Свобода и безопасность: неоконченная история непримиримого союза

Сами по себе,мы выстоим; сам по себе, я не устою*

Название, данное Норбертом Элиасом своей последней... книге — «Общество индивидов»¹, безошибочно улавливает суть проблемы, изначально преследовавшей социальную теорию. По­рвав с традицией, восходящей к временам Гоббса и воплощенной

Цит. по: Бауман 3. Индивидуализированное общество. / Пер. с англ. под ред. В.Л. Иноземцева. М., 2002. Гл. 3. С. 56—61. Цитируемый текст иллюстрирует со­держание главы 6 второго раздела базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

¹ Norbert Elias. The Society of Individuals, Michael Scroter, в переводе Эдмунда Джефкотта, Oxford: Blackwell, 1991.

Джоном Стюартом Миллем, Гербертом Спенсером и либеральной ортодоксией в doxa — доктрину нашего столетия, рамки которой были непреодолимы для всех последующих исследований, — Эли-ас сместил центр дискурса с воображения двух сил, сошедшихся в смертельной и все же бесконечной борьбе за свободу и господство, в направлении «взаимообязывающей концепции», предполагающей общество, которое формирует индивидуальность своих членов, и личности, которые формируют общество своими действиями, укладывающимися в русло приемлемых стратегий поведения в сети взаимных зависимостей, сотканной обществом.

Отношение к своим членам как к индивидуальностям является торговой маркой современного общества. Такое отношение не воз­никло, однако, в единичном спонтанном акте, подобном божествен­ному творению мира; оно представляет собой ежедневно воспроиз­водимую деятельность. В своей деятельности по «индивидуализации» современное общество существует в той же мере, в какой действия индивидов состоят из повседневного пересмотра и обновления сети их взаимных зависимостей, называемой обществом. Ни один из партнеров не может долго стоять на месте. Тем самым смысл инди­видуализации постоянно меняется, принимая все новые очертания, как и материализованные результаты его оставшейся в прошлом истории устанавливают все новые и новые правила и делают все новые ставки в игре. «Индивидуализация» означает сегодня нечто весьма отличное от того, что понималось под этим словом сто лет назад или чем представлялась она в ранние периоды Нового времени — в эпоху восторженного «освобождения» человека от плотно сплетенной сети всепроникающих зависимости, слежки и принуждения.

Книга Ульриха Бека «Зарамками классов и сословий?», последо­вавшая через несколько лет после его работы «Общество риска: на­встречу новой модернити»², открыла новую главу в нашем понимании «процесса индивидуализации». Эти два исследования представили его как продолжающуюся и неоконченную историю, имеющую четкие стадии, но лишенную цели (telos), некоей предопределенности, вме­сто которой была предложена неустойчивая логика крутых изгибов и поворотов. Можно сказать: подобно тому, как Элиас «историзировал» фрейдовскую теорию «цивилизованной личности», исследовав циви­лизацию как событие в (современной) истории, Бек историзировал представления Элиаса о рождении индивидуальности, истолковав

² Ulrich Beck. Risikogesellshaft: Auf dem Weg in eine andere Moderne [1986], в пере­воде Марка Риттера {Ulrich Beck. Risk Society: Towards a New modernity, London: Sage, 1992).

последнее как [один из] аспектов непрерывной и продолжающейся, вынужденной и всепоглощающей модернизации. Вместе с этим Бек отсек от картины индивидуализации ее временные, преходящие чер­ты, которые скорее затуманивают смысл процесса, чем проясняют его (прежде всего — представление о линейном характере развития, о «прогрессе», выстраиваемом в координатах эмансипации, растущей автономии и свободы самоутверждения), открыв тем самым для внимательного изучения все многообразие исторических тенденций индивидуализации и их результатов, а также предоставив возмож­ность лучше понять отличительные черты ее нынешней стадии.

Оглядываясь назад, можно сказать, что классовое деление (или разделение общества по признаку пола) было побочным следстви­ем неравного доступа к ресурсам, открывавшим возможности для эффективного самоутверждения личности. Деление на классы охватывало весь диапазон личностей и все возможности выбора между ними. Люди, наделенные меньшими ресурсами и потому обладающие меньшими возможностями выбора, вынуждены были компенсировать свои индивидуальные слабости «силой числен­ности», сплочением рядов и участием в коллективных действиях. Как подчеркивал Клаус Оффе, коллективные, классово-ориентиро­ванные действия оказались для тех, кто стоял на нижних ступенях социальной лестницы, столь же «естественными» и «обыденными», сколь естественными были для их работодателей индивидуальные поиски жизненных целей.

