В такой ситуации, вероятно, временное предпочтение следует отдать Т2 2 страница

Третий вводный тезис является частичным ограничением второ­го: хотя методологию и метафизику интуитивизма необходимо разде-

¹ Дополнительный туман в эту ситуацию привносит еще и «описание», которое тоже могут противопоставлять «объяснению». Иногда «описание» может выгля­деть как менее аналитическая, менее проблемная и, следовательно, менее субъек­тивная процедура, чем объяснение. Однако столь же часто «описание» снабжают коннотациями процедуры не такой механистической и, значит, менее аналитиче­ской и более субъективной. Такими (вполне, впрочем, преодолимыми сложно­стями, связанными с тем, что разные группы присваивают себе «хорошие» тер­мины) богата история любой почтенной по возрасту социальной практики, в том числе и методологии гуманитарного знания.

13. Интуитивизм в XX веке. Гадамер__________________________ 149

пять, определенного внимания заслуживают не только герменевтические процедуры и исследовательское отношение к источнику, но и интуити-вистские картины мира. Стоит помнить, что философские гипотезы, работающие на герменевтическую стратегию, интенсивно появлялись и активно использовались. Герменевтика уместна, когда наша способ­ность к познанию признается недостаточно эффективной; более того, только если считать, что эта неэффективность может быть преодолена, причем вовсе даже не средствами чистого разума. Как правило, для соот­ветствующих герменевтике метафизических гипотез характерны две чер­ты: 1) признание того, что у исследователя и предмета есть некоторое сродство, которое позволяет доверять своей способности угадывать зна­чение источника: например, мы не знаем, что чувствовали древние сла­вяне, но мы являемся результатом развития их истории, мы обладаем схожей человеческой природой; 2) если не все зависит от одинаковой для всех силы логики, то в достижении познания становятся значимы факторы иного порядка: прежде всего, усилие исследовательской воли, развитая интуиция, готовность понимать отраженную в словах и поступ­ках мысль другого человека. История герменевтики как методологии по­стоянно сопровождается разработкой подобных метафизических гипотез.

Герменевтика - изучение не «бытия» и «законов», но феноменов, экзистенции и языка

История интуитивистской стратегии в XIX веке уже затрагивалась в лекции о Шопенгауэре и Дильтее. В XX веке герменевтика продолжа­ла развиваться по преимуществу в Германии: с философской точки зре­ния, для нее оказались наиболее значимы феноменология и хайдегге-ровская версия экзистенциализма. Здесь будет сказано лишь несколько слов о том, как эти направления могут быть связаны с методологией гуманитарного знания.

Основатель феноменологии Эдмунд Гуссерль (1859 - 1938), как и многие другие по-настоящему самостоятельные современные философы, отталкивался от Канта. В его интерпретации это означало необходимость вынужденного доверия тем формам познания, на кото­рые человек способен: в частности, Гуссерль показал, что идея истины

13. Интуитивизм в XX веке. Гадамер__________________________ 150

является обязательным условием интеллектуальной деятельности. Как и прагматисты, Гуссерль предложил не обращать внимание на не­доступный для человека мир вещей в себе. Априорные формы воспри­ятия искажают исследование одинаковым для всех образом, и поэтому Гуссерль рекомендовал ограничиваться познанием феноменов, вещей, как они нам даны. Гуссерль утверждал, что исходное, отправное знание о вещах у нас почти всегда есть - пусть даже в форме обыденного, непроясненного и ошибочного. Мы все находимся, «находим себя», в том, что он называл «Lebenswelt», жизненным миром - в уже сущест­вующей системе представлений о языке и о смыслах человеческого по­ведения. «Жизненный мир», или, если по-другому, «обыденное знание», «естественная установка», одновременно и ограничивает наше позна­ние, и является самым необходимым условием его возможности. Есте­ственная установка состоит в том, что мы принимаем феномены, как если бы они существовали на самом деле. Это напоминает нам «здра­вый смысл» в классических стратегиях гуманитарного знания - право хотя бы отталкиваться от первого представления о вещах, если уж не доверять ему полностью. Конечно, то, что позволяет нам решать ос­новную исследовательскую задачу (интерпретировать намерения и сознание других людей), - это всего лишь наше предзнание, наши предрассудки. Однако, если бы их у нас не было, у нас не было бы вообще ничего. Гуссерль приводит определенные рекомендации по улучшению, разработке своего обыденного знания: помимо вполне предсказуемой рациональной критики, он еще рекомендует процедуру так называемого «эпохэ» — надлежит настраивать ум и волю на то, что­бы постепенно отсекать в нашем интересе к вещи все, не имеющее к ней отношения, все, продиктованное иными нашими интересами, нежели желание найти эту самую невозможную истину.

