Глава первая ЦЕННОСТЬ И ДЕНЬГИ 3 страница

Субъективные процессы влечения и наслаждения объек­тивируются в ценности, т. е. из объективных отношений для нас возникают препятствия, лишения, появляются тре­бования [отдать] какую-то «цену», благодаря чему причи­на или вещественное содержание влечения и наслаждения только и удаляется от нас, а благодаря этому, одним и тем же актом, становится для нас подлинным «объектом» и ценностью. Таким образом, отвлеченно-радикальный воп­рос о субъективности или объективности ценности вообще поставлен неправильно. Особенно сильно вводит в заблуж­дение, когда его решают в духе субъективности, основы­ваясь на том, что нет такого предмета, который мог бы за­дать совершенно всеобщий масштаб ценности, но этот пос­ледний меняется — от местности к местности, от личности к личности и даже от часа к часу. Здесь путают субъектив­ность и индивидуальность ценности. Что я вожделею на­слаждения или наслаждаюсь, есть, конечно, нечто субъек­тивное постольку, поскольку здесь, в себе и для себя, отнюдь не акцентируется осознание предмета как такового или интерес к предмету как таковому. Однако, в дело всту­пает совершенно новый процесс, процесс оценки: содер­жание воли и чувства обретает форму объекта. Объект же противостоит субъекту с некоторой долей самостоятель­ности, довольствуя его или отказывая ему, связывая с полу­чением себя требования, будучи возведен изначальным про­изволом выбора себя в законосообразный порядок, где он претерпевает совершенно необходимую судьбу и обретает совершенно необходимую обусловленность. То, что содер­жания, принимающие эту форму объективности, не суть одни и те же для всех субъектов, здесь совершенно не важ­но. Допустим, все человечество совершило бы одну и ту же оценку; тем самым у этой последней не приросло бы нисколько «объективности» свыше той, какой она уже об­ладает в некотором совершенно индивидуальном случае; ибо, поскольку содержание вообще оценивается, а не про­сто функционирует как удовлетворение влечения, как на­слаждение, оно находится на объективной дистанции от нас, которая устанавливается реальной определенностью помех и необходимой борьбы, прибылей* и потерь, сооб­ражений [о ценности] и цен.

* В оригинале: «Gewinn». В сочетаниях «GewinndesGegenstandes»,«Gewinn desObjekts» и т. д. мы до сих пор переводили его как «получение» (предме­та, объекта и т. п.). В сочетаниях «Gewinn und Verlust», «Gewinnund Verzicht», «Gewinn und Opfer» и т. д. оно будет переводиться как «прибыль» («и поте­ря», «и отказ», «и жертва» и т. п.).

