Глава первая ЦЕННОСТЬ И ДЕНЬГИ 5 страница

Итак, по своей сущности, как она схватывается в поня­тии, цена совпадает с экономически объективной ценнос­тью; без цены вообще не удалось бы отграничить эту пос­леднюю от субъективного наслаждения предметом. Выра­жение же, что обмен предполагает равную ценность, не­правильно именно с точки зрения субъектов-контраген­тов. А и В хотят обменяться между собой предметами сво­его владения се и р, так как оба они равноценны. Однако у А не было бы повода отдавать свой а, если бы он действи­тельно получал за него равную по величине ценность р. Р должен означать для него большее количество ценности, нежели то, которым он прежде обладал как а; а равным образом и В должен больше приобретать, чем терять при обмене, чтобы вступить в него. Итак, если для А р более ценен, чем а, а для В, напротив, — а более ценен, чем р, то, конечно, с точки зрения наблюдателя, объективно это уравнивается. Однако этого равенства ценности нет для контрагента, который больше получает, чем отдает. И если он все-таки убежден, что поступил с другим по праву и справедливости и выменял у него [нечто] равноценное, то применительно к А это следует выразить так: конечно, объективно он отдал В равное за равное, цена (а) эквива­лентна предмету (Р), однако субъективно ценность р для него, конечно, больше, чем ценность а. Но чувство ценно­сти, связывающее А с Р, есть само по себе некое единство, а в нем уже невозможно различить даже мельчайшей чер­точки, которая бы разделяла объективное количество цен­ности и его субъективное признание. Итак, исключитель­но тот факт, что объект обменивается, то есть является не­кой ценой и стоит некую цену, задает эту границу, опре­деляет в пределах субъективного количества его ценности ту часть [объекта], которая вступает в общение как встреч­ная ценность.

Другое наблюдение ничуть не менее поучительно. [Оно заключается в том,] что обмен отнюдь не обусловлен пред­шествующим представлением об объективной равноценно­сти. Присмотримся к тому, как совершают обмен ребенок, человек импульсивный и (как по всему кажется) человек примитивный. Они что угодно отдадут за предмет, кото­рый страстно вожделеют именно в данный момент, даже если, по общему мнению, цена его слишком высока, да и сами они, спокойно поразмыслив, думают так же. Однако это не противоречит результату наших предшествующих рассуждений, что всякий обмен должен представляться вы­годным для сознания субъекта именно потому, что субъек­тивно такие действия в целом еще не имеют отношения к вопросу о равенстве или неравенстве объектов обмена. Как раз для рационализма, [подходящего к вопросу] столь непсихологически, кажется, между прочим, самоочевид­ным, будто каждый обмен предполагает, что уже взвеше­ны все жертвы и прибыли, и в результате, по меньшей ме­ре, одно было приравнено к другому. А к тому же еще [по­лагают, будто участник обмена] объективен по отношению к своему вожделению, что вовсе не характерно для душев­ных конституций, о которых только что шла речь. Нераз­витый или пристрастный дух не отступает от своего интереса, обострившегося в данный момент, так далеко, что­бы затевать сравнение, он хочет в данный момент именно лишь одного и, отдавая другое, не считает поэтому, что умаляет желанное удовлетворение, то есть отдача не вос­принимается как цена. Мне-то, напротив, в виду той без­думности, с какой ребячливые, неопытные, порывистые люди «любой ценой» заполучают то, что является предме­том их сию-минутного вожделения, кажется вероятным, что суждение о тождестве является только результатом опыта и мно-жества перемен во владении, совершивших­ся без каких бы то ни было соображений, [взвешивающих жертвы и прибыли]. Совершенно одностороннее, полнос­тью оккупирующее дух вожделение должно сначала успо­коиться благодаря обладанию [предметом], чтобы [оно мог­ло] вообще допустить другие объекты к сравнению с ним. Не вышколенный и необузданный дух, между тем, прида­ет одно значение своим интересам в данный момент, и со­вершенно другое — всем остальным представлениям и оцен­кам. Поэтому он пускается на обмен прежде, нежели дело дойдет до суждений о ценности, т. е. об отношении между собой различных количеств вожделения. Не должно вво­дить в заблуждение то обстоятельство, что в случае разви­того по-нятия ценности и достаточного самообладания суж­дение о равной ценности предшествует обмену. Вполне ве­роятно, что и здесь, как это нередко бывает, рациональ­ное отношение развилось только из психологически про­тивоположного отношения (также и в области души то πρσς ημάς есть последнее, что φύσει* есть первое), а перемена владения, ставшая результатом чисто субъективных им­пульсов, только впоследствии демонстрирует нам относи­тельную ценность вещей.