Считалось, что «чрезмерные», если так можно сказать, лишения, породившие понятие «общих интересов», поддаются исключительно коллективному преодолению: «коллективизм» был естественно при­знан стратегией тех, кто на себе испытал последствия индивидуали­зации, но не был в состоянии самоутвердиться за счет собственных, им лично контролируемых и явно неадекватных ресурсов. При этом классовая ориентация людей более состоятельных оставалась эпи­зодической и в некотором смысле производной, выступающей на передний план только тогда, когда распределение ресурсов начинало оспариваться и становилось объектом претензий. Можно, однако, сказать, что [сегодня] «лишние» люди классического периода мо­дернити получили новые возможности и автономные институты для поисков места под солнцем.

Не следует заблуждаться: сейчас, как и прежде, индивидуа­лизация — это судьба, а не выбор: стремление избежать индиви­дуализации и отказ принимать участие в этой игре явно не стоят на повестке дня, если ты оказался на территории личной свободы выбора. То, что людям некого винить в своих разочарованиях и

бедах, не означало ни в прошлом, ни теперь не означает, что они в состоянии защитить себя от подобных разочарований, пользуясь своими домашними средствами, или вытащить себя из трясины неприятностей подобно тому, как барон Мюнхгаузен вытащил себя из болота за собственные помочи.

Если они заболевают, то только потому, что не были достаточно решительны и последовательны в соблюдении здорового образа жиз­ни. Если они остаются безработными, то оттого, что не научились проходить собеседования, не очень-то старались найти работу или же, говоря проще и прямей, просто от нее уклоняются. Если они не уверены в перспективах карьеры или дергаются при любой мысли о своем будущем, то лишь потому, что не слишком склонны обза­водиться друзьями и влиятельными знакомыми или же не смогли научиться искусству самовыражения и производить впечатление на других людей. Так, во всяком случае, им говорят, и они, похоже, верят этому, всем своим поведением показывая, будто и на самом деле все именно так и обстоит. Исчерпывающе и язвительно гово­рит об этом Бек: «Образ жизни человека становится биографическим решением системных противоречий». Риски и противоречия по-преж­нему исходят от общества; индивидуализируются разве что долг и необходимость учитывать и преодолевать их.

Короче говоря, имеет место нарастающий разрыв между ин­дивидуальностью как предназначением и индивидуальностью как практической способностью самоутверждения («индивидуацией», как говорит Бек, чтобы отличать самостоятельного и саморазвива­ющегося индивида от просто «индивидуализированной» личности, то есть от человека, у которого не остается иного выбора, кроме как действовать так, как если бы индивидуация была достигнута); и со­кращение этого разрыва не является, что особенно важно, частью этой способности.

Часть III СТРУКТУРА ОБЩЕСТВА

Антропосоциетальный подход, изложенный в базовом пособии учебного комплекса по общей социологии, интегрирует понима­ние структуры общества с принципом историзма. В этом пособии структура общества изложена в историческом ее развитии: от ран­них, малых обществ, которые были образованы небольшим числом высоко интегрированных первичных общностей, к более поздним, большим обществам, которые дифференцированы на крупные, социетально-функциональные структуры (см. часть III базового пособия, разделы 3 и 4). Такое понимание исторической эволюции структуры обществ, существовавших и существующих в различных ареалах планеты Земля, опирается на результаты многих общеис­торических, антропологических, историко-культурных, социально-исторических исследований.

Содержание данной части Хрестоматии демонстрирует некото­рые результаты этих исследований. Соответственно исторической логике, сначала приведены тексты, в которых дана характеристика малых обществ (раздел 3), а затем — тексты, которые относятся к большим обществам (раздел 4). Последовательность внутри каждой из этих групп текстов трудно обосновать каким-либо одним кри­терием: она имеет лишь отчасти исторический, скорее структур­но-логический характер, о чем сказано в соответствующих главах базового пособия учебного комплекса.

Н.Л.