Основание, в силу которого снова и снова ставится ложный вопрос относительно объек­тивности или субъективности ценности, заключается в том, что мы преднаходим в развитом эмпирическом состоянии необозримое число объектов, которые стали таковыми ис­ключительно по причинам, находящимся в сфере представ­ления. Однако уж если в нашем сознании есть готовый объект, то кажется, будто появляющаяся у него ценность помещается исключительно на стороне субъекта; первый аспект, из которого я исходил, — включение содержаний в ряды бытия и ценности, — кажется тогда просто сино­нимичным их разделению на объективность и субъектив­ность. Однако при этом не принимают во внимание, что объект воли есть как таковой нечто иное, чем объект пред­ставления. Пусть даже оба они располагаются на одном и том же месте пространственного, временного и качествен­ного рядов: вожделенный предмет противостоит нам совершенно иначе, означает для нас нечто совсем иное, чем представляемый. Вспомним об аналогичном случае — люб­ви. Человек, которого мы любим, — совсем не тот же об­раз, что и человек, которого мы представляем себе в соот­ветствии с познанием [о нем]. Я при этом не имею в виду те смещения или искажения, которые привносит, напри­мер, аффект в образ познания. Ведь этот последний все равно остается в области представления и в рамках интел­лектуальных категорий, как бы ни модифицировалось его содержание. Однако то, как является для нас объектом любимый человек, — это, по существу, иной род, чем ин­теллектуально представляемый, он означает для нас, не­смотря на все логическое тождество, нечто иное, пример­но, так, как мрамор Венеры Милосской означает нечто иное для кристаллографа, чем для эстетика. Таким образом, эле­мент бытия, удостоверяемый, в соответствии с некоторы­ми определенностями бытия, как «один и тот же», может стать для нас объектом совершенно различными способа­ми: [способом] представления и [способом] вожделения. В пределах каждой из этих категорий противопоставление субъекта и объекта имеет разные причины и разные дей­ствия, так что если практические отношения между чело­веком и его объектами ставят [нас] перед такого рода аль­тернативой: [либо] субъективность, либо объективность, которая может быть значима лишь в области интеллекту­ального представления, то это ведет только к путанице. Ибо даже если ценность предмета объективна и не в том самом смысле, в каком объективны его цвет или тяжесть, то от этого она отнюдь еще не субъективна в том смысле, который соответствует этой объективности; такая субъек­тивность присуща, скорее, например, окраске, возника­ющей из-за обмана чувств, или какому-либо качеству вещи, которое приписывает ей ложное умозаключение, или не­которому бытию, реальность которого внушает нам суеве­рие. Напротив, практическое отношение к вещам создает совершенно иной род объективности — благодаря тому, что реальные обстоятельства оттесняют содержание вож­деления и наслаждения от самого этого субъективного про­цесса и тем самым создают для объективности специфи­ческую категорию, которую мы называем ее ценностью.

В хозяйстве же этот процесс происходит таким обра­зом, что содержание жертвы или отказа, становящихся между человеком и предметом его вожделения, одновре­менно является предметом вожделения кого-то другого: первый должен отказаться от владения или наслаждения, вожделеемых другим, чтобы подвигнуть его на отказ от того, чем он владеет и что вожделеет первый. Ниже я пока­жу, что и хозяйство изолированного производителя, ори­ентированного на собственное потребление, может быть сведено к той же формуле. Итак, два ценностных образо­вания <Wertbildungen> переплетаются между собой: необ­ходимо вложить ценность, чтобы получить ценность. По­этому все происходит так, как если бы вещи обоюдно оп­ределяли свои ценности. Ведь в процессе обмена одной на другую практическое осуществление и меру своей ценнос­ти каждая ценность обретает в другой. Это — решающее следствие и выражение дистанцирования предметов от субъекта. Пока они находятся в непосредственной близос­ти к нему, пока дифференцированность вожделений, ред­кость предметов, трудности и сопротивления при их полу­чении не оттесняют их от субъекта, они остаются для него, так сказать, вожделением и наслаждением, но еще не яв­ляются предметом ни того, ни другого. Указанный про­цесс, в ходе которого они становятся [именно предметом], завершается тем, что дистанцирующий и одновременно преодолевающий дистанцию предмет, собственно, и про­изводится для этой цели. Тем самым обретается чистей­шая хозяйственная объективность, отрыв предмета от субъ­ективного отношения к личности, а поскольку это про­изводство совершается для кого-то другого, кто предпри­нимает соответствующее производство для первого, то пред­меты вступают в обоюдное объективное отношение. Фор­ма, которую ценность принимает в обмене, включает ее в уже описанную выше категорию по ту сторону субъектив­ности и объективности в строгом смысле слова; в обмене ценность становится надсубъектной*, надындивидуальной, не становясь, однако, вещественным <sachlich> качеством и действительностью самой вещи <Ding>: она выступает как требование вещи, как бы выходящее за пределы ее имманентной вещественности, которое состоит в том, что­бы быть отданной, быть полученной лишь за соответствующую ценность с противоположной стороны.

* В оригинале: «ubersubjektiv». Немецкое «subjektiv» может быть пере­дано по-русски и как «субъективный», и как «субъектный», соответственно варьируют и производные от него.

