Vi. внешние коды

I. Архитектура обходится без собственных кодов

VI.1.1. Перед нами встает целый ряд вопросов:

а) казалось, что архитектура, для того, чтобы сооб­щать и осуществлять собственные функции, должна рас­полагать собственным кодом;

б) мы убедились в том, что архитектурные коды в собственном смысле слова открывают некоторые воз­можности развития, впрочем ограниченные, и что они ассоциируются не столько с языком, сколько с ритори­ческими лексикодами, классифицирующими уже гото­вые сообщения–решения;

в) следовательно, опираясь на эти коды, архитек­турное сообщение обретает пропагандистский и охра­нительный характер, не несет новизны, но поставляет ту информацию, которую от него ждут;

г) и все же архитектура разомкнута в сторону ин­формативности, нарушая в известной мере системы ри­торических и идеологических ожиданий;

д) впрочем, не следует считать, что она может до­стигнуть этого, обходясь вообще без каких-либо налич­ных кодов, поскольку без более или менее устойчивого кода не бывает эффективной коммуникации, как не бы­вает информации, которая не была бы в какой-то мере избыточной.

VI.1.2. В этом плане более перспективной пред­ставляется другая кодификация, а именно: предложение Итало Гамберини выделять в архитектуре некие «кон­ститутивные знаки», своеобразные матрицы организа­ции внутреннего пространства.

Эти знаки, согласно классификации Гамберини26, бывают: 1) знаками планиметрической детерминации (за­дающие нижний горизонтальный предел архитектурному объему); 2) знаками соединения элементов планиметриче­ской детерминации различных уровней; они могут озна­чать как континуальные, так и дискретные – ступеньки лестницы – соединительные элементы; 3) знаками боко­вого сдерживания (лишенные нагрузки элементы – непод­вижные или мобильные, а также несущие конструкции); 4) знаками сопряжения элементов бокового сдерживания; 5) знаками покрытия (с опорой и без нее); 6) знаками ав­тономных опор (вертикальных, горизонтальных, наклон­ных); 7) знаками квалификативной акцентуации и т.д.

Несомненно, подобная кодификация, более от­крытая реальности, выгодно отличается от прежних риторико-типологических классификаций своей гиб­костью. Эти знаки можно считать элементами второго членения, выделяемыми в соответствии с их дифферен­циальной и позициональной значимостью и лишенны­ми собственных значений, но способствующими фор­мированию таковых. Однако некоторые из этих знаков обозначают функции и, следовательно, могут быть по­няты как элементы первого членения.

Еще более открытой и гибкой была бы кодифика­ция, основанная на чисто математической комбинато­

рике, изучаемой метадизайном27, который решитель­но не интересуется тем, что именно проектируется, но только созданием порождающих матриц, могущих составить основу всякого проектирования, созданием условий для проектирования, максимально открытого вариативности первичных и вторичных функций. Тем не менее и в этом случае мы имели бы дело с кодом, при­надлежащим не только архитектуре, хотя бы и чрезвы­чайно полезным для целей собственно архитектурных.

Возвращаясь к конститутивным знакам архитек­туры и признавая за ними свободу артикуляции, неза­висимость от риторических предписаний и заблаговре­менно уготованных решений, укажем на то, что вопрос, встающий перед архитектором не как производителем означающих, опирающимся на код, подобный предло­женному выше, но как разработчиком значений, деноти­руемых и коннотируемых создаваемыми им означающи­ми формами, – вопрос о том, какими правилами следует руководствоваться, соединяя эти конститутивные зна­ки, остается открытым. Если он откажется от правил, которые ему предлагают традиционные риторические лексикоды, на какие новые правила ему опираться? Если считать конститутивные знаки словами, то складывает­ся парадоксальная ситуация, при которой архитектор, располагая парадигмой, не знает, как привязать ее к оси синтагматики. Имеется некий словарь и, стало быть, логика, но грамматику и синтаксис надо еще создать. И очень похоже на то, что архитектура сама по себе не в состоянии снабдить его искомыми правилами.