РАЗДЕЛ 3. МАЛЫЕ ОБЩЕСТВА, ПЕРВИЧНЫЕ ОБЩНОСТИ

В данном разделе читатель найдет материалы, которые характе­ризуют малые общества и образующие их первичные человеческие общности. Тексты из произведений 14 социологов, социальных психологов, культурологов и антропологов сгруппированы в пять подразделов: общие проблемы становления общества; семья; об­щины; религия; этнос. Последовательность их расположения имеет, как отмечено выше, скорее структурно-логический характер. В со­вокупности приведенные тексты позволяют глубже и конкретнее уяснить положения, изложенные в третьем разделе базового пособия учебного комплекса (главы 7—10).

Н.Л.

3.1. Общие проблемы становления общества

Максим Максимович Ковалевский

М.М. Ковалевский (1851-1916) — основоположник классиче­ской русской социологии, историк, правовед и этнограф. Окончил юридический факультет Харьковского университета (1872), про­должил образование в Берлине, Париже, Лондоне. С 1877 г. про­фессор Московского университета, в 1877-1905 гг. жил за рубежом, вел научные исследования и преподавал в университетах Европы и США. Был знаком с Г. Спенсером, К. Марксом и многими вы­дающимися учеными его времени.

М.М. Ковалевский заложил основы «генетической», по су­ти — исторической социологии в России. Опираясь на сравни­тельно-исторический подход, он учитывал воздействие многих факторов на эволюцию общества и соответственно использовал различные методы при их изучении. Прогресс он трактовал как эволюционный рост солидарности членов общества, а револю­цию рассматривал как патологическую форму развития. Назовем некоторые социологические работы М.М. Ковалевского: «Очерк происхождения и развития семьи и собственности», 1895; «Со­временные социологи», 1905; «Очерк развития социологических учений», 1906; «От прямого народоправства к представительному и от патриархальной монархии к парламентаризму», т. 1—3, 1906; «Происхождение семьи, рода, племени, собственности и государ­ства», 1914.

М.М. Ковалевский создал первую в России кафедру социологии (1908), написал российский учебник по социологии (1910), основал прототип социологического журнала — «Новые идеи в социологии» (1913-1914). По его инициативе была создана секция социологии при Историческом обществе Санкт-Петербургского универси­тета (1912). Он создал школу русских социологов, выдающимися представителями которой стали: Н.Д. Кондратьев, П.А. Сорокин, К.М. Тахтарев, Н.С. Тимашев. После кончины М.М.Ковалевского его ученики и коллеги создали Русское социологическое общество его имени (1916).

Ниже помещена глава 1 из второго тома учебника М.М. Ко­валевского по социологии. Ее содержание позволяет подойти к уяснению социологических проблем происхождения общества, его первичных общностей и социальных институтов, малых обществ,

рассматриваемых в разделе 3 базового пособия учебного комплекса. Восприятию содержания данной главы не мешает тот факт, что она была написана почти 100 лет тому назад.

Н.Л.

ПОНЯТИЕГЕНЕТИЧЕСКОЙ СОЦИОЛОГИИИ ЕЕ МЕТОД*

Генетической социологией называют ту часть науки об обще­стве, его организации и поступательном ходе, которая занимается вопросом о происхождении общественной жизни и общественных институтов, каковы: семья, собственность, религия, государство, нравственность и право, входящие на первых порах в состав одно­го и того же понятия дозволенных действий в противоположность действиям недозволенным.

В современном ее состоянии генетическая социология распола­гает не более как эмпирическими законами или приблизительными обобщениями, — законами, притом постоянно оспариваемыми и нуждающимися поэтому в прочном фундаменте хорошо обсле­дованных фактов. Материалом для ее построения служат, с одной стороны, данные этнографии о быте отсталых, недоразвившихся племен, обыкновенно обозначаемых эпитетами: диких и варварских. В предисловии к одному из своих многочисленных сочинений по сравнительной этнографии Летурно справедливо говорит, что без помощи поставляемого этнографией материала немыслимо было бы заглянуть в отдаленное прошлое исторических народов, так как все это прошлое лежит за рубежом истории, или, точнее говоря, за рубежом письменности.

Вопросы генетической социологии, науки о происхождении общественных институтов, имеют особый интерес для русских, В виду чрезвычайно богатого этнографического материала, нахо­дящегося в их руках и далеко еще не разработанного, несмотря на целые поколения исследователей.