Будучи все­общим истоком ценностей вообще, Я, тем не менее, на­столько далеко отступает от. своих созданий, что они те­перь могут мерить свои значения друг по другу, не обра­щаясь всякий раз снова к Я. Цель этого сугубо веществен­ного взаимоотношения ценностей, которое совершается в обмене и основано на обмене, явно состоит в том, чтобы, наконец, насладиться ими, т. е. в том, чтобы к нам было приближено больше более интенсивных ценностей, чем это было бы возможно без такой самоотдачи и объективного выравнивания в процессе обмена. Подобно тому, как о бо­жественном начале говорили, что оно, сообщив силы ми­ровым стихиям, отступило на задний план и предоставило их взаимной игре этих сил, так что мы теперь можем гово­рить об объективном, следующем своим собственным от­ношениям и законам мире; но также и подобно тому, как божественная власть избрала такое исторжение из себя ми­рового процесса как самое пригодное средство для наибо­лее совершенного достижения своих целей касательно ми­ра, — так и в хозяйстве мы облачаем вещи в некоторое ко­личество ценности, как будто это — их собственное каче­ство, и затем предоставляем их движению обмена, объек­тивно определенному этими количествами механизму, не­которой взаимности безличных ценностных действий — откуда они, умножившись и делая возможным более ин­тенсивное наслаждение, возвращаются к своей конечной цели, которая была их исходным пунктом: к чувствова­нию субъектов. Таковы исток и основа хозяйственного об­разования ценностей, последствия которого выступают но­сителем смысла денег. К демонстрации этих последствий мы сейчас и обратимся.

II

Техническая форма хозяйственного общения создает [на­стоящее] царство ценностей, которое в большей или мень­шей степени совершенно оторвалось от своего субъектив­но-личностного базиса. Индивид совершает покупку, по­тому, что он ценит предмет и желает его потребить, одна­ко это вожделение индивид эффективно выражает только посредством того предмета, который он обменивает на [же­лаемый]; тем самым субъективный процесс дифференциации и растущего напряжения между функцией и содер­жанием, в ходе которого последнее становится «ценно­стью», превращается в вещественное, надличное отноше­ние между предметами. Личности*, которые побуждают­ся своими желаниями и оценками к совершению то одно­го обмена, то другого, реализуют тем самым для своего со­знания только ценностные отношения, содержание кото­рых уже заключено в самих вещах: количество одного объ­екта соответствует по ценности определенному количеству другого объекта, и эта пропорция как нечто объективно соразмерное и словно бы законосообразное столь же про­тивоположна личным мотивам (своему истоку и заверше­нию), как мы это видим в объективных ценностях нрав­ственной и других областей. По меньшей мере, так долж­но было бы выглядеть вполне развитое хозяйство. В нем предметы циркулируют соответственно нормам и мерам, устанавливающимся в каждый данный момент; индивиду они противостоят, таким образом, как некое объективное царство, к которому он может быть причастным либо не­причастным, но если он желает первого, то это для него возможно лишь как для носителя или исполнителя внепо­ложных ему определенностей. Хозяйство стремится (это никогда не бывает совершенно нереальным и никогда не реализуется полностью) достигнуть такой ступени разви­тия, на которой вещи взаимно определяют меры своей цен­ности, словно бы посредством самодеятельного механиз­ма, — невзирая на то, сколько субъективного чувствова­ния вобрал в себя этот механизм в качестве своего предва­рительного условия или своего материала. Но именно благодаря тому, что за один предмет отдается другой, цен­ность его обретает всю ту зримость и осязаемость, какая здесь вообще возможна. Взаимное уравновешение, благо­даря которому каждый из объектов хозяйствования выра­жает свою ценность в ином предмете, изымает их из обла­сти сугубо чувственного значения: относительность опре­деления ценности означает его объективацию. Тем самым предполагается основное отношение к человеку, в чувственной жизни которого как раз и совершаются все процессы оценивания, оно, так сказать, вросло в вещи, и они, буду­чи оснащены им, вступают в то взаимное уравновешение, которое является не следствием их хозяйственной ценнос­ти, но уже ее носителем или содержанием.

* В оригинале: «Personen». Немецкие слова «Person» и «Personlichkeit» строго и адекватно передаются русскими «лицо» и «личность». Однако это терминологическое различие не выдержано в данном тексте Зиммеля, и потому мы предлагаем, как представляется, более удобочитаемый перевод.