Гипотеза о «жизненном мире» как об исходном пространстве любого, в том числе и гуманитарного, исследования, была развита Мартином Хайдеггером - учеником Гуссерля, одним из основателей такого философского направления, как экзистенциализм. К сожалению, я лишь очень кратко остановлюсь на некоторых утверждениях экзи­стенциализма, имеющих значение для методологии гуманитарного знания. Во-первых, экзистенциализм жестко настаивает на том, что нет знания, свободного от человеческих проблем - от мыслей

13. Интуитивизм в XX веке. Гадамер__________________________ 151

о смерти, об абсурдности нашей жизни, об ответственности, о време­ни, которое мы ежесекундно утрачиваем. Это явствует из самого на­звания направления - нет никакого, по крайней мере, действительно истинного и важного, знания о бытии, о том, каковы вещи на самом деле. Есть только знание о существовании, об экзистенции - знание в контексте человеческих переживаний, от которых мы не можем от­решиться. В этом смысле экзистенциализм последовательно, хотя и несколько односторонне, продолжает феноменологию: логическое, рациональное познание не может претендовать на беспристрастность и истинность. Однако утверждение, что единственно хорошим знанием может являться только знание «человеческое», что знание важно в пер­вую очередь для исследователя, для его личностного развития и только потом имеет отношение к какому-либо объективному предмету или проблеме, — это утверждение, несомненно, на руку интуитивиз­му и связанной с ним герменевтической стратегии. Во-вторых, именно Хайдеггеру принадлежит эта до треска в зубах известная фраза: «Язык — это дом бытия». Философы сломали множество копий, выяс­няя, что стоит за этой красивой формулировкой и стоит ли за ней хоть что-нибудь - и тем не менее для герменевтики как методологии гума­нитарного знания эта фраза чрезвычайно удобна. Гипотеза о том, что в мире нет ничего реальнее, чем языковые акты, идеально оправдывает существование герменевтики — искусства переводить одни языковые акты в другие.

Ханс-Георг Гадамер: «вечно длящаяся традиция интерпретации»

Ключевой фигурой современной герменевтики является Х.-Г. Гадамер (1902 - 2002), который перенес философские рассуждения Гуссерля и Хайдеггера ближе к контексту конкретного гуманитарного иссле­дования. Гадамер еще жестче настаивает на том, чтобы считать гер­меневтику не просто одной из техник гуманитарного исследования, но способом бытия смысла вообще. По его мнению, существуют не столько отдельные тексты или действия, сколько единая история, единая длящаяся традиция этих текстов, занятая, как и Жизнь у В. Дильтея, самоинтерпретацией.

13. Интуитивизм в XX веке. Гадамер

Однако есть и важные различия. Дильтей, как мы помним, наде­ялся преодолеть в конечном итоге индивидуальность интуитивного по­знания: например, он декларировал, что Самые великие произведения искусства все-таки обладают значимостью, понятной каждому - вне за­висимости от эпохи и круга знания. Гадамер решительно расстается с этими иллюзиями: горизонт нашего познания полностью задан на­шим временем, той историей, которую мы прожили к настоящему моменту. Результат исследования никогда не будет истинным и даже не приблизится к этому. Допустим, мы можем исследовать афинскую демократию; можем, благодаря этому исследованию, понять, что на самом деле мы пытались вчитать в античные источники собственные представления о демократии и о том, как надо правильно жить; мо­жем наконец-то проэкзаменовать эти наши предрассудки о том, как надо правильно жить, и заметить, что за формированием этих предрассудков и идеалов стояла как раз та самая афинская демократия.