* [То] для нас [есть последнее, что] по природе [есть первое]. (Греч.). (См.: Аристотель. Физика. Кн. первая, Гл. первая: «...надо попытаться определить прежде всего то, что относится к началам. Естественный путь к этому ведет от более понятного и явного для нас к более явному и по­нятному по природе...». Пер. В. П. Карпова). — Указано Т. Ю. Бородай.

Если, таким образом, ценность является как бы эпиго­ном цены, то кажется тождественным положение, что вели­чины обеих должны быть одинаковы. Я здесь имею в виду указанную выше постановку вопроса: в каждом индиви­дуальном случае ни один контрагент не платит цены, кото­рая слишком высока для него в данных обстоятельствах. Если в стихотворении Шамиссо разбойник приставляет пистолет и вынуждает жертву продать ему часы и кольцо за три гроша, то при таких обстоятельствах для последне­го (ибо только так он может спасти свою жизнь) получен­ное в обмен действительно стоит свою цену; никто не стал бы работать за нищенское жалованье, если бы в том поло­жении, в котором он фактически находится, это жалова­нье не было бы для него все-таки предпочтительнее, чем отсутствие работы. Видимость парадокса в утверждении об эквивалентности ценности и цены в каждом индивиду­альном случае возникает только потому, что в это утверж­дение привносятся определенные представления о другого рода эквивалентности ценности и цены. Сравнительная ста­бильность отношений, которыми определяется множество действий, ас другой стороны, — аналогии, которые также фиксируют еще колеблющееся отношение ценности соот­ветственно норме уже существующих [отношений ценнос­ти], вызывают представление о том, что с определенным объектом сопряжен по своей ценности именно такой-то и такой-то иной объект как его обменный эквивалент, оба эти объекта или круга объектов обладают ценностью оди­наковой величины, а если ненормальные обстоятельства заставляют нас обменивать этот объект на другие ценнос­ти, которые находятся выше или ниже этого уровня, то ценность и цена здесь расходятся, хотя в каждом отдель­ном случае, с учетом конкретных обстоятельств, они со­впадают. Не следует только забывать, что объективная и справедливая эквивалентность ценности и цены, которую мы делаем нормой для фактически существующей и еди­ничной эквивалентности, имеет силу тоже только при со­вершенно определенных исторических и правовых усло­виях, а с изменением их сразу же исчезает. Итак, между самой нормой и теми случаями, которые она характери­зует как отклоняющиеся или адекватные, различие здесь не принципиальное <genereller>, а, так сказать, нумериче-ское — что-то вроде того, как об индивиде, стоящем не­обыкновенно высоко или [упавшем] необыкновенно низко говорят, что это, собственно, уже не человек, тогда как та­кое понятие человека есть лишь среднее, которое потеря­ло бы свой нормативный характер в тот момент, когда боль­шинство людей либо поднялось столь же высоко, либо опу­стилось столь же низко, и тогда уже именно эта его кон­ституция считалась бы единственно человеческой. Но чтобы понять это, требуется самым энергичным образом осво­бодиться от укоренившихся и практически совершенно справедливых представлений о ценностях. Ведь при сколь­ко-нибудь более развитых отношениях эти представления располагаются друг над другом двумя слоями: один [слой] образуют традиции общественного круга, основная часть опыта, кажущиеся чисто логическими требования; другой же [слой] составляют индивидуальные констелляции, то, что требуется в данное мгновение и к чему принуждает случайное окружение. В противоположность скорым пе­ременам, происходящим на этом последнем уровне, мед­ленная эволюция, совершающаяся на первом, и его об­разование через сублимацию второго оказывается скры­тым от нашего восприятия, так что он кажется объектив­но <sachlich> оправданным, выражением некоторой объ­ективной <objektiven> пропорции. Итак, если при обмене в данных обстоятельствах ощущения ценности жертвы и ценности прибыли, по меньшей мере, выступают как рав­ные, — потому что иначе ни один субъект, который вооб­ще производит сравнение, не стал бы этот обмен совер­шать, — но, с точки зрения указанных общих характери­стик, между ними обнаруживаются различия, тогда гово­рят о разрыве между ценностью и ценой. Самым реши­тельным образом это проявляется при наличии двух пред­посылок, которые, впрочем, почти всегда образуют еди­ное целое: во-первых, одно-единственное ценностное каче­ство