VII. Рост зависимости высшего слоя и давления на него снизу 3 страница

Нет общества без канализации индивидуальных влечений и аффектов, без какого-то регулирования индивидуального поведения. Такое регулирование невозможно без принуждения, без того обстоятельства, что одни люди вызывают определенный страх у других. Не стоит обманываться: неизбежным и неискоренимым является процесс порождения и воспроизводства страхов, исходящих от других людей, причем страхи эти неустранимы при любой форме совместной жизни, в случае любых стремлений и действий, идет ли речь о работе, дружеском общении или любовных играх. Не следует только предаваться иллюзиям, будто предписания и страхи, задающие поведение человека сегодня, соответствуют вечным «целям» человеческого сосуществования, словно наш мир обладает именно теми стимулами и страхами, которые создают гармоничное равновесие устремлений множества индивидов, а потому необходимы для продления общественной жизни. Наши кодексы, наши предписания относительно поведения настолько же противоречивы и полны диспропорций, как наши формы сосуществования, как строение нашего общества. Формы принуждения, которым подвергается индивида, равно как и страхи, им соответствующие, по своему характеру, силе и структуре в целом определяются специфической сетью взаимодействий нашего общества, уровнем дифференциации и колоссальным напряжением, пронизывающим все общество.

Выше мы говорили о тех опасностях, в условиях которых мы живем, о тех принудительных связях, что придают направление этим угрозам. Не столько простое принуждение к совместной работе, сколько подобные опасности вызывают у индивида постоянную тревогу. Противоречия между государствами, принудительная сила, присущая механизму конкуренции, борьба за превосходство, ведущаяся на огромных пространствах, находят свое выражение в ограничениях и лишениях, требуемых от индивида. Они давят на индивида, принуждая его ко все большим затратам труда, вызывая у него все более глубокое чувство незащищенности. Нужда, беспокойство, трудовые тяготы, прямая угроза жизни — все это порождает страх. Подобные противоречия мы находим в любых государственных образованиях. С одной стороны, не подлежащая регулированию свободная конкуренция между представителями одного социального слоя, с другой стороны, противоречия между различными слоями и группами, в равной степени вызывают беспокойство индивида, находя свое выражение в неких запретах и ограничениях. Они вызывают и специфическую тревогу: индивиды боятся потерять работу, страшатся зависимости от сильнейшего, голода и нищеты — эти страхи преобладают в низших слоях. В средних и высших слоях такую же роль играют страх перед социальным падением, потерей или уменьшением собственности, утратой независимости или высокого престижа. Именно страхи перед утратой социальных отличий, унаследованного или обретенного престижа — доныне играли решающую роль в формировании господствующего кодекса поведения³³. Именно они в большей мере становились из внешних внутренними — в значительно большей мере, чем страхи перед нищетой, голодом или непосредственной физической опасностью. Подобные страхи, свойственные высшим и средним слоям, упрочивались и, в соответствии со способом воспитания, становились у представителей этих слоев внутренними страхами, начиная действовать автоматически, уже без контроля со стороны других людей и выступая как давление со стороны «Сверх-Я». С малых лет ребенка окружает непрестанная забота отца и матери о том, чтобы он усвоил стандарт поведения своего слоя или поднялся до стандарта более высокого слоя: он должен сохранить или даже повысить престиж семейства, он будет вести «борьбу на выбывание» в рамках собственного слоя. Страхи такого рода касаются представителей не столько высшего, сколько среднего, поднимающегося вверх слоя; тут они играют огромную роль в регулировании поведения ребенка, в определении тех запретов, что на него налагаются. У самих родителей они лишь отчасти осознаются, отчасти же действуют автоматически; поэтому данные страхи передаются ребенку не только словами, но и жестами. Эти внутренние страхи держат в неких границах поведение и чувства подрастающего индивида, задают стандарт стыда и чувствительности; хочет он того или нет, они навязывают ему определенные манеры, формируют его речь. Даже предписания, касающиеся половой жизни, и те автоматически возникающие страхи, которые ее сегодня окружают, происходят не только из элементарной необходимости как-то регулировать и балансировать желания множества сосуществующих людей; в немалой части их происхождение объясняется высоким уровнем давления, испытываемого высшими и в особенности средними слоями современного общества. Здесь мы также обнаруживаем страх перед утратой собственности и высокого престижа, перед социальной деградацией, уменьшением шансов в суровой конкурентной борьбе. С ранних лет родители и воспитатели начинают воздействовать на ребенка, формируя его в соответствующем направлении. Конечно, иной раз именно принуждение со стороны родителей и вызванные ими слепые страхи ведут к противоположному результату, поскольку подобные автоматически действующие механизмы могут препятствовать успешной борьбе за сохранение высокого социального престижа. Но какими бы ни были итоги дрессировки, всякий раз мы видим, что жесты, запреты и страхи родителей являются проекциями социальных противоречий. В поведении родителей по отношению к ребенку непосредственно выражается наследственный характер монопольных шансов и социального престижа. Даже если ребенок ничего не знает обо всех этих противоречиях и о напряженности, характеризующей сеть человеческих отношений, он на себе ощущает угрозы престижу и унаследованной монополии.

