Социология познания и массовых коммуникаций 1 страница

Введение

Часть III состоит из трех глав, две из которых представляют собой критический обзор некоторых общих и частных проблем социологии познания, а третья, написанная в соавторстве с Полом Лазарсфель-дом, обобщает результаты ряда исследований в области социологии общественного мнения и массовых коммуникаций. Сопоставление этих двух областей ни в коем случае не является случайностью. Ибо, несмотря на то что они развивались довольно независимо друг от дру­га, назначение настоящего введения состоит именно в том, чтобы выд­винуть следующую гипотезу: эффективному развитию каждой из этих областей могла бы помочь консолидация некоторых теоретических кон­цепций, методов исследования и эмпирических открытий, которыми располагают они обе. Чтобы увидеть глубокое сходство между двумя этими областями, читатель должен только сравнить общие итоги со­циологии познания, изложенные в главе XIV настоящего издания, и общее резюме исследований в области массовых коммуникаций, сде­ланное Лазарсфельдом на симпозиуме «Современные тенденции раз­вития социальной психологии» (материалы симпозиума вышли под редакцией Уэйна Денниса).

Действительно, обе области можно рассматривать как два вида, принадлежащих к общему роду — тому роду исследований, который интересуется взаимосвязями социальной структуры и массовых ком­муникаций. Первое из этих направлений возникло и усиленно разра­батывалось в Европе, а другое до сих пор гораздо более распростране­но в Америке. Следовательно, если бы ярлыки не воспринимались буквально, социологию познания можно было бы отнести к «евро­пейскому виду», а социологию массовых коммуникаций — к «амери­канскому виду». (То, что эти ярлыки нельзя применять слишком стро­го, совершенно очевидно: помимо всего прочего, Чарлз Берд уже давно является представителем чисто американской разновидности социо­логии познания, тогда как Пол Лазарсфельд, например, проводил

© Перевод. Каганова З.В., 2006

некоторые из своих самых ранних исследований в области массовых коммуникаций в Вене.) Несмотря на то что обе эти разновидности социологии нацелены на изучение взаимосвязи между идеями и со­циальной структурой, каждая из них имеет свой собственный круг интересов.

Эти области представляют собой поучительные примеры двух принципиально различных центров развития социологической тео­рии, описанных в предыдущих разделах настоящего издания (особен­но в главах I и IV). В социологии познания работают главным обра­зом теоретики глобального склада, для которых масштабность и зна­чение проблемы оправдывают их увлеченность и интерес к ней, иногда несмотря на отсутствие в настоящее время возможности реально про­рваться за пределы наивных умозрительных спекуляций и поверхно­стных умозаключений. В общем, представители социологии позна­ния относятся к числу тех, кто высоко поднимает знамя со следую­щим девизом: «Мы не знаем, истинно ли то, что мы говорим, но по крайней мере это имеет значение».

Социологи и психологи, занятые изучением общественного мне­ния и массовых коммуникаций, чаще всего принадлежат к проти­воположному лагерю — лагерю эмпириков, и на их знамени начер­тан другой прославленный девиз: «Мы не знаем, имеет ли то, что мы говорим, какое-то особенное значение, но по крайней мере это истинно». Здесь ударение делается на систематизации данных, от­носящихся к предмету исследования, — данных, которые имеют ста­тус доказательств, хотя и не являются абсолютно бесспорными. До сих пор, однако, почти никто не пытался соотнести эти данные с теоретическими проблемами, и большое количество практической информации ошибочно принималось за совокупность научных на­блюдений.

Возможно, некоторый интерес (не только служебный, связанный с введением в часть III, но и самостоятельный) имело бы сравнение европейского и американского вариантов социологического изуче­ния массовых коммуникации. Благодаря такому сравнению создает­ся впечатление, что эти разные стратегии связаны с социальными структурами, образующими среду, в которой они развиваются; прав­да, на данном этапе можно только предположить, что, возможно, существуют некоторые связи между социальной структурой и социо­логической теорией, и это предположение служит всего лишь прелю­дией к действительному исследованию данного вопроса. Такое срав­нение имеет и более отдаленную цель: оправдать консолидацию этих взаимосвязанных областей социологического исследования, добить-

ся их удачной комбинации, которая обладала бы научными достоин­ствами обоих направлений и не имела бы их чрезмерной ограничен­ности.