Таким образом, факт хозяйственного обмена изымает вещи из состояния слитности с сугубой субъективностью субъектов, а поскольку в них тем самым инвестируется их хозяйственная функция, это заставляет их взаимно опре­делять друг друга. Практически значимую ценность пред­мету сообщает не одно только то, что он вожделен, но и то, что вожделен другой [предмет]. Его характеризует не отношение к воспринимающему субъекту, а то, что это от­ношение обретается лишь ценой жертвы, в то время как с точки зрения другой стороны, эта жертва есть ценность, которой возможно насладиться, а та первая ценность — жертва. Тем самым объекты взаимно уравновешиваются, а потому и ценность может совершенно особенным обра­зом выступить как объективно присущее им самим свой­ство. Поскольку по поводу предмета торгуются — а это означает, что представляемая им жертва фиксируется — его значение выступает для обоих контрагентов как нечто гораздо более внеположное им, чем если бы индивид вос­принимал его только в отношении к себе самому; ниже мы увидим, что изолированное хозяйство, поскольку оно про­тивопоставляет хозяйствующего требованиям природы, с той же необходимостью заставляет его жертвовать [чем-то] для получения объекта, так что и здесь то же самое от­ношение, которое только сменило одного носителя, может сообщить предмету столь же самостоятельное, зависимое от его собственных объективных условий значение. Ко­нечно, за всем этим стоит вожделение и чувство субъекта как движущая сила, однако в себе и для себя она не смог­ла бы породить эту форму ценности, которая подобает толь­ко взаимному уравновешению объектов. Хозяйство прово­дит поток оценок сквозь форму обмена, создавая как бы междуцарствие между вожделениями, истоком всякого движения в человеческом мире, и удовлетворением наслаж­дения, его конечным пунктом. Специфика хозяйства как особой формы общения и поведения состоит (если не побо­яться парадоксального выражения) не столько в том, что оно обменивает ценности, сколько в том, что оно обменивает ценности. Конечно, значение, обретаемое вещами в обмене и посредством обмена, никогда не бывает вполне изолировано от их субъективно-непосредственного значе­ния, напротив, они необходимо предполагают друг друга, как форма и содержание. Однако объективный процесс, достаточно часто господствующий над сознанием индиви­да, так сказать, абстрагируется о того, что его материал образуют именно ценности; здесь наиболее существенным оказывается их равенство — вроде того, как задачей гео­метрии оказываются пропорции величин, безотноситель­но к субстанциям, в которых эти пропорции только и суще­ствуют реально. Что не только рассмотрение хозяйства, но и само хозяйство, так сказать, состоит в реальном абст­рагировании из объемлющей действительности процессов оценки, не столь удивительно, как может показаться на первый взгляд, если только уяснить себе, насколько чело­веческая деятельность [вынуждена] внутри каждой про­винции души считаться с абстракциями. Силы, отноше­ния, качества вещей, к которым в этой связи принадле­жит и наше собственное существо — объективно образуют единое нерасчлененное <Ineinander>, которое, чтобы мы мог­ли иметь с ним дело, рассекается на множество самостоя­тельных рядов или мотивов лишь нашим привходящим интересом. Так, любая наука изучает явления, которые только с ее точки зрения обладают замкнутым в себе един­ством и совершенно отграничены от проблем других наук, тогда как действительность нимало не озабочена этими разграничениями и, более того, каждый фрагмент мира представляет собой конгломерат задач для самых разнооб­разных наук. Равным образом и наша практика вычленя­ет из внешней или внутренней комплексности вещей од­носторонние ряды и лишь так создает большие системы интересов культуры. То же самое обнаруживается и в дея­тельности чувства. Если наше восприятие религиозно или социально, если мы настроены меланхолично или радуем­ся миру, то абстракции, извлеченные из целого действи­тельности, наполняют нас именно как предметы нашего чувства — то ли потому, что наша реактивная способность выхватывает из предлагаемых впечатлений лишь те, ко­торые могут быть подведены под то или иное общее поня­тие интереса; то ли потому, что она самостоятельно сооб­щает каждому предмету некоторую окраску, причем это оправдано самим предметом, поскольку в его целостности основание для подобной окраски переплетается в объек­тивно неразличенном единстве с основаниями для иных окрасок. Так что вот еще одна формула для описания от­ношения человека к миру: из абсолютного единства и вза­имной сращенности вещей, где каждая есть основа для другой и все существуют равноправно, наша практика не менее, чем теория, непрерывно извлекает отдельные эле­менты, чтобы сомкнуть их в относительные единства и це­лостности. У нас, не считая самых общих чувств, нет отно­шения к тотальности бытия: лишь поскольку, исходя из потребностей нашего мышления и действования, мы из­влекаем из явлений продолжительно существующие аб­стракции и наделяем их относительной самостоятельнос­тью сугубо внутренней взаимосвязи, [той самостоятельно­стью,] в которой их объективному бытию отказывает не­прерывное мировое движение, — мы обретаем определен­ное в своих частностях отношение к миру. Таким образом, хозяйственная система, конечно, основана на абстракции, на отношении обоюдности обмена, балансе между жерт­вой и прибылью, тогда как в реальном процессе эта систе­ма неразрывно слита со своим основанием и своим резуль­татом: вожделениями и наслаждениями. Но эта форма су­ществования не отличается от других областей, на кото­рые мы, сообразно своим интересам, разлагаем совокуп­ность явлений.