Связь между внешними страхами, непосредственно выражающими социальное положение родителей, и автоматически возникающими внутренними страхами ребенка имеют всеобщее значение, далеко выходящее за пределы той проблематики, что рассматривалась в данной работе. Полное понимание психики индивида и сути исторических трансформаций мы получили бы только при детальном рассмотрении всей цепи поколений. Пока что достаточно ясно, что организация души индивида в огромной мере зависит от социальной дифференциации, от давления на него сети межличностных отношений, от социальных противоречий его времени.

Нам трудно ожидать от людей, живущих в ситуации таких противоречий и безвинно испытывающих чувство вины друг перед другом, что они будут вести себя так, словно они представляют собой вершину и цель «цивилизации» (хотя сегодня многие считают себя именно такой вершиной). К нашему стандарту поведения ведет долгий, длившийся многие столетия путь, определяемый работой механизма принуждения. Мы видим, как наш собственный стандарт продолжает меняться под воздействием аналогичного принуждения. И наше общество, и наш способ поведения, и присущие нам формы принуждения, запреты и страхи не являются чем-то окончательным, не говоря уж о том, что их трудно считать вершиной цивилизационного процесса.

Мы сталкиваемся с постоянной опасностью войны. Войны являются не только противоположностью мира. Войны мелких объединений на протяжении истории неизбежно вели к достижению внутреннего мира в рамках крупных общностей, были инструментами такого «внутреннего замирения». Конечно, все здание общества чувствительно к военным потрясениям — для всех участников войны есть риск крушения всей жизни, причем этот риск повышается вместе с ростом разделения функций и увеличением взаимной зависимости соперников. Поэтому в наше время мы являемся свидетелями растущего стремления к замене «борьбы на выбывание» между государствами иными, менее рискованными и опасными инструментами насилия. Но очевиден и тот факт, что в наши дни, как и ранее, действие этого обладающего принудительной силой механизма взаимодействия приводит к военным столкновениям, к борьбе за установление монополии на все больших частях земли, причем все эти ужасы борьбы одновременно ведут и к дальнейшему «внутреннему замирению». В этих битвах уже угадываются противоречия следующей ступени развития общества. Мы видим первые очертания охватывающей всю землю системы противоречий между государственными союзами и всякого рода надгосударственными образованиями; между ними начинается «борьба на выбывание», борьба за господство на всей земле, и эта борьба является предпосылкой образования всемирной монополии на насилие — политического центрального института, способствующего достижению мира на всей планете.