Социология познания и исследование массовых коммуникаций: сравнительный анализ

Различные направления этих взаимосвязанных, взаимодополня­ющих, отчасти перекрывающих друг друга областей исследования носят составной характер и имеют ряд взаимосвязанных аспектов — свой специфический предмет исследования и специфическое опре­деление проблем, свое понимание данных, свои процедуры исследо­вания и социальную организацию своей исследовательской деятель­ности.

Предмет исследования и определение проблем

Европейская разновидность призвана выявлять социальные кор­ни познания, исследовать, каким образом на познание и мышление влияет составляющая их среду социальнаяструктура. Здесь основной предмет интереса — формирование обществом интеллектуальных пер­спектив. В этой дисциплине познание и мышление интерпретируют­ся так широко, что и итоге они включают в себя почти все идеи и мне­ния, о чем я пишу в последующих главах. Тем не менее сердцевину этой дисциплины образует социологический интерес к социальному контексту такого познания, которое подтверждено более или менее систематическими доказательствами. Иными словами, социология познания больше всего интересуется интеллектуальной продукцией профессионалов, независимо от того, идет ли речь о науке или фило­софии, об экономической или политической мысли.

Американскую разновидность интересует главным образом обще­ственное мнение, хотя она также проявляет некоторый интерес к со­временному состоянию познания (или уровню информированности, как его чаще всего понимают). Она концентрирует внимание шмне-нии, а не незнании. Конечно, их различия не столь велики, как разли­чие между черным и белым. Не будучи произвольной, граница между ними тем не менее не является такой же резкой и определенной, как граница между странами. Мнение незаметно переходит в знание, ко­торое есть не что иное, как часть мнения, социально подтвержденная

особыми доказательствами. Точно так же, как мнение может перера­сти в знание, так и кажущееся очевидным знание может просто вы­родиться во мнение. Но все же, за исключением пограничных ситуа­ций, различие между ними сохраняется; оно проявляется в различ­ной ориентации европейской и американской разновидностей соци­ологии массовых коммуникаций.

Если американский вариант прежде всего интересуется обще­ственным мнением, массовыми мнениями, тем, что стали называть «поп-культурой», то европейский вариант сосредоточивается на бо­лее эзотерических доктринах, на тех сложных познавательных систе­мах, которые при своем последовательном переходе в поп-культуру трансформируются и часто разрушаются.

Эти различия в общей ориентации сопровождаются другими раз­личиями: европейский вариант, для которого предметом интереса служит познание, в конечном итоге имеет дело с интеллектуальной элитой; американский вариант, изучающий широко распространен­ные мнения, имеет дело с массами. Один концентрирует внимание на эзотерических доктринах немногих, другой — на экзотерических доктринах многих. Это расхождение интересов, как мы убедимся в дальнейшем, оказывает непосредственное воздействие на все иссле­довательские процедуры, на каждую их фазу; совершенно очевидно, например, что опрос, имеющий целью получение информации от ученого или писателя, будет отличаться от опроса, предназначенного для того или иного среза всего населения в целом.

Ориентации двух вышеназванных вариантов демонстрируют да­лее характерные для каждой из них корреляции тонких деталей. Ев­ропейская разновидность ссылается на когнитивный аспект, на по­знание; американская — наинформацию. Знание подразумевает комп­лекс фактов и идей, тогда как информация не имеет подобного смыс­ла и не употребляется для обозначения систематически связанных фактов или идей. Соответственно, американский вариант изучает от­дельные фрагменты информации, доступные массам; европейский ва­риант обычно размышляет о структуре знания в целом, что доступно немногим. Американский вариант делает упор на совокупности от­дельных «лакомых кусочков» информации; европейский — насисте-мах доктрин. Для европейского варианта важнее всего проанализи­ровать систему общих принципов во всей их сложной взаимосвязи, постоянно имея в виду концептуальное единство абстрактного и кон­кретного, а также категоризацию (морфологическую или аналитичес­кую). Для американского варианта важно обнаружить (например, бла­годаря применению метода факторного анализа) эмпирически сло­жившиеся кластеры идей (или установок). Один подчеркивает логи-

ческие связи, другой — эмпирические. Европейский вариант интере­суется политическими ярлыками только в том случае, если они при­ведут его к системам политических идей, которые он затем детально проанализирует во всей их сложности, стремясь продемонстрировать их (предполагаемую) связь с той или иной социальной стратой. Аме­риканский вариант интересуется только отдельными политически­ми убеждениями и только в том случае, если они дают исследователю возможность классифицировать («кодифицировать») людей в зави­симости от общей политической этикетки или категории, которая, как затем можно установить (а не предположить), широко распрост­ранена в том или ином социальном слое. Если европейский вариант анализирует идеологию политических движений, то американский ис­следует мнения тех, кто принимает (или не принимает) участие в го­лосовании.