Но для того чтобы этнографический материал мог служить указателем нашего отдаленного прошлого, необходимо, чтобы в быту исторических народов открыты были, если не в настоящем,

* Цит. по: Ковалевский М. Социология. Том II. Генетическая социология, или уче­ные об исходных моментах в развитии семьи, рода, собственности, политической вла­сти и психической деятельности. СПб., 1910. Глава 1. Цитируемый те кет иллюстрирует содержание раздела 3 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

то в прошлом, а иногда и в обоих, следы порядков и отношений, однохарактерных с теми, с какими ставит нас лицом к лицу срав­нительная этнография. Возьмем пример. У современных дикарей весьма распространена, как читатель увидит впоследствии, система считать родство не по отцу, а по матери — обстоятельство, благодаря которому связь ребенка со старшим братом матери, иначе говоря, с материнским дядей теснее его связи с отцом. Имя, а иногда и иму­щество, передается от материнского дяди к племяннику, а не от отца к сыну. Можем ли мы, на основании существования такой системы у дикарей, делать какие-либо выводы и о нашем отдаленном про­шлом? Очевидно, нет, но только до тех пор, пока в этом прошлом мы не откроем каких-либо следов порядков, однохарактерных с теми, которые доселе держатся у дикарей. Нам предстоит в будущем по­знакомиться с этими пережитками; в настоящее же время, с целью показать, что поиски в этом направлении не остаются бесплодны­ми, напомню хотя бы широкое распространение не у одних только германцев, но и у восточных славян, в удельно-вечевой период, по­рядка передачи престола не сыну, а старшему брату по матери, или еще известный текст Тацитовой «Германии», в котором римский анналист высказывает удивление тому, что у немецких племен дядя по матери пользуется даже большим уважением, чем отец. Возьмем другой пример: жизнь диких и варварских племен проходит в междо­усобицах; они вызываются фактами нанесения материального вреда членами одного племени членам другого, или в пределах одного и того же племени — членами одного его подразделения членам другого. Так как эти подразделения принято обозначать словом «роды»., то и вызываемая частыми насилиями вражда, не одного только потерпевшего, но и всех членов одного с ним подразделения, носит наименование родовой вражды или родовой мести. Спраши­вается, можем ли мы — на основании факта отсутствия у дикарей системы публичных наказаний и передачи в руки обиженного и его родственников заботы о кровном возмездии — делать заключение о том, что и в ранний период общественной жизни культурных на­родов господствовала та же система родового самоуправства. Опять таки, этот вопрос может получить утвердительное решение лишь в том случае, когда нам удастся указать, что и в эпоху, следующую за установлением письменности, в памятниках законодательства, а также в занесенных на бумагу народных сказаниях, в так называемом «народном эпосе», в поговорках, пословицах и народных песнях сохранился отклик однохарактерных явлений. Не забегая вперед, я уже и в настоящее время считаю нужным сказать, что такой отклик можно найти, что вся так называемая легендарная литература и се-

митических, и арийских народов постоянно говорит о вражде родов, вызываемой фактом нанесения материального вреда, например в форме убийства или воровства, членом одного рода члену другого. Но этого мало: древнейшие памятники права еще упоминают о само­управстве как о действии, неизбежно сопровождающем собою при­чинение кому-либо материального вреда. Они только желают ввести это самоуправство в некоторые границы, сократить по возможности число лиц, которым оно дозволено, изъять из его действия известные места и лица, наконец, определить срок, долее которого обиженный не вправе лично преследовать обидчика. Они рекомендуют также замену самоуправного возмездия выкупом, а самоуправной конфи­скации — штрафом. Зная все это, мы вправе отнестись к этнографи­ческим данным о господстве кровной мести и родового самоуправства как к надежному материалу, позволяющему нам сделать шаг вперед в глубь прошлого и подняться от эпохи, когда родовое самоуправство встречало уже ограничение в церковном и светском законодательстве, ко временам его неограниченного господства.

Всюду, где существует кровная месть, она носит характер чего-то обязательного. Убитый требует отмщения; его родственники считают себя опозоренными, если уклонятся от этой обязанности: она свя­щенна. Все указывает, таким образом, на религиозную основу мести; и последняя действительно опирается на вере в души усопших пред­ков, продолжающих в загробном мире свою земную жизнь и требую­щих от своих родственников тех же услуг, какие они получали от них при жизни. Не исполнившие этих обязательств к родственным теням ждут от них кары за свое нерадение. Добрые по отношению к памят­ливому потомству, духи становятся злыми к потомству нерадивому: чтобы пользоваться их покровительством и защитой, надо кормить и поить их в форме домашних жертвоприношений, надо также отмщать нанесенные им обиды. Даже у народностей, не имеющих еще веры в богов и особого жреческого класса, мы встречаем уже уверенность в тесном общении мира живущих с миром духов-предков и в воз­можности для некоторых лиц входить в общение с этими предками, получать от них способность ясновидения.