Не остается, следовательно, ничего другого, как заключить: архитектура исходит из наличных архитек­турных кодов, но в действительности опирается на дру­гие коды, не являющиеся собственно архитектурными,

отправляясь от которых потребитель понимает смысл

архитектурного сообщения.

VI.1.3. Постараемся лучше понять: вполне очевид­но, что любой градостроитель в состоянии спланиро­вать улицу в городе, опираясь на существующий лекси­код, который расписывает все имеющиеся на этот счет варианты, и, разумеется, учитывая взаимоотношения между информативностью и избыточностью, он мо­жет несколько уклониться от предписывающей модели, но столь же очевидно, что поступая так, он не выйдет за рамки традиционных градостроительных решений, предполагающих, что улицы прокладываются по земле. Но когда Ле Корбюзье предлагает поднять их28, так что улица может, скорее, кодироваться как «мост», чем как «улица», он решительно отходит от устоявшейся типо­логии, и в контексте его идеального города потребитель прекрасно опознает функцию, обозначаемую знаком «улица, поднятая на такую-то высоту».

Это происходит потому, что Ле Корбюзье, прежде чем начать собственно архитектурные разработки, взял­ся за рассмотрение насущных требований, предъявляе­мых архитектору современной жизнью, уловил скрытые тенденции развития индустриального города, очертил совокупность требований, которые ему будут предъявле­ны впоследствии, но вытекают из наличной ситуации, и на этой основе смог установить новые функции и изоб­рести новые архитектурные формы.

Иначе говоря, сначала он закодировал возможные и еще только смутно различаемые традиционной архи­тектурой функции и только затем приступил к разработ­ке и кодификации форм, долженствующих этим функ­циям соответствовать. Он искал систему отношений, на основе которой можно было бы разработать код ар­хитектурных означающих, и нашел ее вне архитектуры. Для того, чтобы создать архитектурный язык, он сделал­ся социологом и политиком, знатоком проблем общест­венной гигиены и этики.

VI.1.4. Если взять словесный язык, то его означаю­щие принадлежат языковой сфере, тогда как референты могут относиться к физической природе, пребывающей вне языка. Но, как мы уже убедились, язык не занимает­ся проблемами взаимоотношений означающих и рефе­рентов, но только отношениями означающих и озна­чаемых, и означаемые при этом принадлежат языковой сфере, будучи феноменами культуры, учрежденными языком с помощью системы кодов и лексикодов. Имен­но язык придает реальности форму.

Напротив, архитектор артикулирует архитектур­ные означающие, чтобы обозначить функции; функции суть означаемые архитектурных означающих, однако система функций не принадлежит языку архитектуры, находясь вне его. Система функций относится к другим сферам культуры, она также факт культуры, но консти­туирована другими системами коммуникации, которые придают реальности форму другими средствами (жесты, пространственные отношения, социальное поведение), изучаемыми культурной антропологией, социологией, кинезикой и проссемикой.

Реальность, облаченная в одеяния словесного язы­ка, это вся реальность. Вполне позволительно думать, что она существует и вне языка, но мы ее знаем и придаем ей форму только через посредство языка. Следователь­но, все то, что мы через посредство языка определяем как реальность, подлежит изучению как продукт языка, формирующийся в процессе непрерывного семиозиса.

Напротив, то, чему придает форму архитектура (си­стемы социальных связей, формы совместного прожива­ния), собственно архитектуре не принадлежит, потому

что все это могло иметь место и как-то называться, даже если бы не было никакой архитектуры. Система простран­ственных связей, изучаемая проссемикой, система род­ственных связей, изучаемая культурной антропологией, находятся вне архитектуры. Вполне возможно, что они не вне словесного языка, потому что я могу определять их, называть их и думать о них только в категориях сло­весного языка (что позволяет Ролану Барту утверждать, что не лингвистика является частью общей семиологии, но всякое ответвление семиологии представляет собой раздел лингвистики), однако они находятся вне архитек­туры. И поэтому архитектура может обнаружить искомую систему отношений (код, систему функций, которые она затем будет разрабатывать и означивать собственными средствами) только там, где она сама приведена к форме.