Мы исследуем афинскую демократию

Внимательнее исследуем наши собственные предрассудки и понимаем, •*-что за их формированием стояла афинская демократия

Осознаем, что вчитываем в античные источники - собственные представления о демократии и правильной жизни

Этот механизм называется герменевтическим кругом: переин­терпретация целого в зависимости от результатов интерпретации частей и переинтерпретация частей в зависимости от результатов интерпретации целого. Современная разработка этой логической фигу­ры также считается заслугой Гадамера. В его версии движение по герменевтическому кругу не приближает нас к некоторой одинако­вой для всех истине: мы все равно можем обнаруживать и критиковать влияние предрассудков и традиции только с позиции предрассудков и традиции. Точно так же было устроено и сознание тех людей, кото­рых мы пытаемся интерпретировать, будь то древние греки или воз­рожденческие художники. Грубо говоря, благодаря своему новому историческому опыту мы можем и даже обязаны понимать об афин­ской демократии больше, чем сами Перикл или Демосфен: произведе-

13. Интуитивизм в XX веке. Гадамер__________________________ 153

ние, согласно Гадамеру (и даже еще Шлейермахеру)¹, всегда больше своего автора. Однако это не позволит преодолеть дистанцию между исследователем и предметом - наш горизонт расширится, даст новые световые эффекты под влиянием исследуемой культуры, но линии го­ризонта мы, разумеется, не достигнем.

Переосмысление в герменевтике представлений о характере получаемого знания

Приходится задуматься, что есть истина для гуманитарного знания? Если нам не нужно стремиться к воссозданию того смысла, который вкладывал в свои действия определенный персонаж — и потому, что мы этого не достигнем, и потому, что мы способны увидеть в его дей­ствиях иное, и, возможно, не менее интересное содержание - значит, польза герменевтического исследования в чем-то другом.

Гадамер намечает перспективу ответа, говоря о том, что в евро­пейской истории всегда сосуществовали два типа знания. Один — это ин­струментально-позитивистский разум точной науки, Гадамер еще назы­вает эту рациональность аристотелевской. Ей всегда противостояла т.н. риторика-антропологическая традиция, стремившаяся не доказы­вать, но убеждать, видеть результат полемики не как установление ис­тины о предмете, но как достижение согласия спорящих. Риторическое, или герменевтическое, знание желает не ускорить человеческое разви­тие, но обеспечить его связь со своим прошлым - если говорить высо­копарно, научить человека быть человеком, находиться в диалоге со своими предками и современниками, пусть даже этот диалог будет не совсем подконтролен средствам машинного перевода. Мне не хоте­лось бы, чтобы этот пассаж звучал слишком лирично, поэтому я приве­ду одно несколько релятивирующее соображение. Всю эту высокую (и правдоподобную) лирику Гадамер разрабатывает потому, что эта риторическая традиция действительно была; потому, что он озабочен перспективами развития современной техногенной и экологически

¹ Цитату из Шлеиермахера о том, что «автор должен быть понят лучше, чем он сам себя понимал», приводит Дильтей: Дилътей В. Указ. соч. С. 147.

13. Интуитивизм в XX веке. Гадамер__________________________ 154

опасной цивилизации; потому, что строгая логика, как мы видели на примере неопозитивистов, нередко не выдерживает своего собствен­ного веса. Однако в то же время нельзя отрицать, что соображения Гада-мера о герменевтическом круге и экзистенциальном диалоге как главных средствах исследования продиктованы не только силой, но и слабостью — неспособностью получить знание достоверное. Отсюда может происхо­дить (хотя бы отчасти) и желание свести все знание, по крайней мере, гуманитарное, к корпусу соображений экзистенциального порядка.