считается хозяйственной ценностью вообще, и два объ­екта, таким образом, лишь постольку считаются равно цен­ными, поскольку в них заложено равное количество <Quan-tum> этой фундаментальной ценности; а во-вторых, опре­деленная пропорция между двумя ценностями выступает как должная, с акцентом не только на объективное, но и на моральное требование. Например, представление о том, что собственно ценностным моментом во всех ценностях является опредмеченное, общественно необходимое рабо­чее время, используется в обоих отношениях и задает, та­ким образом, масштаб (применимый прямо или косвенно), заставляя ценность, как маятник, колебаться по отноше­нию к цене, с переменным интервалом отличаясь от нее в большую или меньшую сторону. Однако поначалу сам факт единого масштаба ценности совершенно оставляет в сто­роне [вопрос о том,] как же рабочая сила стала ценностью.

Вряд ли это произошло бы, если бы она, действуя на раз­личные материалы и создавая различные продукты, не получила бы тем самым возможность обмена или если бы ее применение не было воспринято как жертва, которую приносят для получения результата. Также и рабочая сила лишь благодаря возможности и реальности обмена вклю­чается в категорию ценностей, невзирая на то, что затем она в рамках этой категории может задавать масштаб для других ее содержаний. Итак, пусть даже рабочая сила бу­дет содержанием всякой ценности, форму ценности она получает лишь благодаря тому, что вступает в отношение жертвы и прибыли или цены и ценности (в узком смысле). Согласно этой теории получается, что в случае расхожде­ния цены и ценности один контрагент отдает некое коли­чество непосредственно опредмеченной рабочей силы за некоторое меньшее количество того же самого, причем с этим количеством таким образом сопряжены иные, не от­носящиеся ни к какой рабочей силе обстоятельства, что этот контрагент, тем не менее, совершает обмен, удовлет­воряя, например, какую-то неотложную потребность, из любительского интереса, ради обмана, монополии и тому подобного. Итак, в более широком и субъективном смысле и здесь ценность эквивалентна другой ценности, тогда как единая норма рабочей силы, которая делает возможным их расхождение, все равно обязана генезисом своего цен­ностного характера обмену.

Качественная определенность объектов, которая субъек­тивно означает их вожделенность, теперь уже больше не может претендовать на то, что именно она создает абсо­лютную величину их ценности: только осуществляемое в обмене отношение вожделений друг к другу делает пред­меты этих вожделений хозяйственными ценностями. Это определение непосредственно выступает на передний план в другом моменте ценности, который считается конститу­тивным для нее — в недостаточности или относительной редкости. Ведь обмен есть не что иное, как межиндивид­ная попытка улучшения скверных обстоятельств, возни­кающих из-за недостаточности благ, т. е. попытка по воз­можности уменьшить количество субъективных лишений путем распределения имеющихся запасов. Уже отсюда вытекает прежде всего общая соотнесенность между тем, что называют (это, впрочем, справедливо подвергается критике) ценностью редкости, и тем, что называют меновой ценностью. Однако здесь более важна обратная взаимо­связь. Выше я уже подчеркивал, что следствием недоста­точности благ вряд ли было бы приписыванием им ценно­сти <Wertung>, если бы мы не могли модифицировать эту недостаточность. А это возможно двумя способами: либо отдачей рабочей силы, объективно умножающей запас благ, либо отдачей уже имеющихся во владении объектов, пото­му что при смене владений для субъекта устраняется ред­кость того объекта, который он более всего вожделеет. Та­ким образом, можно поначалу, видимо, утверждать, что недостаточность благ сравнительно с ориентированным на них вожделением объективно обусловливает обмен, одна­ко только обмен, в свою очередь, делает редкость одним из моментов ценности. Ошибочно во многих теориях цен­ности то, что они, беря полезность и редкость как данные, рассматривают экономическую ценность, т. е. движение обмена, как нечто само собой разумеющееся, как необхо­димо вытекающее из самих этих понятий следствие. Но здесь они совершенно не правы. Если бы, например, в ряду этих предпосылок находилось также аскетическое само­отречение или если бы они вызывали только борьбу и раз­бой (что часто и случается), то не возникло бы ни эконо­мической ценности, ни экономической жизни.