Чтобы хозяйственная ценность была объективна и тем самым служила определению границ хозяйственной обла­сти как самостоятельной, главное — принципиальная зап-редельность этой значимости для отдельного субъекта. Бла­годаря тому, что за предмет следует отдавать другой, ока­зывается, что он чем-то ценен не только для меня, но и в себе, т. е. и для другого. В хозяйственной форме ценнос­тей уравнение «объективность = значимость для субъек­тов вообще» находит одно из своих самых ясных оправда­ний. Благодаря эквивалентности, которая вообще только в связи с обменом привлекает к себе сознание и интерес, ценность обретает специфические характерные черты объ­ективности. Пусть даже каждый из элементов будет толь­ко личностным или только субъективно ценным — но то, что они равны друг другу, есть момент объективный, не заключенный ни в одном из этих элементов как таковом, но и не внеположный им. Обмен предполагает объектив­ное измерение субъективных ценностных оценок, но не в смысле временного предшествования, а так, что и то, и другое существуют в едином акте.

Здесь необходимо уяснить себе, что множество отноше­ний между людьми может считаться обменом; он пред­ставляет собой одновременно самое чистое и самое интен­сивное взаимодействие, которое, со своей стороны, и со­ставляет человеческую жизнь, коль скоро она намеревает­ся получить материал и содержание. Уже с самого начала часто упускают из виду, сколь многое из того, что на пер­вый взгляд есть сугубо односторонне оказываемое воздей­ствие, фактически включает взаимодействие: кажется, что оратор в одиночку влияет на собрание и ведет его за со­бой, учитель — класс, журналист — свою публику; фак­тически же каждый из них в такой ситуации воспринима­ет определяющие и направляющие обратные воздействия якобы совершенно пассивной массы; в политических парти­ях повсеместно принято говорить: «раз я ваш вождь, то должен следовать за вами», — а один выдающийся гипно­тизер даже подчеркивал недавно, что при гипнотическом внушении (явно представляющем собой самый определен­ный случай чистой активности, с одной стороны, и безус­ловной подверженности влиянию, — с другой) имеет мес­то трудно поддающееся описанию воздействие гипнотизи­руемого на гипнотизера, без которого не был бы достигнут эффект. Однако всякое взаимодействие можно рассматри­вать как обмен: каждый разговор, любовь (даже если на нее отвечают другого рода чувствами), игру, каждый взгляд на другого. И если [кому-то] кажется, что здесь есть раз­ница, что во взаимодействии отдают то, чем сами не вла­деют, а в обмене — лишь то, чем сами владеют, то это мне­ние ошибочно. Ибо, во-первых, во взаимодействии возмож­но пускать в дело только свою собственную энергию, жер­твовать своей собственной субстанцией; и наоборот: обмен совершают не ради предмета, который прежде был во вла­дении другого, но ради своего собственного чувственного рефлекса, которого прежде не было у другого; ибо смысл обмена — т. е. что сумма ценностей после него должна быть больше, чем сумма ценностей прежде него, — озна­чает, что каждый отдает другому