Можно и дальше выявлять и иллюстрировать эти разные точки приложения сил, но, пожалуй, сказанного достаточно, чтобы пока­зать, что, имея общий предмет в широком смысле слова, европейская социология познания и американская социология массовых комму­никаций отбирают из него разные проблемы и дают им разные ин­терпретации. И постепенно, само собой, складывается впечатление, которое можно прямолинейно и упрощенно выразить следующим образом: в американском варианте исследователь знает, о чем гово­рит; знает он и о том, что знает мало. В европейском варианте иссле­дователь не знает, о чем он говорит; не знает он и том, что доля незна­ния очень велика.

Оценки данных и фактов

В европейском и американском вариантах исследователи по-раз­ному представляют себе, из чего состоят сырые, необработанные эм­пирические данные; что необходимо для того, чтобы эти данные пре­вратились в установленные, общепринятые факты; каково место этих фактов, скомпонованных самым различным образом, в развитии со­циологии. В целом европейский вариант гостеприимно и даже сер­дечно принимает кандидатов на статус эмпирических данных. Впечат­ление, вынесенное из некоторых документов, особенно если эти доку­менты относятся к достаточно отдаленному времени или месту, будет принято в качестве факта, относящегося к широко распространенным течениям мысли или общепринятым доктринам. Если интеллектуаль­ный статус автора достаточно высок и сфера его компетенции доста­точна широка, то его впечатления (иногда случайные) о преобладаю-

щих мнениях обычно будут восприниматься как эмпирические дан­ные. Когда подбираешь примеры, иллюстрирующие эту мысль, при­ходишь в замешательство от их обилия.

Например, Маннгейм часто дает обобщенную характеристику умонастроения «низших классов в постсредневековом периоде», ут­верждая, что «только постепенно, шаг за шагом, они приходят к осоз­нанию своего социально-политического значения». Он может также считать не только важной, но и истинной следующую мысль: «Все прогрессивные группы полагают, что идея предшествует действию»; при этом он думает, что данная мысль полностью является результа­том наблюдения, а не определения. Или, например, он может выдви­нуть поучительную гипотезу, подобную нижеследующей и состоящую из нескольких фактуальныхдопущений: «...чем активнее господству­ющая партия сотрудничает с другими в рамках парламентской коа­лиции, чем больше она утрачивает свои первоначальные утопичес­кие импульсы и связанные с ними широкие перспективы, тем в боль­шей мере ее энергия, направленная на преобразование общества, ве­роятно, превратится в интерес к отдельным конкретным деталям. Параллельно с изменениями, которые можно наблюдать в сфере по­литики, происходят изменения в научных воззрениях, которые ста­новятся конформистскими по отношению к требованиям политики; иными словами, то, что когда-то было просто формальной схемой и абстрактным общим воззрением, превращается в исследование спе­цифических частных проблем». Даже если такое утверждение — ги­потетическое и почти аподиктическое — является истинным, то все же оно проливает свет главным образом на то, что испытывает и, по­жалуй, случайно замечает интеллектуал, живущий в политическом обществе; это служит для него искушением и побуждает рассматри­вать подобное суждение как факт, а не как гипотезу. Более того, со­здается впечатление (как это часто бывает в европейской разновид­ности) , будто данное утверждение улавливает такое множество эмпи­рических деталей, что читатель лишь изредка продолжает думатьо том, что необходимы широкие эмпирические исследования, прежде чем это утверждение можно будет считать чем-то большим, чем интерес­ная гипотеза. Оно быстро обретает незаслуженный им статус факту-ального (эмпирического) обобщения.

Следует отметить, что высказывания, подобные тем, которые мы извлекли из социологии познания, обычно относятся к историческо­му прошлому и, по-видимому, обобщают типичное или модальное поведение большого количества людей (целых социальных слоев или групп). В каком-либо строгом эмпирическом смысле данные, под­тверждающие такие широкие обобщающие утверждения, разумеет-

ся, в систематической форме не собирались по той уважительной и достаточной причине, что их негде было обнаружить. Мнения тысяч рядовых людей в далеком прошлом можно только угадать или воссоз­дать в воображении; они действительно затерялись в истории, если только не признать удобную выдумку, позволяющую сегодня считать доказанными социальными фактами впечатления по поводу массо­вого или коллективного мнения, сложившиеся у нескольких совре­менных исследователей.