То же самое мы обнаруживаем в области экономического противостояния. Как мы видели, свободная хозяйственная конкуренция является не только противоположностью монополистического порядка. Эта конкуренция неизбежно ведет к собственной противоположности. С этой точки зрения, наше время также ни в коей мере нельзя считать целью и вершиной процесса цивилизации, поскольку отчасти оно есть и время заката, как это было во все аналогичные по структуре переходные периоды. В этом отношении наше время также полно невыносимых противоречий и незавершенных процессов взаимодействия. Длительность этих процессов нам неведома, ход движения нам трудно предвидеть. Ясно только направление: налицо тенденция ограничения и преодоления свободной конкуренции. Иными словами, в человеческих отношениях происходит переход от неорганизованной монопольной собственности (когда распоряжение шансами наследуется и находится в частной собственности высшего слоя) к социальной и публично контролируемой функции. За всеми сегодняшними противоречиями уже можно разглядеть противоречия следующей ступени — напряженность между высшими и средними функционерами, занятыми управлением монополией, противоречие между «бюрократией» и всем остальным обществом.

Только после решения и преодоления межгосударственных и внутригосударственных противоречий такого рода мы могли бы с большим правом называть себя цивилизованными людьми. Только тогда вошедшие в индивидуальное «Сверх-Я» правила нашего кодекса поведения могли бы избавиться от функций, которые не выражают нечто личное, но служат маркировке унаследованных привилегий, определяются принуждением и необходимостью отличать себя от прочих людей (причем это отличие определяется не личными заслугами, а ведется на основании орудий собственности и престижа, позволяющих провести грань между представителями какого-либо слоя и людьми, принадлежащими к нижестоящим группам). Только тогда регулирование отношений между людьми будет ограничиваться теми запретами и предписаниями, что необходимы для поддержания высокой дифференциации социальных функций и высокого уровня жизни, имеющего своей предпосылкой высокую производительность труда и растущее разделение функций. Лишь тогда самопринуждение сведется к ограничениям, необходимым для обеспечения, совместного труда, наслаждения и жизни без страха. Только с преодолением противоречий между людьми, противоречий в строении социальной сети, могут смягчиться внутренние противоречия в душе индивида. Только тогда не исключением, а нормой станет оптимальное равновесие в душе самого человека, для обозначения которого мы столь часто используем высокопарные слова, вроде «счастья» и «свободы». Оно означает длительное состояние равновесия или даже гармонии между социальными задачами, требованиями всего общественного бытия человека, с одной стороны, и его личными стремлениями и потребностями — с другой. Только такое строение межчеловеческих отношений, обеспечивающее существование каждого индивида, функционирующее таким образом, что все индивиды рука об руку трудятся в единой сети, решая общие для всех них задачи, создает возможность для возникновения и поддержания подобного равновесия. И только при его установлении мы с полным правом можем назвать людей цивилизованными. Вплоть до этого времени мы в лучшем случае имеем перед собой процесс цивилизации и всякий раз должны повторять: «Цивилизация еще не завершилась, она еще только в становлении».

Примечания

¹ К широко распространенным сегодня представлениям относится то, что формы социальной жизни и отдельные общественные институты изначально следует объяснять их целесообразностью для тех индивидов, которых они связывают воедино. В согласии с таким представлением все выглядит так, будто, узрев целесообразность подобных институтов, люди некогда пришли к общему решению: нужно совместно жить так, а не иначе. Но это представление есть фикция, а уже потому вряд ли может быть хорошим инструментом исследования.