Таким образом, вера в существование мира невидимого, духовно­го и в его общение с миром земным, а также вера в посредническую роль между обоими мирами особых лиц — кудесников, чародеев, магиков или каким бы другим именем мы их ни называли — принад-л ежат к числу тех, которые встречаются у самых отсталых народностей земного шара. Мы снова поставим себе вопрос: бросает ли этот факт какой-нибудь свет на наше отдаленное прошлое? Сам по себе нет, а только в связи с многочисленными переживаниями таких же верова-

ний, заключающимися и в древнейших религиях Востока и Запада, и в доселе держащихся народных суевериях, да и не в одних народных.

Анимизм — воспользуемся термином, впервые введенным в употребление Тэйлором для обозначения той системы одухот­ворения всего сущего, какая свойственна дикарям, — оставил многочисленные следы и в индусских Ведах, в культе, которым они окружают так называемых «питрис», т.е. души усопших пред­ков, и в Авесте древних персов в однохарактерном по источнику культе «фравашей». О существовании культа предков у древних греков или римлян едва ли нужно распространяться после Фюстель де-Куланжа; а о том, что и нашим предкам не было чуждо покло­нение роду и роженицам, говорит нам любопытный памятник X в. «Слово некоего христолюбца». В современном простонародном быту страх домового еще является наивным выражением того же культа. Этих примеров, я думаю, достаточно, чтобы показать, что этнографический материал способен навести нас на те или другие выводы касательно характера старинных общественных институ­тов, верований и обычаев только в том случае, когда мы находим подтверждение нашим догадкам в таких заключениях, к каким приводит нас изучение старинных памятников письменности, ле­генд и преданий, исторических свидетельств, наконец, той живой старины, какая окружает нас в форме суеверий, притч, пословиц, поговорок, заклинаний, сказок, песен и других проявлений народ­ного творчества, обнимаемых понятием «фольклор» — английский термин, пока еще оставшийся без перевода.

Из сказанного ясно также, что всякому, занимающемуся генети­ческой социологией, предстоит обращение одновременно к разным научным дисциплинам описательного характера и ко взаимной проверке выводов, добытых каждой из этих дисциплин в отдель­ности. Ему приходится одновременно быть знакомым и с историей религии, и с древнейшими правовыми институтами, и с народным литературным творчеством, и с пережитками, держащимися или державшимися в форме обычаев и обрядов не в одном современном быту, но и при тех порядках, которые отошли уже в область прошед­шего. Но так как следы этого прошлого сохранились у одного народа в одной особенности, аудругого — в другой, то социологу, занятому воссозданием в уме того отдаленного периода, когда зарождались общественные отношения и складывались те учреждения, какими в широком смысле можно назвать одинаково и сумму верований и сумму обычаев того или другого народа, необходимо вносить в общую сокровищницу все эти разбросанные следы архаических порядков.

Много лет тому назад, картинно передавая отношения срав­нительного историка права и учреждений к материалу его исследо­ваний, мой учитель Мэн говорил, что историк на весь мир должен смотреть не в увеличительное, а, наоборот, в уменьшительное стекло. Такой метод, разумеется, не лишен опасностей; при нем немудрено свести к общей причине факторы местные и временные. Вот почему я рекомендовал бы всем, кто намерен заняться изучением генезиса верований, обычаев и учреждений, запастись достаточною дозою скептицизма и прежде, чем пускаться в какие-либо общие выводы на основании частного факта, искать объяснения ему в современной ему обстановке или в недавнем прошлом. Как часто мне самому приходилось впадать в туже ошибку, от которой в настоящее время я готов предостеречь других.

Роберт М. Макивер

Роберт Моррисон Макивер (1882—1970) — родился в Шотландии и получил образование в Эдинбурге и Оксфорде. Работал в Канаде и США. С 1929 по 1950 г. — профессор Колумбийского университета. Среди его основных работ: Community (1917), Labor in the Changing World (1919), Society: Its Structure and Changes (1931) (выдержала несколько изданий, до появления работ Т. Парсонса и Р. Мертона рассматривалась как главный источник по вопросам общей социо­логии), Social Causation (1942).