больше, чем имел он сам. Конечно, «взаимодействие» — это понятие более широкое, а «обмен» — более узкое; однако в человеческих вза­имоотношениях первое в подавляющем большинстве слу­чаев выступает в таких формах, которые позволяют рас­сматривать его как обмен. Каждый наш день слагается из постоянных прибылей и потерь, прилива и отлива жиз­ненных содержаний — такова наша естественная судьба, которая одухотворяется в обмене, поскольку тут одно отда­ется за другое сознательно. Тот же самый духовно-синте­тический процесс, который вообще создает из рядополож-ности вещей их совместность и [бытие] друг для друга; то же самое Я, которое, пронизывая все чувственные даннос­ти, сообщает им форму своего внутреннего единства, бла­годаря обмену овладевает и естественным ритмом нашего существования и организует его элементы в осмысленную взаимосвязь. И как раз обмену хозяйственными ценностя­ми менее всего можно обойтись без окраски жертвеннос­ти. Когда мы меняем любовь на любовь, то иначе вообще не знали бы, что делать с открывающейся здесь внутрен­ней энергией; отдавая ее, мы (с точки зрения внешний по­следствий деятельности) не жертвуем никаким благом; ког­да мы в диалоге обмениваемся духовным содержаниями, то количество их от этого не убывает; когда мы демонст­рируем тем, кто нас окружает, образ своей личности и вос­принимаем образ другой личности, то у нас от этого обме­на отнюдь не уменьшается владение собою как тем, что нам принадлежит*. В случае всех этих обменов умноже­ние ценностей происходит не посредством подсчета при­былей и убытков; напротив, каждая сторона <Partei> либо вкладывает что-то такое, что вообще находится за преде­лами данной противоположности, либо одна только воз­можность сделать это вложение уже есть прибыль, так что ответные действия партнера мы воспринимаем — несмот­ря на наше собственное даяние — как незаслуженный по­дарок. Напротив, хозяйственный обмен — все равно, каса­ется ли он субстанций или труда или инвестированной в субстанции рабочей силы — всегда означает жертвование благом, которое могло бы быть использовано и по-друго­му, насколько бы в конечном счете ни перевешивало эвде­монистическое умножение [ценностей].

* В оригинале более сжато: «Besitz unser selbst», однако, столь же сжа­тый русский перевод мог навести на мысль о том, что речь здесь идет о са­мообладании как сдержанности.

Утверждение, что все хозяйство есть взаимодействие, причем в специфическом смысле жертвующего обмена, должно столкнуться с возражением, выдвинутым против отождествления хозяйственной ценности вообще с мено­вой ценностью*.

* Здесь мы должны впервые оговорить перевод слова «Wert». Устано­вившийся у нас способ перевода, в частности, работ К. Маркса навязыва­ет здесь замену «ценности» «стоимостью». Однако это полностью нару­шило бы единство текста, так как нередко пришлось бы все-таки остав­лять «ценность». Мы исходим из того, что, по уверению самого Зиммеля, текст его не экономический, а философский, а значит, уже одним этим, в принципе, может быть оправдан сквозной перевод «Wert» как «ценность».