И согласие индивида сосуществовать с другими людьми, причем в определенных формах, и оправдание самих этих форм (скажем, формы государственного союза, т.е. того, что индивид связан с другими в качестве буржуа, служащего, рабочего или свободного крестьянина, а не в качестве рыцаря, священника, крепостного или кочевника) некими целями приводятся задним числом. У индивида в этом смысле не так уж велик выбор. Он рождается в рамках определенного порядка и определенных институтов; они выступают в качестве условий его жизни, что более или менее удачно для него. Даже если он не находит этот порядок и такие институты прекрасными и целесообразными, он не в состоянии просто отозвать свое согласие и выйти за рамки этого порядка. Он может попытаться вырваться из него — как авантюрист, «tramp», художник или писатель, — он может даже сбежать на необитаемый остров, но и как беглец он остается человеком, бежавшим от данного порядка, будучи порождением последнего. Неодобрение и бегство являются такими же признаками зависимости от этого порядка, как и его прославление и оправдание.

Одной из наших задач является прояснение природы той обладающей принудительной силой закономерности, которая задает формы совместной жизни людей, включая социальные формы и институты нашего собственного общества, возникающие, сохраняющиеся и меняющиеся на основе данной закономерности. Однако доступ к пониманию генезиса таких форм оказывается закрытым в том случае, если их пытаются представить наподобие результатов творения и деяния отдельных людей — как происшедшие благодаря индивидуальному целеполаганию, разумному рассуждению и планированию. Вряд ли можно подтвердить фактами представление, согласно которому люди Запада с раннего Средневековья общими усилиями и на базисе ясного осознания своей цели разрабатывали рациональный план того порядка совместной жизни и тех институтов, в которых мы существуем сегодня. Как это происходило на самом деле, каким был исторический путь этих общественных форм, можно понять только на основе ориентированного на факты и насыщенного эмпирическим материалом исследования. Мы исследовали только один его отрезок, пытались его понять, рассматривая с точки зрения государственной организации. Но тем самым мы пришли к воззрению, обладающему более общим значением, в частности, к выработке определенного подхода к природе социально-исторических процессов. Мы убедились и в том, что мы почти ничего не достигнем, объясняя институты, вроде «государства», беря за основу предпосылку рационального целеполагания.

Цели, планы и действия одних индивидов постоянно переплетаются с целями, планами и действиями других. Но такое переплетение, к тому же переходящее из поколения в поколение, само по себе не является чем-то запланированным. Его нельзя понять из планов и целей отдельных людей или даже по аналогии с планированием и целеполаганием. Здесь мы имеем дело с явлениями и закономерностями особого рода. Часто множество людей ставит перед собой одну и ту же цель, желая получить тот же участок земли, тот же рынок сбыта или занять ту же социальную позицию, но тем самым рождается то, что не входило в планы ни одного из них, а именно, специфический социальный феномен конкуренции, обладающий собственными закономерностями. Рост функциональной дифференциации, интеграция все больших территорий в форме государств и многие другие социально-исторические процессы также не были результатом осуществления планов множества людей, но проходили как нечто, никем не спланированное, но являющееся следствием столкновения таких планов.

Только такой подход к постижению своеобразной закономерности переплетения индивидуальных планов и действий в формах совместной жизни способен дать лучшее понимание и самого феномена индивидуальности. Сосуществование людей, сплетение их намерений и планов, связи между ними — все это, не уничтожая человеческой индивидуальности, образует ту среду, в которой может развиваться индивидуальность. Эта среда ставит индивиду границы, но одновременно она дает ему большее или меньшее пространство для развития. Социальная ткань, сплетенная из взаимосвязей людей, образует тот субстрат, из которого плетутся и ткутся индивидуальные цели. Но сама эта ткань с присущими ей историческими трансформациями в целом и не является результатом реализации чьих-либо планов и не выступает чьей-либо целью.

Подробнее по этому поводу см.: Elias N. Die Gesellschaft der Individuen. Basel, 1939; впервые данная работа была опубликована в: Jahrbuch der schwedischen Gesellschaft für Philosophie und Spezialforschung, Uppsala, 1939. ²Обсуждение проблемы социальных процессов см. в: Social Problems and Social Processes. Selected Papers from the Proceedings of the American Sociological Society. 1932 / Ed.by E.S.Bogardus. Chicago, 1933.