2. Антропологические коды

VI.2.1. Известно, что антропология изучает код языка того или иного сообщества, находящегося на ран­ней стадии развития, редуцируя его к более общему коду, заведующему всеми лингвистическими структурами раз­ных языков; она также изучает отношения родства в этом сообществе, редуцируя их к более общему коду отноше­ний родства в любом обществе; наконец, она обращается к структуре селения, в котором живет изучаемое сообще­ство, и выявляет «код поселения»... Затем она пытается привести в соответствие – в рамках все того же изучае­мого сообщества – формы языка, формы родственных связей и формы расположения жилищ, сводя все эти коммуникативные факты в одну общую диаграмму, в одну фундаментальную структуру, связывающую все эти фор­мы, определяющую и унифицирующую их29.

в «Структурной антропологии».

И если бы какому-нибудь архитектору пришлось

строить для такого сообщества, перед ним открыва­лись бы три пути:

1) полное и безоговорочное подчинение сущест­вующим в данном обществе нормам. Принятие норм сов местного проживания, регулирующих данное со­общество. Подчинение нормам социальной жизни в том виде, в каком они имеют место. Строительство жилищ, обеспечивающих традиционные нормы жизни без каких-либо нововведений. В этом случае архитек­тор, возможно, полагает, что он воспроизводит типо­логический культурный код, действующий в данном сообществе вкупе с соответствующими лексикодами, но на самом деле, пусть он этого и не осознает, он следу­ет нормам того самого более общего кода, что находит­ся вне сферы собственно архитектуры;

2) в авангардистском запале архитектор решает за­ставить людей жить совершенно по-другому. Он изобре­тает такие формы строений, которые делают невозмож­ной реализацию традиционных отношений, обязывая людей жить так, что при этом разрушаются традицион­ные родственные связи. Однако нет сомнения в том, что данное сообщество не опознает новых функций, озна­ченных новыми формами, поскольку указанные функ­ции не заложены в основном коде, который заведует отношениями совместного проживания, родственными связями, языковыми отношениями, художественными и проч.;

3) архитектор принимает во внимание существую­щий базовый код, изучает его неиспользованные воз­можности. Он прикидывает, как технологические нов­шества, включая изобретенные им самим конструкции и формы, могут повлиять на сообщество, заставляя пе­ресматривать укоренившиеся привычки. Основываясь на полученных данных, он разрабатывает иную систему

отношений, которую и предполагает воплотить в жизнь. И только после того, как установлен новый код, внят­ный потребителям благодаря его родству с предыдущим и все же отличающийся от прежнего в той мере, в какой он позволяет формулировать другие сообщения, отве­чающие новым историческим и технологическим по­требностям общества, – только тогда архитектор прини­мается разрабатывать код архитектурных означающих, который позволил бы ему денотировать новую систему функций. В этом смысле архитектура принадлежит сфе­ре обслуживания, но это не значит, что она дает то, чего от нее ждут, а значит, что она именно для того, чтобы дать то, чего от нее не ждут, изучает систему наших пред­полагаемых ожиданий, возможности их осуществления, их приемлемость и внятность, возможность их увязки с другими системами общественной жизни30.

VI.2.2. Если столько говорят о сотрудничестве раз­личных дисциплин как основе труда архитектора, то это происходит именно потому, что архитектор должен вы­

30 В своей рецензии на первую публикацию этого текста Бруно Дзеви (Alla ricerca di un «codice» per l'architettura, in «L'architettura», 145, 1967) замечает, что из трех выдвинутых выше версий только вторая, описанная здесь, по его мнению как абсурдная и невозможная, представляет собой творческий акт, ту утопию, кото­рая и созидает историю. Он полагает, что третью версию следует «записать по ве­домству архитектурной беллетристики, хотя и вполне умеренной». Кажется, следует объясниться по поводу понимания диалектики следования–нарушения кода (формы и открытости, о которых мы писали в «Открытом произведении»). Следует припом­нить сказанное ... по поводу поэтики Аристотеля: в эстетическом сообщении должно внезапно обнаруживаться что-то такое, чего публика не ждет, но для того, чтобы это обнаружение состоялось, оно должно опираться на что-то хорошо знакомое – отсы­лать к знакомым кодам. Во второй версии речь идет о перевороте, при котором сво­бодное формотворчество, не принимающее во внимание совершающиеся в жизни общества конкретные коммуникативные процессы, превращает архитектуру в чи­стое изобретательство предназначенных для созерцания форм, т.е. в скульп туру или живопись. Напротив, в третьей версии имеется в виду некоторое преобразование исходного материала, причем преобразование свершается в миг узнавания и вовле­чения его в новый проект. Противоречивая взаимосвязь признанного и отвергнуто­го как раз и составляет нерв того «кода утопии», который Дзеви по праву признает заслуживающим обсуждения.