Этнология учит нас, какими удивительно произвольны­ми, изменчивыми, несоразмерными бывают понятия цен­ности в примитивных культурах, коль скоро речь идет о чем-то большем, нежели самых настоятельных повсе-днев-ных нуждах. Не вызывает сомнения, что причина этого (во всяком случае, таков один из взаимодействующих [мо­ментов]) — в другом явлении: в отвращении первобытного человека к обмену. Основания такого отвращения называ­лись разные. Поскольку у примитивного человека отсут­ствует объективный и всеобщий масштаб ценностей, он всегда должен бояться, что при обмене его обманут; по­скольку продукт труда всегда производится им самим для себя самого, он отчуждает от себя в обмене часть своей личности и дает власть над собой злым силам. Быть мо­жет, здесь же берет начало и отвращение естественного че­ловека к труду. Здесь у него тоже нет надежного масштаба для обмена усилий на результат, он боится, что его обма­нет даже природа, объективность которой непредсказуема и ужасающа для него, пока он не зафиксирует также и свою деятельность на некоторой дистанции и не включит ее в категорию объективности. Итак, из-за того, что он по­гружен в субъективность своего отношения <Verhaltens> к предмету, обмен — как природный, так и межиндивид­ный, — который идет рука об руку с объективацией вещи и ее ценности, выступает для первобытного человека как нечто неподходящее. И действительно, кажется, будто пер­вое осознание объекта как такового приносит с собой чув­ство страха, словно бы человек чувствует, что от его Я тем самым отрывается часть. А отсюда сразу же следует мифо­логическое и фетишистское толкование объекта, которое, с одной стороны, гипостазирует это чувство страха, сооб­щая объекту единственно возможную для первобытного человека понятность, а с другой, — ослабляет его, очелове­чивая объект, ближе подводя его к примирению с субъек­тивностью. Тем самым объясняются многие явления. Преж­де всего то, что грабеж, субъективный и ненормирован­ный захват того, чего только что захотелось, рассматри­вался как нечто само собой разумеющееся и почетное. Не только в гомеровскую эпоху, но и много позже морской разбой считался в отсталых областях Греции законным промыслом, а у многих примитивных народов насилие и разбой считаются даже делом более благородным, чем чес­тная оплата. И это тоже совершенно понятно: при обмене и оплате подчиняются объективной норме, перед которой вынуждена отступить сильная и автономная личность, к чему она как раз часто не склонна. Отсюда же — презре­ние к торговле вообще со стороны весьма аристократичес­ких и своевольных натур. Но по той же причине обмен также поощряет мирные отношения между людьми, по­скольку они признают в нем межсубъектную*, в равной мере стоящие над всеми ними объективность и нормирова­ние.

* В оригинале: «intersubjektive». Перевод этого термина радикально ис­порчен традицией переложения феноменологических текстов. Во всяком случае, мы можем быть уверены, что Зиммель в 1900 г. далек от «интер­субъективности ».