Критику старых биологизаторских представлений о социальных процессах можно найти в: Ogburn W.F. Social Change. L., 1923. Мы читаем здесь (с.56): «The publication of the “Origin of Species”, setting forth a theory of evolution of species in terms of natural selection, heredity and variation, created a deep impression on the anthropologists and sociologists. The conception of evolution was so profound that the changes in society were seen as a manifestation of evolution and there was an attempt to seek the causes of these social changes in terms of variation and selection... Preliminary to the search for causes, however, attempts were made to establish the development of particular social institutions in successive stages, an evolutionary series, a particular stage necessarily preceding another. The search for laws led to many hypotheses regarding factors such as geographical location, climate, migration, group conflict, racial ability, the evolution of mental ability, anf such principles as variation, natural selection, and survival of the fit. A half-century or more of investigations on such theories has yielded some results, but the achievements have not been up to the high hopes entertained shortly after the publication of Darwin’s theory of natural selection. The inevitable series of stages in the development of social institutions has not only not been proven but has been disproven...». («Публикация «Происхождения видов», в котором выдвигалась теория эволюции видов в терминах естественного отбора, наследственности и изменчивости, произвела глубокое впечатление на антропологов и социологов. Учение об эволюции было столь основательным, что общественные изменения они стали понимать как проявления эволюции, а причины этих социальных изменений пытались рассматривать в терминах изменчивости и отбора... Но перед тем, как отыскивать причины, предпринимались попытки установить последовательные стадии в развитии частных социальных институтов, эволюционные ряды, где одна стадия с необходимостью предшествует другой. Поиск законов привел к множеству гипотез относительно факторов, вроде географического положения, климата, миграций, группового конфликта, расовых способностей, эволюции умственных способностей, равно как и таких принципов, как изменчивость, естественный отбор, выживание наиболее приспособленных. Более полувека подобного теоретизирования дало некоторые результаты, но достижения были далеки от тех надежд, которые возникли вслед за публикацией дарвиновской теории естественного отбора. Неизбежность ряда стадий развития социальных институтов не только не получила подтверждения, но была опровергнута...» — А.Р.)

О новых тенденциях в подходе к проблеме исторического изменения см.: Goldenweiser А. Social Evolution // Encyclopedia of Social Sciences. N.Y., 1935. T. 5. P. 656ff. (здесь можно найти и обширную библиографию). Эта статья завершается следующим рассуждением: «Since the World War students of the social science without aiming at the logical orderliness of evolutionary schemes have renewed their search for relatively stable tendencies and regularities in history and society. On the other hand, the growing discrepancy between ideals and the workings of history is guiding the sciences of society into more and more pragmatic channels. If there is social evolution, whatever in may be, it is no longer accepted as a process to be contemplated but as a task to be achieved by deliberate and concerted human effort». («После мировой войны специалисты в области социальных наук, уже не имея в виду логическую упорядоченность эволюционных схем, возобновили поиск относительно стабильных тенденций и регулярно повторяющихся явлений в истории и в обществе. С другой стороны, растущее расхождение между идеалами истории и ее реальной работой направляет науки об обществе ко все более прагматическим путям. Какой бы ни была социальная эволюция, если она имеется, то она уже не принимается за процесс, который можно лишь созерцать, но признается в качестве задачи, решаемой посредством обдуманных и согласованных действий людей». — А.Р.)

Предлагаемое читателю исследование процесса цивилизации отличается от прагматистских устремлений подобного рода именно тем, что мы пытаемся предварить все пожелания относительно того, что должно быть, установлением того, что истинно, что поистине существует, равно как и причин того, почему оно существует именно так, а не иначе. Нам кажется, что не диагноз должен зависеть от терапии, а наоборот, терапию следует назначать в зависимости от диагноза. Как было сказано в другой работе (Teggart Fr. J. Theory of History. New Haven, 1925. P. 148), «...the investigation of “how things have come to be as they are”». («...изучение того, «как вещи стали тем, чем они стали»». — А.Р.)