В противоположность всему этому американский вариант делает упор прежде всего на том, чтобы установить факты, относящиеся к исследуемой ситуации. Прежде чем пытаться определить, почему имен­но те, а не иные направления мышления больше склонны к «исследова­нию отдельных специфических проблем», сначала следует попытаться узнать, так ли это. Разумеется, эта направленность, как и направлен­ность европейского варианта, имеет свои недостатки. Очень часто чрез­мерный интерес к эмпирической проверке приводит к преждевремен­ному отказу от выдвижения непроверенных гипотез: постоянно рабо­тая только с эмпирическим материалом, невозможно что-либо раз­глядеть за пределами своей непосредственной задачи.

Европейский вариант с его большими целями склонен пренебре­жительно относиться к установлению тех самых фактов, которые он намерен объяснить. Оставляя без внимания трудную и зачастую тру­доемкую задачу — определение того, какие факты относятся к изуча­емому им вопросу — и сразу же переходя к объяснению предполагае­мых фактов, представитель социологии познания может преуспеть только в том, чтобы поставить телегу впереди лошади. Как знает каж­дый, если эта процедура вообще способствует движению, то только движению вспять: пожалуй, это так же справедливо в сфере позна­ния, как и в области транспорта. Но еще хуже, если случайно лошадь совсем исчезнет и теоретическая телега останется неподвижной до тех пор, пока в нее не впрягут новые факты. В таком случае спасение со­стоит в том, что, как это не раз бывало в истории науки, объяснитель­ная идея оказывается плодотворной даже в тех случаях, когда факты, которые она первоначально была призвана объяснить, как оказыва­лось позже, вообще не были фактами. Но вряд ли стоит рассчитывать на эти плодотворные ошибки.

Американский вариант с его узким углом зрения настолько со­средоточен на том, чтобы установить факты, что лишь случайно при­нимает во внимание теоретическую уместность однажды установлен­ных фактов. Здесь проблема состоит не в том, что телега и лошадь поменялись местами; скорее проблема заключается в том, что слиш­ком часто теоретической телеги вообще нет. Лошадь действительно

)

может продвигаться вперед, но так как она не тянет за собой телегу, то ее быстрое продвижение совершенно бесполезно, если только не появится какой-нибудь запоздалый европеец, чтобы прицепить к ней свою повозку. Однако, как мы знаем, теории ex post facto* довольно-таки подозрительны.

Это различие ориентации по отношению к фактам и данным про­является также в выборе предмета исследования и в определении про­блем. Американский вариант с его подчеркнутым интересом к эмпи­рическому подтверждению уделяет мало внимания историческому прошлому, так как адекватность данных, относящихся к обществен­ному мнению и групповым мнениям прошлого, становится подозри­тельной , если судить о них по критериям, применяющимся к сопоста­вимым данным, характеризующим групповые мнения в настоящее вре­мя. Этим можно отчасти объяснить американскую тенденцию иметь дело главным образом с краткосрочными проблемами — реакцией на пропагандистские материалы, экспериментальным сравнением эф­фективности пропаганды в различных средствах массовой информа­ции и т.д. Фактическое пренебрежение историческим материалом возникает не из-за отсутствия интереса или из-за непонимания важ­ности долгосрочных следствий, но исключительно из-за убежденно­сти в том, что исторические исследования требуют данных, которые невозможно получить.

Европейская группа с ее более гостеприимным отношением к им­прессионистским массовым данным может позволить себе интересо­ваться такими долгосрочными проблемами, как динамика политичес­ких идеологий, связанная с системами классовой стратификации (а не просто с перемещением индивида из одного класса в другой в пределах данной системы). Исторические данные европейских исследователей обычно базируются на допущениях, эмпирически исследованных аме­риканцами применительно к настоящему времени. Таким образом, Макс Вебер (или любой из многочисленного племени его эпигонов) может писать о пуританизме, получившем широкое распространение в семнадцатом веке, обосновывая свои фактуальные заключения с по­мощью литературы, созданной теми немногими, кто описал свои мнения и свои впечатления от мнений других людей в книгах, кото­рые мы читаем теперь. Но, разумеется, при этом остается незатрону­тым и, более того, в принципе незатрагиваемым вопрос, имеющий самостоятельное значение: в какой степени мнения, описанные в кни­гах, выражают мнения гораздо большего числа людей, которые, по­скольку ход истории нельзя остановить, образуют абсолютно молча-

* Сразу после факта, т.е. после того, как событие свершилось; постфактум (лат). — Примеч. пер.