Следует с самого начала предположить, что существует целый ряд опосредствующих явлений между чистой субъек­тивностью смены владений, с чем мы имеем дело в случа­ях грабежа и дарения, и ее объективностью в форме обмена, когда вещи обмениваются в соответствии с равными количествами содержащихся в них ценностей. Сюда отно­сится традиционная взаимность дарения. У многих наро­дов имеется представление о том, что дар позволительно принять лишь тогда, когда возможно ответить на него встречным даром, так сказать, заслужить задним числом. А отсюда уже прямой путь к полноценному обмену, если он, как это часто бывает на Востоке, происходит таким об­разом, что продавец «дарит» объект покупателю — но горе тому, кто не сделает соответствующего «встречного дара». Сюда относится так называемая работа «всем миром» <Bitt-arbeit> которая встречается повсеместно: соседи или дру­зья собираются для взаимопомощи при выполнении нео­тложной работы, не получая за это жалованья. Однако, обычным делом при этом является, по меньшей мере, хо­рошенько угостить работников и, по возможности, устро­ить для них маленький праздник, так что, например, о сербах сообщают, что у них только состоятельные люди могли себе позволить собрать такое товарищество добро­вольных работников. Конечно, и сегодня на Востоке, а по большей части даже в Италии не существует понятия со­размерной цены, которое ограничивает и фиксирует субъек­тивные предпочтения и покупателя, и продавца. Каждый продает настолько дорого и покупает настолько дешево, насколько это удается применительно к противоположной стороне, обмен есть исключительно субъективная акция, происходящая между двумя лицами и ее исход зависит только от хитрости, жадности, настойчивости сторон, но не от самой вещи и не от ее надындивидуально обоснован­ного отношения к цене. В том то и состоит гешефт, объяс­нял мне один римский антиквар, что продавец требует так много, а покупатель предлагает так мало, и постепенно они сближаются друг с другом, доходя до приемлемой пози­ции. Итак, здесь ясно видно, каким образом объективно соразмерное оказывается результатом встречного и сорев­новательного движения <Gegeneinander> субъектов — в це­лом, это вторжение дообменных отношений в обменное хо­зяйство, которое проникло уже повсюду, но еще не вы­явило всех своих последствий. Обмен уже тут, он уже пред­ставляет собой объективный процесс, происходящий меж­ду ценностями, но совершается он вполне субъективно, его модус и его количества связаны исключительно с взаимоотношением личных качеств. — В этом, видимо, состоит также и конечный мотив [существования] сакральных форм, закрепления в законе, гарантий со стороны общест­венности и традиции, которые сопутствуют торговому делу во всех ранних культурах. Все это позволяло достичь над-субъектности, необходимой по самой сути обмена, создать которую еще не умели посредством объективного соотне­сения самих объектов. До тех пор, пока обмен, а также идея, что между вещами существует нечто вроде ценност­ного равенства, были еще чем-то новым, ни о каком согла­сии не было бы и речи, если бы достигать его приходилось всякий раз двум индивидам между собой. Поэтому повсе­местно, вплоть до самого средневековья мы обнаружива­ем, что обмен не просто совершается публично, но прежде всего, что существуют точные определения относительно обмениваемых количеств употребительных товаров и не подчиниться этим определениям, заключив приватное соглашение, не может ни одна пара контрагентов. Конеч­но, это — объективность механическая и внешняя, она опирается на мотивы и силы вне отдельного акта обмена. Соразмерная самой вещи <sachlich> объективность свобод­на от такого априорного закрепления и включает в расче­ты всю совокупность особых обстоятельств, которыми на­сильственно овладевает эта форма. Однако намерения и принцип здесь те же самые: надсубъектное фиксирование ценности в обмене, которое только позже пошло более ве­щественным, более имманентным путем. Свободно и само­стоятельно совершаемый индивидами обмен предполагает ценовую оценку <Taxiemng> в соответствии с масштабами, которые заложены в самой вещи, и потому на предшеству­ющей стадии обмен должен быть содержательно фиксиро­ван, а эта фиксация обмена должна быть социально гаран­тирована, потому что иначе у индивида не было бы ника­кой точки опоры для оценки <Schatzung> предметов. Ви­димо, благодаря тому же самому мотиву и примитивный труд повсеместно приобрел социально упорядоченную на­правленность и