Бартоломеу радостно отреагировал на эти слова

— Ого! Как здорово! Я думал, что только я не понимаю. Послушай, приятель, единственное, что я знаю, так это то, что раньше я падал каждый день, а сегодня поднимаю некоторых других, — сказал Бартоломеу и, пристально глядя в глаза репортеру, со страстью в голосе произнес: — А вам не хотелось бы войти в нашу группу?

— Мне — нет! Это дело для придурков, — категорически отверг предложение репортер.

Почувствовав обиду, Бартоломеу на этот раз ответил без присущей ему наивности:

— Ты, хмырь! Откуда тебе это известно? И кроме того, это так хорошо — быть сумасшедшим!

После чего Бартоломеу, проявляя полное неуважение к репортеру, пошел прочь с распростертыми руками, на- певая своим пронзительным голосом отрывок из произведения Рауля Сейксаса, которое ему очень нравилось: «Я бу-у-уду прекрасным безумцем». Бартоломеу не простился с репортером, а вместо этого закричал: «Ах! Как я люблю эту жизнь!» — и двинулся вперед вразвалку, напевая: «Я бу-у-уду прекрасным безумцем». Он был вне себя от радости.

Журналист еще до интервью с Бартоломеу разработал для себя план и примерное содержание репортажа. Ему оставалось лишь уточнить кое-какие данные. На него давила предубежденность. Бартоломеу же испытал такую эйфорию от первого интервью, что полностью забыл о воздержании и решил пойти и отметить это событие — отправился в бар и надрался. Это был третий рецидив с тех пор, как его пригласили в группу, только первые два были менее глубокими. На этот раз он превзошел самого себя, и дело кончилось тем, что его вышвырнули на улицу.

Заметив его отсутствие, мы начали волноваться. Учитель предложил пойти за ним. Мы с друзьями, не обладавшие таким терпением, говорили друг другу: «Опять! У этого типа нет никакой совести». Час спустя мы нашли его почти в бессознательном состоянии, поставили на ноги, но стоять он не мог. Поняв, что у него размякли мышцы и отсутствовало желание идти, мы подхватили его под обе руки и повели. Димас подталкивал сзади.

— Потише, дружок… Буфер слабоват, — требовал он от Димаса заплетающимся языком.

Время от времени он издавал звуки, идущие откуда-то из живота, вместе с вонью; несло от него похуже, чем от какой-нибудь старой коровы. И при этом он даже подшучивал над нами!

— Мужики, извините за неисправную выхлопную трубу.

Очень хотелось отвесить ему хорошую оплеуху. Возникла мысль: «Нужно было покинуть мир академических идей, чтобы выслушивать откровения какого-то пьянчуги. Это просто невообразимо!» Я никогда не любил ближнего своего, если он не отвечал мне взаимностью. Без взаимности я вообще не считал его ближним. Сейчас я проявлял заботу о человеке, который мало того что не отвечал мне взаимностью, но еще и всячески досаждал мне. Последние тридцать метров нам пришлось буквально нести его на руках, так как он совершенно не мог идти. Ужаснее всего были его признания в любви к нам на плохом английском:

— I love you, мужики, I love you very much, much, much.

Вспотевшие и уставшие, мы заговорили хором:

— Заткнись, Бартоломеу!

Но безрезультатно. Просьба успокоиться лишь обостряла его застарелую патологическую страсть к болтовне. По дороге к виадуку он раз десять сказал, что любит нас. Возможно, он говорил правду, а может быть, его расположение к нам было сильнее, чем наше к нему. Когда мы дотащились до виадука, размякший пьянчужка попытался расцеловать нас в знак благодарности. Это было уже слишком. Мы бросили его на пол, постаравшись однако, чтобы он не ударился головой. Совсем обнаглев, он посмотрел на нас и произнес:

— My friends, это большая честь для меня, что вы несли меня на руках.

Совершенно потеряв терпение, мы обратились к учителю с серьезной просьбой:

— Отправьте этого типа в Общество анонимных алкоголиков. — При этом мы понимали, что без него группа лишится своей эксцентричности.

— Поместите его в какую-нибудь пси… пси… психиатрическую лечебницу, — взмолился Димас.

— Учитель, сколько можно ухаживать за ним? — поинтересовался Чудотворец.