Очевидно, что герменевтика неминуемо встает перед проблемой выяснения отношений с точным знанием. На эту тему я скажу только несколько слов, опираясь на авторитет французского мыслителя Поля Рикера (1913 - 2005). В его работе «Конфликт интерпретаций» как раз этим проблемам посвящена глава «Герменевтика и структурализм». О структурализме мы еще будем говорить, Рикер же использует назва­ние этого направления в качестве синонима понятиям «научность» и «анализ». Он ставит вопрос о соотношении научного и герменевтиче­ского способов интерпретации. Структурализм сохраняет традиционные признаки научности: вещи анализируются в их системной замкнутости и изолированности друг от друга и от временного измер/нения; исследо­ватель волен обращаться к предмету когда бы то ни было, и результат работы от этого не изменится. Трезвый, аналитический структурализм составляет необходимую часть исследования, открывая возможность более тонкой интерпретации. Герменевтический подход шире, он со­стоит в том, что исследователь признает свою неспособность быть по-настоящему посторонним и независимым наблюдателем. Вступая в диалог с предметом, исследователь занят и своими интересами: в пер­вую очередь, он не познает, а узнает предмет - конституирует его сущ­ность, если говорить точнее, его идентичность: каким именно смыслом и в каких контекстах этот конкретный предмет наделен для данного исследователя. Здесь принципиален еще один нюанс: такая идентич­ность может быть создана только в рамках повествования, которое про­текает во времени. Поэтому, когда мы имеем дело с объектами языка, то есть с текстами, и с объектами истории, то есть с человеческими дей­ствиями, мы нуждаемся в герменевтическом анализе, без которого на­ше понимание останется неполным.

Лекция 14

«ЭРА ПОДОЗРЕНИЯ».

Развитие критической позиции в гуманитарной гносеологии Пример реализации стратегий подозрения в гуманитарном знании:

ПСИХОАНАЛИЗ

Как говорилось выше, логика надежды на доказательность знания на карте методологии XX века представлена, в первую очередь, неопо­зитивизмом. И теорию фальсификации Карла Поппера, и социологию знания уместно рассматривать как варианты реакций именно на неопозитивистскую методологическую программу, с которой нахо­дились в полемике и Поппер, и Кун, и Лакатос, и Фейерабенд. Призна­вая невозможность накопления доказательного знания, все эти авторы заботятся о том, чтобы в то же время сама их критика продолжала отве­чать строгим критериям рациональности / научности (пусть даже при­знаваемой только тем сообществом и только в ту эпоху, когда работают сами эти ученые).

Сохранение столь жестких требований к способу получения, обоснования и сообщения знания не являлось единственно возмож­ным методологическим выбором для гуманитарного знания XX века. Уже говорилось о герменевтике, последовательно продолжившей (например, в текстах Гадамера) рассуждения Шлейермахера, Шопен­гауэра и Дильтея. В XX веке продолжается также история «критическо­го» и «умозрительного» подходов в гуманитарном знании. Этот сюжет может быть пояснен при помощи известного выражения французской писательницы Н. Саррот об «эре подозрения». Ниже я попробую в са­мых общих чертах рассказать об «эре подозрения» и логике ее появле­ния в истории гуманитарной гносеологии, а также проиллюстрировать (на примере психоанализа) некоторые импликации такого отношения к исследованию.

14. «Эра подозрения»________________________________________ 156

История критической установки в методологии гуманитарного знания в XVIII - XIX веках

«Эра подозрения» - существенно новая фаза в истории критического подхода к возможностям (гуманитарного) исследования. Недоверие, сомнение и выискивание «подлинного» под «внешним» становятся лейт­мотивом отношения исследователя к своему материалу еще со времен начала научной гуманитаристики: теоретически в сочинениях Декарта, практически — со времен аббата Мабийона и первых шагов методическо­го критического источниковедения. Критика церковной и феодальной историографии Вольтером или, допустим, последовательная трактовка античной мифологии и героического эпоса как источников по истории древнегреческого общества означали следующий шаг. Даже когда вос­становлен аутентичный вид интересующего нас свидетельства и допус­кается незаинтересованность автора в его искажении, нам не следует доверять его собственным объяснениям. У исследователей есть право и даже обязанность предполагать свои уровни интерпретации, более глу­бокие. Позитивисты, при помощи понятий «внешней» и «внутренней» критики, формализовали эту установку, перевели ее в вид детального ал­горитма исследовательского поведения и в значительной мере сделали нормой гуманитарного знания.