Говорят, что даже совершенно изолиро­ванный хозяин — то есть тот, который ни покупает, ни продает, — должен все-таки оценивать свою продукцию и средства производства, то есть образовать независимое от всякого обмена понятие ценности, чтобы его затраты и ре­зультаты находились в правильной пропорции друг к дру­гу. Но этот факт как раз и доказывает, однако, именно то, что должен был опровергнуть. Ведь все соображения хо­зяйствующего субъекта насчет того, оправданы ли затра­ты определенного количества труда или иных благ для по­лучения определенного продукта, и оценивание при обме­не того, что отдают, в соотношении с тем, что получают, суть для него совершенно одно и то же. Нечеткость в пони­мании отношений, особенно частая, когда речь идет о поня­тии обмена, приводит к тому, что о них говорят как о чем-то внешнем для тех элементов, между которыми они суще­ствуют. Однако ведь отношение — это только состояние или изменение внутри каждого из элементов, но не то, что существует между ними, в смысле пространственного обо­собления некоего объекта, находящегося между двумя дру­гими. При сопряжении в понятии обмена двух актов, или изменений состояния, совершающихся в действительно­сти, легко поддаться искушению представить себе, будто в процессе обмена что-то совершается над и наряду с тем, что происходит в каждом из контрагентов, — подобно тому, как если бы понятие поцелуя (ведь поцелуями тоже «обме­ниваются») было субстанциализировано, так что соблаз­нительно было бы считать его чем-то таким, что существу­ет где-то вне обеих пар губ, вне их движений и восприя­тий. С точки зрения непосредственного содержания обме­на, он есть только каузальное соединение двукратно со­вершающегося факта: некий субъект имеет теперь нечто такое, чего у него прежде не было, а за это он не имеет че­го-то такого, что у него прежде было. Но тогда тот изоли­рованный хозяин, который должен принести определен­ные жертвы для получения определенных плодов, ведет себя точно так же, как и тот, кто совершает обмен; только его контрагентом выступает не второй волящий субъект, а естественный порядок и закономерность вещей, обычно столь же мало удовлетворяющий наши вожделения без [нашей] жертвы, как и другой человек. Исчисления цен­ностей изолированным хозяином, согласно которым он определяет свои действия, в общем, совершенно те же са­мые, что и при обмене. Хозяйствующему субъекту как та­ковому, конечно, совершенно все равно, вкладывает ли он находящиеся в его владении субстанции или рабочую силу в землю или он отдает их другому человеку, лишь бы толь­ко результат для него оставался одним и тем же. В инди­видуальной душе этот субъективный процесс жертвования и получения прибыли отнюдь не является чем-то вторич­ным или подражательным по сравнению с обменом, про­исходящим между индивидами. Напротив: обмен отдачи на достижение <Errungenschaft> в самом индивиде есть осно­вополагающая предпосылка и как бы сущностная субстан­ция всякого двустороннего обмена. Этот последний есть просто подвид первого, а именно, такой, при котором отда­ча бывает вызвана требованием со стороны другого инди­вида, в то время как с тем же результатом для субъекта она может быть вызвана вещами и их технически-есте­ственными свойствами. Чрезвычайно важно совершить ре­дукцию хозяйственного процесса к тому, что действитель­но происходит, т. е. совершается в душе каждого хозяйст­вующего. Хотя при обмене этот процесс является обоюд­ным и обусловлен тем же самым процессом в Другом, это не должно вводить в заблуждение относительно того, что естественное и, так сказать, солипсистское хозяйство сво­дится к той же самой основной форме, что и двусторонний обмен: к процедуре выравнивания двух субъективных про­цессов в индивиде; этого выравнивания в себе и для себя совершенно не касается второстепенный вопрос, исходило ли побуждение к нему от природы вещей или от природы человека, имеет ли оно характер только натурального хо­зяйства или хозяйства менового. Таким образом, почув­ствовать ценность объекта, доступного для приобретения, можно, в общем, лишь отказавшись от других ценностей, причем такой отказ имеет место не только тогда, когда мы, опосредованная работа на себя выступает как работа для других, но и тогда, что бывает достаточно часто, когда мы совершенно непосредственно работаем ради своих соб­ственных целей. Ясно поэтому, что обмен является в точ­ности столь же производительным и образующим ценность, что и производство в собственном смысле. В обоих случа­ях речь идет о том, чтобы