³ Ср.: Parsons E. С. Fear and Conventionality. N.Y.-L., 1914. С иным взглядом мы встречаемся, например, в следующем фрагменте (Sumner W.G. Flokways. Boston, 1907. P. 419): «It is never correct to regard any one of the taboos as an arbitrary invention or burden laid on society by tradition without necessity... they have been sifted for centuries by experience, and those which we have received and accepted are such as experience has proved to be expedient». («Всегда неверно считать любое табу произвольным изобретением или грузом, который без всякой необходимости был возложен на общество традицией... они просеивались веками опыта, и нами получены и приняты те из них, что на опыте доказали свою состоятельность». — А.Р.)

⁴ Хорошее представление об этом дают приводимые Хейзингой примеры (см.: Huizinga J. Der Herbst des Mittelalters. München, 1924. Kap. I, S. 239ff.). Сказанное выше в полной мере относится также к обществам со сходной структурой на современном Востоке, равно как и к так называемым «примитивным обществам» (с учетом их типа, уровня развития, размера социальной сети).

То, насколько дети в нашем собственном обществе — при всем воздействии на них «цивилизации» — все еще следуют иному стандарту поведения с присущими ему простыми и прямолинейно выражаемыми чувствами, с резкими переходами от одних аффектов к другим, им прямо противоположным, заметно в описании того, что детям нравится в кинокартинах, которые они смотрят («Daily Telegraph», 12 Febr., 37): «Children, especially young children, like agression... They favour action, action and more action. They are not averse from the shedding of blood, but it must be dark blood. Virtue triumphant is cheered to the echo; villainy is booed with a fine enthusiasm. When scenes of one alternate with scenes of the other, as in sequence of pursuit, the transition from the cheer to the boo is timed to a split second». («Дети, особенно маленькие, любят агрессию... Они предпочитают действие, действие и еще раз действие. Они не испытывают ни малейшего отвращения к кровопролитию, только кровь эта должна быть черной. Эхо разносит аплодисменты, встречающие триумф добродетели, порок с восторгом освистывается. Когда одни сцены перемежаются другими, словно в погоне, переход от аплодисментов к свисту должен происходить мгновенно». — А. Р.)

Специфическая структура табу, действующих в простейших обществах, теснейшим образом связана с иной силой проявления эмоций, с их колебаниями в разные стороны то к страху, то к наслаждению, то к симпатии, то к антипатии. Выше (см. с. 243сл., в особенности с. 246—247; ср. также: настоящее издание, том I, часть вторая, глава IV.I1 «Некоторые мысли о процитированных правилах поведения за столом». Группа 2. — с. 1б8 сл.) мы уже указывали на то, что во времена западного Средневековья сильнее, интенсивнее, а потому и суровее, чем на более поздних ступенях процесса цивилизации, заявляли о себе не только влечения и аффекты, относимые к наслаждению, но равным образом и запреты, склонности к самоистязанию и аскезе.

Ср. со следующим замечанием (Lowie R.В. Food Etiquette // «Are we civilized?». L., 1929., P. 48): «...the savage rules of etiquette are not only strict, but formidable. Nevertheless, to us their table manners are shoking». («...правила этикета дикарей являются не только строгими, но и очень грозными. Тем не менее нас шокируют их манеры поведения за столом». — AP.)

⁵ См.: Judd Ch.H. The Psychology of Social Institutions. N.Y., 1926. P. 105ff. (см. также 32ff. и 77ff.).