работать собственные означающие, исходя из систем значений, которым не он придает форму, хотя, может статься, что именно ему дано означить их впервые, сде­лав тем самым внятными. Но в таком случае работа архи­тектора заключается в том, чтобы подвергнув предвари­тельной переоценке все существовавшие прежде коды, отказаться от тех из них, что исчерпали себя, поскольку кодифицируют уже состоявшиеся решения–сообщения и не способны порождать новые сообщения31.

VI.2.3. И все же обращение к антропологическому коду угрожает – во всяком случае, так может показаться – методологической чистоте семиологического подхода, которого мы до сих пор старались придерживаться.

Что в самом деле означают слова о том, что архи­тектуре надлежит вырабатывать собственные коды, со­относя их с чем-то, что находится вне ee? Значит ли это, что знаки, которые она должна привести в систему, упо­рядочиваются чем-то извне, тем, к чему они относятся, и стало быть, референтом?

Мы уже высказывались в пользу того, что семиоло­гический дискурс должен ограничиваться только левой стороной треугольника Огдена–Ричардса, потому что семиология изучает коды как феномены культуры и, не­зависимо от той верифицируемой реальности, к кото­рой эти знаки относятся, призвана исследовать то, как внутри некоего социального организма устанавлива­ются правила соответствия означающих и означаемых (и здесь никак не обойтись без интерпретанта, который их означивает при помощи других означающих), а так­же правила артикуляции элементов на парадигматиче­ской оси. Из этого не следует, что референта «вообще нет», но только то, что им занимаются другие науки (фи­зика, биология и др.), в то время как изучение знаковых

31 Ср. вопросы, поднятые Б. Дзеви («L'Architettura», 146–147).

систем может и должно осуществляться в универсуме культурных конвенций, регулирующих коммуникатив­ный обмен. Правила, которые управляют миром знаков, сами принадлежат миру знаков: они зависят от комму­никативных конвенций, которые – если принимается чисто оперативистский подход к исследованию – про­сто постулируются или (в онтологической перспективе) определяются предполагаемой универсальной структу­рой человеческого разума, согласно которой законы лю­бого возможного языка говорят посредством нас.

Если, применительно к архитектуре и любой дру­гой знаковой системе, мы утверждаем, что правила кода зависят от чего-то, что не принадлежит миру кодов, то тем самым мы снова вводим в обращение референт и все, что с ним связано, в качестве единственно способ­ного верифицировать коммуникацию32. В конце концов, и такая точка зрения имеет право на существование, ар­хитектура представляла бы собой феномен, подрываю­щий все семиологические установки, она оказалась бы тем подводным камнем, о который разбились бы и все наши изыскания33.

И мы не случайно заговорили об антропологиче­ском «коде», т.e. о фактах, относящихся к миру социаль­

Мы, таким образом, снова превращаем референт в элемент сигнифика­ции, – такова была позиция Сартра в его полемике со структурализмом и таков же тезис «защитников» реальности, таких как Резников (Semiotica e marxismo, cit.) или Ласло Антал с его семантическими штудиями (Problemi di significato. – Milano, 1967), в которых весь груз проблем, связанных со сложной организацией кодов и лексико­дов, переадресуется денотату.