ливое большинство (не говоря уже о различных стратах этого большин­ства). Эта связь между тем, что обнаруживается в публикациях, и дей­ствительными мнениями (или установками) населения, которая в ев­ропейском варианте считается сама собой разумеющейся, в амери­канском варианте становится проблемой, подлежащей исследованию. Когда в газетах, или журналах, или книгах высказывается мнение, что они выражают перемены, происходящие в системе мнений или в об­щем мировоззрении, и эти изменения условно принимаются за отра­жение изменений, происходящих в мнениях и взглядах ассоцииро­ванного населения (класса, группы или региона), то представители американского варианта (даже не самые радикальные эмпирики) про­должают указывать на то, что было бы очень важно «открыть несколь­кими независимыми способами установки всего населения в целом. В данном случае верификация могла бы быть произведена только с помощью опросов одного и того же среза населения в два разных пе­риода, чтобы убедиться в том, действительно ли изменение ценнос­тей, о котором можно судить по изменению концентрации соответ­ствующих материалов в журнале (или каком-либо ином средстве мас­совой информации), отражает изменение ценностей у их носителей среди населения»*. Но так как методики для опросов различных сре­зов народонаселения в далеком прошлом еще не созданы и, таким образом, нам остается только проверять впечатления, полученные из разрозненных исторических документов, то американские предста­вители социологии массовых коммуникаций стремятся ограничить­ся историческим настоящим. Возможно, систематизируя сырые ма­териалы, характеризующие общественное мнение, верования и по­знание сегодня, они помогают заложить основы будущей социоло­гии познания, представители которой будут завтра эмпирически исследовать долгосрочные тенденции развития общественного мне­ния, верований и познания.

Если европейский вариант предпочитает исследовать долгосроч­ные процессы с помощью исторических данных, причем некоторые из этих данных, относящиеся к групповым и массовым мнениям, могут быть оспорены, а выводы тем самым опровергнуты, то амери­канский вариант предпочитает тщательно изучать краткосрочные ситуации, используя при этом данные, которые полностью соответ­ствуют требованиям решения научной проблемы, и ограничиваясь непосредственными реакциями индивидов на конкретную ситуацию, ^вЬфванную из длительных временных интервалов истории. Однако, эмпирически исследуя более ограниченную проблему, он, разумеет­ся, может быть отрезан от тех самых проблем, которые представляют

Lazarsfeld, op. cit., p. 224. — Примеч. автора.

наибольший интерес. Европеец высоко поднимает знамя с девизом, который провозглашает необходимость изучения именнотех проблем, которые его больше всего интересуют, даже если они носят чисто спе­кулятивный характер; американец высоко поднимает стяг с девизом, утверждающим адекватность эмпирических исследований во что бы то ни стало, даже ценой отказа от проблемы, которая вызвала к жиз­ни данное исследование.

Эмпирическая строгость американской концепции приводит ее к закономерному самоотрицанию, когда значительные долгосрочные изменения идей, связанные с изменениями социальной структуры, очень часто не считаются подходящим объектом для исследования; спекулятивные наклонности европейской концепции приводят к са­мооправданию всех ее прегрешений и позволяют принимать за фак­ты свои впечатления о массовых процессах, так что немногие нару­шают неписаное правило — избегать «трудных» вопросов о том, ка­кие доказательства в конечном итоге подтверждают эти мнимые фак­ты, относящиеся к массовому поведению или вере.

Именно поэтому европейский вариант говорит о серьезных воп­росах, но без достаточных эмпирических доказательств, тогда как американский вариант говорит о возможно более тривиальных воп­росах, но соблюдает при этом эмпирическую строгость. Европейский вариант пользуется воображением, американский — анализирует и исследует; американский вариант исследует краткосрочные пробле­мы, европейский умозрительно рассматривает долгосрочные.

Сначала, повторяю, следует рассмотреть, по каким вопросам стро­гость одной из этих концепций и широта другой неизбежно приходят в противоречие друг с другом, а потом разработать средства, позволя­ющие их совместить.