принять отдаваемые нам блага за ту цену, которую назначают другие, причем таким об­разом, что конечным состоянием будет преизбыток чувств удовлетворения по сравнению с состоянием до этих дей­ствий. Мы не можем заново создать ни материала, ни сил, мы способны только переместить данные материалы и силы так, чтобы как можно больше из них взошли из ряда дей­ствительности в ряд ценностей. Однако обмен между людь­ми осуществляет это формальное перемещение внутри данного материала точно так же, как и обмен с природой, который мы называем производством, т. е. оба они подпа­дают под одно и то же понятие ценности: и там, и тут речь идет о том, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся на месте отданного, объектом более высокой ценности, и толь­ко в этом движении объект, прежде слитый с нуждаю­щимся и наслаждающимся Я, отрывается от него и стано­вится ценностью. На глубокую взаимосвязь между ценно­стью и обменом, благодаря которой не только второе обус­ловлено первым, но и первое — вторым, указывает уже равенство обоих в создании основы для практической жиз­ни. Как бы сильно ни была наша жизнь определена меха­никой вещей и их объективностью, мы в действительнос­ти не можем сделать ни шага, ни помыслить мысли, не ос­нащая свое чувствование вещей ценностями и не направ­ляя соответственно этим ценностям нашу деятельность. Но сама эта деятельность совершается по схеме обмена: начи­ная с удовлетворения низших потребностей и кончая об­ретением высших интеллектуальных и религиозных благ, всегда требуется вложить ценность, чтобы получить цен­ность. Что здесь исходный пункт, а что — следствие, опре­делить, видимо, невозможно. Либо в фундаментальных про­цессах одно невозможно отделить от другого, ибо они обра­зуют единство практической жизни, которое мы, будучи не в состоянии ухватить его как таковое, разнимаем на указанные моменты, либо между ними совершается беско­нечный процесс такого рода, что хотя каждый обмен и восходит к ценности, но зато эта ценность восходит к неко­торому обмену. Однако, по меньшей мере, для нас более плодотворен и больше дает в смысле объяснения подход от обмена к ценностям, так как обратное кажется более известным и более очевидным. — Ценность представляет­ся нам результатом процесса жертвования, а тем самым нам открывается бесконечное богатство, которым наша жизнь обязана этой основной форме. Стремление по воз­можности сделать жертву меньше и болезненное ее ощу­щение заставляют нас поверить, что только полное пре­кращение жертв подняло бы жизнь к высочайшим верши­нам ценности. Но при этом мы упускаем из виду, что жерт­ва отнюдь не всегда является внешним барьером, но что она — внутреннее условие самой цели и пути к ней. Зага­дочное единство нашего практического отношения к ве­щам мы разлагаем на жертву и прибыль, помеху и дости­жение, а поскольку жизнь с ее дифференцированными ста­диями часто отделяет по времени одно от другого, мы забы­ваем, что если цель достанется нам без такого препятствия, которое следует преодолевать, то это уже не будет та же самая цель. Сопротивление, которое должна уничтожить наша сила, только позволяет ей удостоверить себя самое; грех, преодолевая который душа восстает к блаженству, только и обеспечивает ей ту «радость на небесах», кото­рую там отнюдь не связывают с изначально праведными; всякий синтез нуждается в одновременно столь же эффек­тивном аналитическом принципе, каковой он как раз и отрицает (а без аналитического принципа это был бы уже не синтез многих элементов, но абсолютное Одно), а рав­ным образом и всякий анализ нуждается в синтезе, в сня­тии которого он состоит (потому что он все еще требует некоторой сопряженности [элементов], без которой она была бы сугубой несвязностью: даже самая ожесточенная вражда есть еще взаимосвязь в большей степени, чем про­сто безразличие, а безразличие — больше, чем просто не­знание друг о друге). Короче говоря, препятствующее про­тиводействие, устранение которого как раз и означает жерт­ву, часто (а с точки зрения элементарных процессов, даже всегда) является позитивной предпосылкой самой цели. Жертва отнюдь не относится к категории «не-должного», как это совершенно ложно пытаются внушить поверхно­стность и алчность. Жертва есть условие не только отдель­ных ценностей, более того, в рамках хозяйственной жиз­ни, о которой здесь идет речь, она является условием цен­ности вообще; это не только цена, которую приходится платить за отдельные, уже фиксированные ценности, но и цена, благодаря которой они вообще появляются.