За это время философское сомнение в возможности доказательного знания успело вновь уйти гораздо дальше элементарного недоверия содержанию источников и легитимации критического исследователь­ского мышления. Уже Юм в середине XVIII в. обосновывал мысль о том, что и самому мыслителю, прежде чем что-то устанавливать и доказывать, приходится уже принимать нечто на веру, любое знание покоится на оп­ределенных презумпциях. Кант придал этой критике более систематиче­ский и убедительный вид, высказав предположение о предшествующих структурированию опыта априорных формах восприятия, о непознавае­мости «вещей в себе», об антиномиях. Свою лепту начали вносить гума­нитарии. Гердер создал теорию о расовой специфике и о своеобразии «ду­ха народа», который (дух) решительным образом влияет на характер творчества представителей этого народа и на историю страны в целом. В. фон Гумбольдт развил представление о том, что язык не просто беспри­страстно «передает» мысль или содержание, но и переопределяет и предо-

14. «Эра подозрения»________________________________________ 157

пределяет их.

Такого рода взгляды были более популярны у ученых, которые не разделяли позитивистских требований универсализации и стандар­тизации знания. В определенном смысле, развитая герменевтическая методология, как, допустим, у Дильтея, является наследницей двух тен­денций. С одной стороны, это восходящее еще к Вико убеждение в праве гуманитарного знания на методологическую самостоятель­ность. С другой стороны, это романтические обоснования интуитивиз­ма, которые чаще строятся через декларацию сопричастности «пра­вильного» исследователя иррациональному жизненному духу своего народа, своей среды (допустим, богемы, аристократии или католиче­ства) или всего человечества. Хотя эти две позиции часто сопровож­дают друг друга, следует помнить, что первая из них не обязательно предполагает вторую.

В этой методологической ситуации конца XIX в. концепция нео­кантианцев и М. Вебера была следующим шагом в направлении ради­кализации критических установок. Провозглашается позиция, согласно которой познание выглядит как привнесение исследователем в хаос предметного материала смысловых связей, предопределенных культур­но-историческим горизонтом ученого. Это значит, что последний дол­жен критически относиться не только к тем образам и объяснениям, которые предлагает материал, но и к своим собственным возможностям увидеть в нем («правильный») смысл; возможно, это даже самая досто­верная и интересная часть исследования. Стоит заметить, что появле­ние этой мысли в методологическом репертуаре множества исследова­телей XX века сделало их работу, с моей точки зрения, намного более ответственной и качественной.

Специфика «эры подозрения» как установки гуманитарной методологии

Даже это, уже очень критическое, отношение к условиям и, соответст­венно, результатам собственного мышления, не оказалось последним шагом в истории критической стратегии в гуманитарной мысли. Кон­цепции «эры подозрения» (вместе с неокантианством, прагматизмом

14. «Эра подозрения»________________________________________ 158

и социологией знания) признают не только то, что взгляды исследова­телей часто находятся в решающей зависимости от специфики их лично­сти, и - гораздо больше - от их положения в обществе и в мире. Важ­нейшее отличие состоит в том, что психоанализ и марксизм (самые яркие и разработанные стратегии «эры подозрения») стремятся выбить из-под ног исследователей уже последний участок земли, в незыблемости ко­торого те раньше были уверены.