стал совершаться в соответствии с соци­альными правилами, также и здесь обнаруживая сущнос-тное тождество обмена и труда, точнее говоря, принадлеж­ность последнего к первому как более высокому понятию. Впрочем, многообразные отношения между объективно зна­чимым <Gultigen> — как в практическом, так и в теоретипеском аспекте — и его социальным значением <Bedeutung> и признанием часто исторически проявляются таким об­разом, что социальное взаимодействие, распространение, нормирование гарантируют индивиду то достоинство и ту прочность некоторого жизненного содержания, которые позже ему дают вещественное право и доказуемость этого содержания. Так, ребенок верит всему, [что ему говорят,] но не по внутренним основаниям, а поскольку доверяет [данным] людям; он верит не чему-то, а кому-то. Так и на­ши вкусы зависят от моды, т. е. от социального распрост­ранения некоторой деятельности и оценок, прежде чем, достаточно поздно, мы не научимся сами эстетически су­дить о вещах. Так индивид оказывается перед необходи­мостью превзойти себя самого, но одновременно обрести какую-то опору и поддержку вовне: в праве, в познании, в нравственности — как силе традиции; постепенно это пона­чалу необходимое нормирование, которое, правда, стоит над отдельным субъектом, но не субъектом вообще, пре­вращается в нормирование, исходящее из знания вещей <Dinge>H постижения идеальных норм. То, что [находит­ся] вне нас, [что] нужно нам для ориентации, принимает более доступную форму социальной всеобщности, пока не начинает выступать для нас как объективная определен­ность реальности и идей. Таким образом, в этом смысле, что характерно для всего развития культуры, обмен изна­чально является делом социального установления, пока индивиды в достаточной мере не ознакомятся с объектами и своими собственными оценками, чтобы от случая к слу­чаю самостоятельно фиксировать норму обмена. Здесь на­прашивается то возражение, что эти зафиксированные об­ществом и законами оценки цен <Preistaxen>, в соответст­вии с которыми обычно идет общение во всех полуразви­тых культурах <Halbkulturen>, являются, возможно, всего лишь результатом многих предшествующих обменов, ко­торые поначалу состоялись между индивидами в единич­ной и еще нефиксированной форме. Однако это возраже­ние имеет здесь силу не больше, чем стародавние попытки объяснять возникновение языка, нравов, права, религии, короче говоря, всех основополагающих форм жизни, воз­никающих и господствующих в группе как целом, только тем, что их изобрели отдельные индивиды, хотя они, бе­зусловно, с самого начала возникали как межиндивидные образования, как взаимодействие между отдельными и мно­гими, так что приписать их происхождение нельзя ни одно­му индивиду как таковому. Я считаю вполне возможным, что предшественником социально фиксированного обмена явился не индивидуальный обмен, а некий род смены вла­дений, который вообще не был обменом, например, гра­беж. Тогда межиндивидный обмен был бы не чем иным, как мирным договором, а возникновение обмена было бы также и возникновением фиксированного обмена. Как ана­логию этому можно было бы рассматривать похищение женщин в примитивных обществах, предшествовавшее эк­зогамному мирному договору с соседями, который служит основой для покупки женщин и обмена ими и регулирует этот процесс. Вводимая тем самым принципиально новая форма супружества сразу же устанавливается так, чтобы фиксировать ее предрешенность для индивида. Нет ника­кой нужды в том, чтобы [такому супружеству] предшест­вовали свободные специальные договоры того же рода меж­ду отдельными людьми, поскольку тип супружества и со­циальное регулирование даны одновременно. Считать, что всякое социально регулируемое отношение исторически развилось из тождественной по содержанию, но только ин­дивидуальной, социально не отрегулированной формы, — это предрассудок. Такому отношению предшествовало, ско­рее, то же самое содержание, но в совершенно иной по сво­ему роду форме отношения. Обмен выходит за субъектив­ные формы присвоения чужого владения — грабеж и да­рение, — в полном соответствии с тем, что подарки вождю и налагаемые им денежные штрафы являются предшествен­никами налогов, — и на этом пути у него обнаруживается первая надсубъектная возможность социального регули­рования, которая только и подготавливает объективность в смысле вещности; только вместе с этим общественным нормированием в свободную смену владений врастает та объективность, которая составляет сущность обмена.