В книгах и статьях уделял большое внимание теоретическим вопросам социологии. Макиверу принадлежит статья «Интерес», опубликованная в Американской энциклопедии социальных наук. В 1968 г. опубликовал Автобиографию, которая может служить важ­ным источником по истории социологии в США. Был руководителем и организатором эмпирических исследований в области социологии труда, позже изучал деликвентное поведение в Нью Йорке.

В Хрестоматии помещен фрагмент основного труда Макивера «Общество: его структура и изменения» (по изданию 1937 г.). Он полемически заострен против антиэволюционистских взглядов, характерных для консервативных направлений философской и со­циологической мысли, и содержит вклад в понимание того перехода от малых, слабодифференцированных обществ к большим, высо-кодифференцированным обществам, который изложен в базовом пособии учебного комплекса (см. введение к части III).

СОЦИАЛЬНАЯ ЭВОЛЮЦИЯ КАК РЕАЛЬНОСТЬ*

Аргументы против эволюции (Misleading Trails)

Скептицизм по поводу социальнойэволюции

Корректно ли утверждать, что общество или его формы прошли некие стадии эволюции в том смысле, в каком мы говорим об эво­люции живых организмов?

В течение последнего десятилетия или двух среди американских антропологов и социологов стал модным отказ от концепции со­циальной эволюции. То, что социологи заговорили о «социальном изменении» вместо «социальной эволюции», стало рассматриваться как шаг вперед. Одна школа антропологов постоянно нападает на доктрину «однолинейной эволюции» и уничижительно отзывается об эволюционном методе в целом. Эти тенденции могут означать разрыв с упрощенными формулировками изначальной гипотезы, со школой Спенсера, Уорда и Гиддингса. По мере углубления на­шего знания мы начинаем признавать бесконечное разнообразие социальных систем. Как первобытные, так и цивилизованные на­роды демонстрируют огромное множество вариантов социальных систем. Но верно также и то, что существует бесконечное число форм жизни — факт, который не мешает биологу обнаруживать эволюционные стадии, на которых они находятся. То же и с обще­ствами, находящимися на одной и той же стадии эволюции, — между ними могут быть весьма существенные различия. И по сути дела на каждой из более высоких ступеней должны быть огромные отличия одного общества от другого. Ведь в этом и состоит значимость эво­люции как таковой. Если двусмысленное выражение «однолинейная эволюция» означает последовательность, в которой специфические институты более простых обществ перерастают сходным образом в специфические институты более развитых обществ, то это выраже­ние определенно должно быть отвергнуто. Но у нас нет оснований для того, чтобы объяснять процесс эволюции именно таким образом. Дифференциация, возникновение все более специализированных органов для выполнения все более специализированных функций, может принимать огромное количество форм. Законодательные

* Цит. По: Maclver R.M. The Reality of Social Evolution // Theories of Society. Foundation of Modern Sociological Theory. Ed. by T Parsons at all. Glencoe, 1961. V. II. P. 1364-1371. Пер. ВТ. Кузьминова, редактор перевода — AT. Здравомыслов. Цити­руемый текст иллюстрирует содержание III части («Структура общества») базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

системы, например, в Соединенных Штатах и во Франции значи­тельно различаются, но их характер позволяет нам утверждать, что эти системы гораздо ближе друг к другу, чем к соответствующему законодательству в Меланезии.

Одной из причин пренебрежения к изучению социальной эво­люции служит то, что социальные изменения часто смешиваются с технологическими и культурными, охватывая таким образом все, что происходит в человеческом обществе. Эти изменения восприни­маются в качестве слишком сложного и многостороннего процесса, в котором трудно выявить эволюционную направленность. Другая причина в том, что эволюционный принцип сам по себе часто яв­ляется неверно понятым. Кошки не развиваются из собак, но как собаки, так и кошки являются продуктом эволюции. Патриархаль­ная семья могла и не развиваться из матриархальной семьи, но оба эти типа прошли через эволюционные изменения. Из сказанного ясно: то, что мы подразумеваем под социальной эволюцией, не имеет ничего общего с «однолинейной» эволюцией. Однако часто встречается неверное толкование, с которым мы еще не сталкива­лись и которое заслуживает некоторого внимания. Это — неверно понятый поиск истоков происхождения вещей.