Эту метафору можно было бы пояснить при помощи сравнения. И позитивисты, и интуитивисты, и неокантианцы, работая с источниками (будь то исторические исследования или результаты психологических экспериментов), реагировали на то необъяснимое / необъясняемое. что попадается им в данных. Позитивист предполагал, что источник искажает реальность, и удовлетворялся логичной гипотезой, если был в состоянии ее построить. Интуитивист мог обойтись даже без этого, просто допуская, что в конкретной несогласовке проявилась иррацио­нальная природа Жизни, Истории, Народа, Языка, Человека или чего-нибудь еще с большой буквы. Последователь Вебера, как и позитивист, выстраивал свою теоретическую модель исследуемого предмета; в о-тличие от позитивизма, он был более внимателен к нестыковкам, предполагая, что именно они указывают ему на границы способов понимания, характерных для его собственного образования и культу­ры. Однако во всех этих случаях особое внимание исследователя уде­лено именно дефицитам понимания, и задумываться о том, что он может заблуждаться, исследователь начинает, только когда он чего-то не в состоянии объяснить.

К. Маркс (1818 - 1883), Ф. Ницше (1844 - 1900) и 3. Фрейд (1856 -1939) делают следующий, очень решительный шаг. Они и их последова­тели утверждают, что наиболее опасные ошибки коренятся не там, где исследователь чего-либо не понимает, но там, где ему кажется, что он понимает все. Именно логичные и гладкие объяснения, нормальное, «прекрасное» и рекомендованное и есть то, что в первую очередь следует подвергать критическому анализу. Предполагается, что за ухищрениями высокой культуры вообще и исследовательской логики в частности что-то прячется: скорее всего, что-то очень влия­тельное, мало привлекательное и трудно доступное для исследования. Для Маркса человеческая мысль диктуется социальными отношениями

14. «Эра подозрения»________________________________________ 159

и экономическими интересами; именно приверженность конкретных ученых и философов определенному порядку экономического воспро­изводства заставляет их (причем они этого могут даже не осознавать) утверждать этот порядок и обосновывать его необходимость даже в рассуждениях, казалось бы, самых отдаленных от политики и эконо­мики и нейтральных. Для Ницше человеческая жизнь определяется ин­стинктивной волей к власти и подавлению. С его точки зрения, когда «рабы» объединяются вместе, для того чтобы сопротивляться подлин­ным «господам», они даже разрабатывают (на протяжении столетий) свой способ восприятия и осмысления реальности. Более того, им уда­ется навязать его сильным и гордым, но разрозненным противникам -под этим рабским способом видеть историю, мир и смысл событий Ницше, как известно, имеет в виду христианство. Наконец, Фрейд го­ворит об универсальном воздействии психологических влечений, пре­жде всего - к продолжению рода и к смерти. Таким образом, марксизм, ницшеанство и психоанализ объединяются тем, что согласованность и убедительность рассуждений они рассматривают как внешний эф­фект: люди принимают какие-то взгляды не потому, что эти взгляды истинны или хотя бы доказаны, но потому, что им это выгодно. Соот­ветственно, «подозрение» направлено на выявление того, что, выда­вая себя за самоочевидное, заставляет исследователей некритично, «автоматически», принимать определенные позиции, исходные пункты и правила рассуждений.

Принципиально, что все классики эры подозрения признавали универсальное воздействие выявляемых ими факторов на содержа­ние любой, в том числе и своей, мысли. В то же время и Маркс, и Ницше, и Фрейд все-таки пребывали в убеждении, что именно их по­дозрение окажется успешным и истинные секреты человеческой жизни будут наконец-то расшифрованы. В определенном смысле в этом мож­но видеть весьма любопытный синтез установок критической и спеку­лятивной стратегий, поскольку по своему позитивному содержанию и марксизм, и культурно-историческое антихристианство Ницше, и психоанализ являются умозрительными конструкциями. Об этом же говорит и легкость, с которой в середине и конце XX века, после того, как натянутость этих подходов была много раз эмпирически продемон­стрирована, у самых разных авторов (Л. Альтюссер, Э. Фромм,

14. «Эра подозрения»________________________________________ 160

Ж. Лакан, С. Жижек и многие другие) возникали синтезы и гибриды этих стратегий. Вполне можно сказать, что эра подозрения продолжает­ся даже до сих пор: и потому, что продолжают свое существование марксистские и психоаналитические теории, и потому, что степень кри­тичности, имплицируемая эрой подозрения, не могла не стать стандар­том, с которым соотносят себя многочисленные концепции, не связан­ные напрямую с ницшеанством, марксизмом или психоанализом.