⁶ Предисловие к «Карманному оракулу» Грасиана, написанное Амело де ла Уссэ (Париж, 1684). Вышедший в 1647 г. «Oraculo Manuale» Грасиана только во Франции XVII—XVIII вв. публиковался более двадцати раз. В известной степени его можно считать первым учебником придворной психологии, подобно тому, как «Государь» Макиавелли был первым классическим учебником придворно-абсолютистской политики. Правда, Макиавелли в большей мере, чем Грасиан, выражает позицию князей, оправдывая «государственный интерес» становящегося абсолютизма. Испанский иезуит Грасиан всем своим сердцем презирает «raison d’Etât». Он поясняет себе и другим правила большой придворной игры, но оценивает эту игру как нечто, чему приходится волей или неволей подчиняться, поскольку иначе уже нельзя.

Однако, при всех различиях способов поведения, описанных Макиавелли и Грасианом, в глазах буржуазного среднего класса эти способы в равной мере выглядели «аморальными», хотя подобное поведение и мироощущение не так уж редки и в буржуазном мире. В осуждении придворной психологии и поведения при дворе со стороны далекой от двора буржуазии находит свое выражение различие в социальном моделировании. Общественные предписания и запреты встраиваются в душевный аппарат далекой от двора буржуазии иначе, чем у придворных. «Сверх-Я» у таких буржуа строже и могущественнее. Агрессивная составляющая повседневности в буржуазном мире также не полностью уходит из практики, но она сильнее, чем у придворных, изгоняется из сознания и теперь уже относится к тому, о чем не может говорить вслух писатель, да и любой человек вообще.

В придворно-аристократических кругах призыв «Ты должен» часто выступает исключительно как предписание житейской мудрости, продиктованное практической необходимостью общения с другими людьми. Из сознания взрослых никогда не исчезает то, что речь идет о предписании, с которым нужно считаться, ибо человеку приходится сосуществовать с другими людьми. В среднем классе, у буржуа, такого рода предписания и запреты с ранних лет укореняются много глубже; они выступают не как практические принципы житейской мудрости, но как полуавтоматически функционирующие импульсы совести. Поэтому приказы «Ты должен» и «Ты не должен», исходящие от «Сверх-Я», гораздо более постоянно и сильно вмешиваются в переработку наблюдений того, что есть на самом деле.

Из множества напрашивающихся примеров приведем хотя бы некоторые. В одном из советов, звучащем как «Connaître à fond le caractère de ceux avec qui l’on traite» — «Знать нрав тех, с кем имеешь дело» (здесь и далее перевод текстов Грасиана дается по: Бальтасар Грасиан. Карманный Оракул, или Наука Благоразумия. М., Наука, 1981. — А.Р.), Грасиан, помимо всего прочего, также указывает: «N’attends presque rien de bon de ceux qui ont quelque défaut naturel au corps; car ils ont coutume de se venger de la Nature...». — «Не жди добра от урода, таких обидела сама природа, и, как она их не уважила, так и они ее не уважают...» (№273). Получившая столь же широкое распространение в Англии XVII в. буржуазная книга хороших манер, явившаяся источником «правил» Дж. Вашингтона (Hawkins F. Youth's Behaviour. 1646), ставит на первое место «Ты не должен», а тем самым дает иную моральную трактовку и поведения, и наблюдения за людьми (см. №31): «Scorne not any for the infirmityes of nature, which by no art can be amended, nor do thou delight to put them in minde of them, since it very oft procures envye and promotes malice even to revenge». («He насмехайся над телесными недостатками, которых никак нельзя исправить, равно как не наслаждайся указанием на них, ибо это очень часто вызывает зависть и способствует злобе, доходящей даже до мести». — А.Р.)