Исследовательские методики и процедуры

Оба варианта проявляют характерные отличия в своем отноше­нии к исследовательским методикам по сбору данных и их последую­щему анализу.

Для представителя европейской социологии познания сам этот термин — «исследовательская методика» — звучит отчужденно и не­дружелюбно. Считалось интеллектуально унизительным четко выде­лять прозаические детали того, каким образом проводился анализ в социологии познания. Европейский социолог испытывает такое чув­ство, как будто прослеживать свои корни в истории, дискурсивной философии и гуманитарных науках — значит выставлять напоказ все

вспомогательные конструкции, делающие возможным его анализ, и, что еще хуже, проявлять чрезмерную заботу именно об этих вспомо­гательных конструкциях, тогда как ее следовало бы уделить только конечной структуре. В этой традиции роль исследовательской мето­дики не заслуживает ни высокой оценки, ни осмысления. Разумеет­ся, существуют установленные и тщательно разработанные методи­ки для проверки подлинности исторических документов, определе­ния их вероятной даты и т.п. Но методики для анализа данных, а не для установления подлинности документов не привлекают почти ни­какого внимания.

Совсем по-другому обстоит дело с американским исследователем массовых коммуникаций. На протяжении последних десятилетий, когда предпринимались систематические исследования в этой обла­сти, был продемонстрирован широкий круг методик. Бесчисленное множество самых разнообразных методик интервьюирования (интер­вьюирование групповое и индивидуальное, не содержащее определен­ных установок и структурированное, поисковое, ведущее поиск во многих направлениях и сфокусированное на чем-либо одном, еди­ничное, профилированное и повторяющееся социально-групповое); опросники; тесты по определению мнений и установок; шкалы уста­новок (шкалы Терстона, Гутмана и Лазарсфельда); контролируемый эксперимент и контролируемое наблюдение; контент-анализ во всех его разновидностях (знаково-символический, предметно-пунктуаль­ный, тематический, структурный и оперативный); программный анализатор Лазарсфельда — Стентона — вот лишь немногие приме­ры разнообразных процедур, созданных для исследования массовых коммуникаций¹. Само изобилие американских методик по контра­сту только подчеркивает скудость европейского списка методик. Этот контраст наверняка поможет обнаружить другие грани различия меж­ду двумя ориентациями социологического исследования коммуника­ций. Критерием, по которому можно судить о более общей методоло­гической ориентации европейского и американского вариантов, явля­ется их отношение к проблеме надежности наблюдений. Для европей-

¹ См., например, методики, представленные в следующих публикациях. Бюро прикладных социальных исследований Колумбийского университета: Lazarsfeld P.E. and Stanton F (editors). Radio Research, 1941 (New York: Duel, Sloan and Pierce, 1941); Radio Research, 1942—1943 (New York: Duell, Sloan and Pierce, 1944); Communications Research, 1948—1949 (New York: Harper and Broothers, 1949); а также текущий том, излагающий исследования Исследовательского подотдела армейского отдела инфор­мации и образования: Hovland C.I., Lumsdaine A.A., Sheffield F.D., Experiments on Mass """nun/cations (PrincetonUniversity Press, 1949); и том, содержащий проект исследо-ания военных коммуникаций: Lasswell H.D., Leites N. and Associates, Langnage of ^poliu_cs (New York: George W. Stewart, 1949). — Примеч. автора.

ского исследователя проблемы надежности (под которой понимается со­гласованность независимых наблюдений одного и того же материала) не существует. В общем, каждый, кто изучает социологию познания, по-своему пользуется своими способностями, чтобы установить содер­жание и смысл своих документов. Предположение о том, что документ, который он уже проанализировал, должен быть независимо от него про­анализирован другими, чтобы установить степень надежности, то есть степень согласия между несколькими наблюдателями одного и того же материала, будет рассматриваться как оскорбление, нанесенное честности или достоинству исследователя. Оскорбление станет толь­ко менее вызывающим, если исследователь далее заявит, что боль­шие расхождения между подобными независимыми анализами дол­жны вызвать сомнение в адекватности того или иного из них. Само понятие надежной категоризации (то есть того, в какой мере совпа­дают две независимые категоризации одного и того же эмпирическо­го материала) очень редко получало свое выражение в исследователь­ских целях представителя социологии познания.