. Почти во всех программах частота ис­пользования символов Организации Объединенных Наций точно со-

ответствовала частоте использования символов, относящихся к Оси Держав Берлин — Рим: рост или уменьшение в одном ряду символов связаны с ростом или уменьшением в другом ряду символов. В связи с этим на передний план выходит важная модель в этой пропаганди­стской программе. Интерес к Организации Объединенных Наций в основном ограничен ее ролью в войне с Осью Держав Берлин — Рим: они редко упоминаются в другой связи. Согласно радиопередачам, Организация Объединенных Наций выглядит «друзьями на черный день»: интерес к ним главным образом проявляется как к союзникам, помогающим в борьбе с Осью Держав Берлин — Рим, а не как к союз­никам, с которыми существуют и другие близкие связи, не завися­щие от войны. В радиопрограммах о них рассказывают не как об об­ществах, но только как о нациях, демонстрирующих военную отвагу и мужество. Мы отдаем честь героически погибшим русским и до­вольны, что они — враги Гитлера. Мы восхваляем англичан, которые так долго охраняют крепость Британию от нацистов. Мы сочувствуем судьбе оккупированных наций, и опять же интерес к этим нациям ог­раничен их страданиями в руках врага. Мы обнаружили связь между частотой символов, относящихся к Организации Объединенных На­ций и к Оси Держав Берлин — Рим, поскольку упоминание Организа­ции Объединенных Наций было связано с этой основной темой. Сле­дует отметить, что комментаторы, а также, вероятно, продюсеры этих радиопрограмм не обнаружили лежащую в их основании структуру, не обращая внимания на ее символический итог.

Эта серия радиопрограмм также широко использует персонифи­кацию как стереотипное отношение к врагу: около 25 процентов всех символов, относящихся к врагам, — это Гитлер, Муссолини, Геринг и так далее; напротив, только четыре процента ссылок на Организа­цию Объединенных Наций и 11 процентов ссылок на Соединенные Штаты содержат персонификацию. Такое использование упрощен­ной стереотипной персонификации дает представление о враге как о небольшой, по сути, банде злодеев и подразумевает, что как только эти люди будут уничтожены, все будет хорошо. Слушатели легко вос­принимают такой род персонификации, поскольку он соответствует широко распространенным наивным идеям: например, аналогичным является представление о том, что мы должны бороться с преступле­нием, главным образом наказывая преступников, а не профилакти­ческими мерами.