К сожалению, в рамках этой лекции я не смогу подробно оста­навливаться на теоретическом содержании разных конструкций, об­разуемых этим способом. Я постараюсь лишь дать самое общее представление о «предпосланных онтологиях» марксизма и ницшеан­ства - о том, как эти учения показали, что культура и наука в целом могут быть лишь определенными оптиками для искажения (в интересах определенного класса или мировоззрения) того, что мы видим якобы нейтрально и объективно. Затем чуть более будет сказано об импли­кациях методологии эры подозрения на примере классического тео­ретического психоанализа.

Марксистские конструкции «идеологии» и «инструментального разума»

Историю радикального сомнения в том, что научное и, с точки зрения соблюдения формальных правил, «хорошее» знание может, тем не ме­нее, быть принципиально неверным, удобно начинать с известной ци­таты из вышедшей в 1846 году книги К. Маркса и Ф. Энгельса «Не­мецкая идеология»: «Не только в ее (системы Гегеля — А.П.) ответах, но уже и в самих ее вопросах заключалась мистификация»¹. В этой фразе выражены две очень важные мысли: искажение не обязательно является злонамеренным (и даже осознанным как искажение); по­рочным является не отдельное высказывание или рассуждение, но сразу весь корпус знания, направление выбора вопросов и, тем более, — выбора ответов. На примере разбора философских концепций защит-

¹ Маркс К, Энгельс Ф. Немецкая идеология // Маркс К, Энгельс Ф. Избранные сочинения в 9 т. Т. 2. М., 1985. С. 2.

14. «Эра подозрения»________________________________________ 161

никое «мелкобуржуазного» (с точки зрения Маркса и Энгельса) спосо­ба мышления марксизм вырабатывает понятие «идеологии» — прин­ципиальной окрашенности / искаженности знания осознаваемыми и неосознаваемыми классовыми интересами. Как уже говорилось выше в лекции о Гегеле, такой ход мысли приходится снабжать специфическим амортизатором: поскольку в ситуации, когда любая мысль является классово ангажированной, нужен критерий выбора между идеологиями разных классов, появляется конструкция «практика как критерий исти­ны». К примеру, необходимость торжества классовой истины пролета­риата будет удостоверена его победой над эксплуататорскими класса­ми, и это означает, что правильным будет такое содержание знания (допустим, о том, что пора объявить революционный террор или просто «закрутить гайки» и посадить интересующихся политикой олигархов), которое ведет к этой победе.

Исторически марксизм потерял кредит доверия именно из-за сво­его несоответствия тем критериям, которые сам предложил. К середине XX века тем интеллектуалам (даже марксистам), которые сохраняли возможность размышлять, не опасаясь расстрела или лагерей, было уже очевидно, что сосредоточение экономики в руках государства и доступ масс к культуре (независимо от того, идет ли речь о герман­ской или о советской модели) влекут за собой крайне проблематич­ные последствия. Сами по себе перераспределение средств производ­ства и восхваление трудящихся классов не оказались панацеей. Грубо говоря, разоблачавшаяся классическим марксизмом буржуазия ушла (как и обслуживавшая ее идеология), а зло осталось и преумножи­лось. В этих условиях продолжатели марксизма из т.н. Франкфуртской школы¹ сделали попытку осовременить марксизм.

¹ Для обозначения взглядов «Франкфуртской школы» иногда еще пользуются термином «Критическая теория». Основателями школы считаются М. Хоркхаймер (1895 - 1973) и Т. Адорно (1903 - 1969), которые в начале 1930-х годов стояли у истоков создания Института социальных исследований во Франк­фурте на Майне, во времена национал-социализма продолжили работу в Европе и США, а в 1949 году вернулись во Франкфурт. К их позициям близки такие авто­ры, как Г. Маркузе (1898 - 1979), Э. Фромм (1900 - 1980), наибольшего влияния Франкфуртская школа достигает в 1960-е годы. Более молодой Ю. Хабермас (р. 1929), хотя и был учеником вышеупомянутых мыслителей и во многом оттал-