Результат всего этого таков: обмен есть социологиче­ское образование sui generis, изначальная форма и функ­ция межиндивидной жизни, которая отнюдь не вытекает как логическое следствие из тех качественных и количе­ственных свойств вещей, которые называются их полезно­стью и редкостью. Как раз наоборот: и полезность, и ред­кость обнаруживают свое значение для образования цен­ности только в тех случаях, когда предпосылкой является обмен. Если по каким-либо причинам обмен, жертвование в целях получения прибыли, прекращается, то никакая редкость вожделенного объекта не может сделать его хо­зяйственной ценностью, пока такое отношение не станет вновь возможным. — Значение предмета для субъекта зак­лючено всегда только в его вожделенности; в том, что он может нам дать, решающую роль играет его качественная определенность, а если мы его имеем, то в позитивном от­ношении к нему совершенно неважно, существуют ли еще другие экземпляры того же рода, будь то в большем или меньшем количестве, или их вообще нет. (Я не рассматри­ваю здесь по отдельности те случаи, когда сама редкость вновь становится родом качественной определенности, де­лающей предмет для нас достойным вожделения, подобно тому, как это происходит со старым почтовыми марками, диковинами, древностями, которые не имеют эстетичес­кой или исторической ценности, и т. п.). Впрочем, ощу­щение различия, которое необходимо для наслаждения в узком смысле слова, может быть повсеместно обусловлено редкостью объекта, т. е. тем, что наслаждаются им как раз не везде и не всегда. Однако это внутреннее психоло­гическое условие наслаждения не становится практичес­ким уже потому, что должно было бы повлечь за собой не преодоление, а консервацию и даже усиление редкости, чего, как показывает опыт, не происходит. Практически помимо прямого, зависящего от качества вещей наслажде­ния, речь может идти только о пути к получению таково­го. Коль скоро этот путь долог и труден, если требуется приносить жертвы, затрачивать терпение, испытывать ра­зочарования, вкладывать труд, переносить неудобства, идти на отречения и т. д., то этот предмет мы называем «ред­ким» . Непосредственно это можно выразить так: вещи труд­нодостижимы не потому, что они редки, напротив, они редки потому, что труднодостижимы. Сам по себе тот же­сткий внешний факт, что запас определенных благ слиш­ком мал, дабы удовлетворить все наши вожделения, на­правленные на них, не имел бы никакого значения. Есть много объективно редких вещей, которые не редки в хо­зяйственном смысле; а для хозяйственной редкости реша­ющим обстоятельством является то, в какой мере для ее получения ее через обмен нужны силы, терпение, само­отдача — те жертвы, которые, конечно, предполагают вож-деленность объекта. Трудности с получением [вещи], т. е. величина приносимой в обмене жертвы есть подлинно кон­ститутивный момент ценности, а редкость — лишь внеш­нее его проявление, лишь объективация в форме количе­ства. Часто не замечают, что редкость как таковая являет­ся все-таки лишь негативным определением, сущим, ха­рактеризуемым через несущее. Однако несущее не может быть действенным, всякое позитивное следствие должно исходить от позитивного определения и силы, а это нега­тивное [определение] есть как бы только тень позитивно­го. Но этими конкретными силами очевидно являются лишь те, которые вложены в обмен. Только нельзя пола­гать, будто характер конкретности принижается от того, что здесь он не связан с индивидом* как таковым. [Гос­подствующая] среди вещей относительность занимает уни­кальное положение: она выходит за пределы индивида, существует <subsistiert> только в множестве как таковом и все-таки не является всего лишь понятийным обобщением и абстракцией.

В этом тоже выражается глубинная связь относитель­ности с обобществлением, самым непосредственным обра­зом делающая относительность наглядной на материале человечества: общество есть надъединичное, но не абст­рактное образование. Благодаря обществу историческая жизнь оказывается избавленной от альтернативы: либо совершаться в одних лишь в индивидах <Individuen>, либо протекать в абстрактных всеобщностях; оно есть то всеоб­щее, которое одновременно имеет конкретную жизнен­ность. Отсюда — и уникальное значение обмена для обще­ства как хозяйственно-исторического осуществления от­носительности вещей: он выводит отдельную вещь <Ding> и ее значение для отдельного человека из ее единичности, но не в сферу всеобщего, а в живое взаимодействие, явля­ющееся как бы телом хозяйственной ценности. Как бы точно ни были исследованы сущие сами по себе определе­ния предмета, обнаружить хозяйственную ценность тем самым не удастся, так как она состоит исключительно во взаимоотношении, возникающем между многими предме­тами на основе этих определений, [причем] каждый пред­мет обусловливает другой и возвращает ему то значение, которое от него получает.

* В оригинале: «Einzelwesen» (буквально: «отдельная сущность»), что может означать и отдельную вещь, и человека как индивида.