Одним словом, у Грасиана, так же как в максимах Ларошфуко и Лабрюйера, мы сталкиваемся с теми же видами поведения, которые описываются, скажем, Сен-Симоном, как распространенные в самой придворной жизни. У Грасиана мы вновь и вновь обнаруживаем указание на необходимость сдерживания своих страстей: «N’agir jamais durant la passion. Autrement, on gâtera tout» — «Никогда не действовать в пылу страсти — все сделаешь не так» (№287). Или: «L’homme prévenu de passion parle toujours un langage différent de ce que sont les choses, la passion parle en lui et non la raison». — «Страстный говорит на языке, искажающем действительную суть вещей: в нем говорит страсть, а не рассудок» (№273). Здесь мы имеем также изображение «психологической установки» постоянно принимать в расчет характер людей: «Connaître à fond le caractère de ceux avec qui l’on traite» (№273). Или ее результат: «Tous ceux qui paraissent fou, le sont, et encore la moitié de ceux, qui ne le paraissent pas». — «Глупы все, кто глупцами кажутся, и половина тех, кто не кажутся» (№201). Говорится о необходимости наблюдать за самим собой: «Connaêtre son défaut dominant». — «Знать основной свой недостаток» (№225); о допустимости и даже неизбежности говорить полуправду: «Savoir jouer de la vérité». — «Пользоваться правдой умело» (№210). Представлена точка зрения, что истина заключается в существовании по правде, заложенной в субстанции человека, а не только в его отдельных словах: «L’homme substantiel. Il n’y a que la Vérité, qui puisse donner une véritable réputation; et que la substance, qui tourne au profit». — «Человек основательный. Лишь правда приносит подлинную славу, лишь основательность — пользу» (№175). Подчеркивается необходимость предвидения: «Penser aujourd’hui pour demain, et pour longtemps». — «Думать загодя. Нынче на завтра, на многие дни вперед» (№151). Предписывается мера во всем: «Un Sage a compris toute la sagesse en ce précepte, RIEN DE TROP». — «Некий мудрец сводил всю мудрость к мере, И НЕ ЗРЯ» (№82). Специфической для придворной аристократии формой совершенства является отточенная со всех сторон, подчиненная мере и ею преображенная естественная природа человека — легкость, шарм, новая красота существа, благодаря этой обработке превращенного из животного в человека: «Le JE-NE-SAIS-QUOI. Sans lui toute beauté est morte, toute grâce est sabs grâce... Les autres perfections sont l’ornement de la Nature, le Je-ne-sais-quoi est celui des perfections. Il se fait remarquer jusque dans la manière de raisonner». —«Непринужденность во всем. Без нее и красота мертва и чары бессильны... Прочие достоинства — украшение натуры, а непринужденность — украшение самих достоинств; даже в рассуждениях ее весьма ценят.» (№127). А вот мнение о человеке, аффектации: «L’homme sans affectation. Plus il y a de perfections et moins il y a d’affectation. Les plus éminentes qualités perdent leur prix, si l’on y découvre de l’affectation, parce qu’on les attribue plutôt à une contrainte artificieuse qu’au vrai caractère de la personne». — «Человек без напускной важности. Чем больше достоинств, тем меньше напускного... Даже высокие достоинства много теряют из-за напыщенности — в них тогда видят лишь плод нарочитых ухищрений, а не свободной натуры...» (№123). Война между людьми неизбежна, но вести ее нужно достойно: «Faire bon guerre. Vaincre un scélérat, ce n’est pas vaincre, mais bien se laisser vaincre. Tout ce qui sent la trahison, infecte le bon renom». — «Вести войну честно... Подлая победа — не победа, а поражение... все, что отдает предательством, марает доброе имя» (№165). Всякий раз в этих предписаниях мы встречаем в качестве обоснования необходимость учитывать мнение других людей, иметь хорошую репутацию, «доброе имя». Иначе говоря, обоснование здесь «внутримирское», оно дается через указание на социальную необходимость. Религия играет незначительную роль: Бог лежит за пределами человеческого круга общения. Всякое благо приходит к человеку от других людей: «Faire des amis. Avoir des amis, c’est un second être... tout ce qie nous avons de bon dans la vie, dépend d’autrui». — «Обзаводиться друзьями. Дружба — второе бытие... Большая и лучшая часть того, чем мы богаты, зависит от других» (№111).