33 С большой проницательностью рецензируя первый вариант этого текста, Мария Корти («Strumenti critici», 4, 1967) замечала, что введение антропологического кода применительно к архитектуре представляет собой сознательно расставленную ловушку, которая вновь возвращает нас к проблеме самостоятельности семиологии как науки. Охотно признаваясь в мошенничестве, заметим все же: 1) на этих страни­цах мы как раз и пытаемся решить вопрос, который так или иначе обойти невозмож­но; 2) замечания Марии Корти вкупе с целым рядом сомнений, высказанных в личной беседе Витторио Греготти, помогли нам лучше разобраться в этой проблеме.

ных связей и условий обитания, но рассматриваемых лишь постольку, поскольку они уже оказываются коди­фицированными и, следовательно, сведенными к фено­менам культуры.

VI.2.4. Ясный пример того, что представляет со­бой антропологический код, мы можем получить, об­ратившись к проссемике34. Для проссемики простран­ство является «говорящим». Расстояние, на котором я нахожусь от человека, вступающего со мной в отно­шения любого рода, наделяется значениями, варьирую­щимися от культуры к культуре. Занимаясь вопросами пространственных отношений между людьми, нельзя не принимать в расчет различных смыслов, которые эти отношения приобретают в разных социокультур­ных контекстах.

Люди различных культур живут в различных чув­ственных универсумах, расстояние между говорящими, запахи, тактильные ощущения, ощущение тепла, ис­ходящего от чужого тела, – все это обретает культурное значение.

То, что пространство «значит», явствует уже из на­блюдения за животными – для каждого вида животных существует своя дистанция безопасности (если расстоя­ние меньше, надо спасаться бегством: для антилопы это 500 ярдов, для некоторых ящериц – 6 футов), своя кри­тическая дистанция (промежуточная зона между дис­танцией безопасности и дистанцией нападения) и дис­танция нападения, когда животное атакует. Если затем рассматривать виды животных, допускающих контакт между особями одного и того же вида, и те виды жи­

Дальнейшее изложение представляет собой комментарий к Эдварду Хол­лу (Edward Hall. The Hidden Dimension. – New York, 1966; см. того же автора The Silent Language. – N.Y., 1959; см. также Warren Brodey. Human Enhancement, сообщение на конгрессе «Vision 67». – New York University, 1967).

вотных, которые такого контакта не допускают, можно установить личные дистанции (животное находится на определенном расстоянии от собрата, с которым не желает общаться) и дистанции сообщества, превыше­ние которых приводит к потере контакта с группой (это расстояние сильно варьируется от одного вида к другому от очень короткого до очень длинного). Короче говоря, каждое животное как бы окутано облаком, обособляю­щим его от других и соединяющим его с ними, причем размеры облака поддаются достаточно точному измере­нию, что дает возможность кодифицировать типы про­странственных отношений.

То же самое можно сказать о человеке, у которого есть своя визуальная сфера, сфера восприятия запахов, тактильная сфера, в существовании которых никто, как правило, не отдает себе отчета. Достаточно обратить внимание на тот несомненный факт, что расстояние друг от друга, на котором случается находиться беседую­щим обитателям романских стран, не связанных между собой никакими личными интимными отношениями, считается в США откровенным вторжением в частную жизнь. Проблема, однако, заключается в том, насколько поддаются кодификации эти расстояния.

Проссемика, между тем, различает:

1) манифестации инфракультурного порядка, ко­ренящиеся в биологическим прошлом индивида;

2) манифестации прекультурного порядка, физио­логические;

3) манифестации микрокультурные, составляющие собственно предмет проссемики и подразделяющиеся на: а) фиксированные конфигурации; б) полуфиксиро­ванные и в) нефиксированные.

VI.2.5. Фиксированные конфигурации: к ним отно­сятся те, которые мы привыкли считать кодифициро­ванными; например, планы городской застройки с указа­

нием типов сооружений и их размеров, скажем, план Нью-Йорка. Хотя и здесь можно отметить существенные культурные различия. Холл приводит пример японских городов, в которых обозначаются не улицы, а кварта­лы, причем нумерация домов соответствует положению не в пространстве, но во времени, времени постройки, впрочем, можно было бы привести примеры из антропо­логических исследований структуры поселений, в част­ности, из работ Леви-Строса35.

Полуфиксированные конфигурации имеют отно­шение к представлению о внутреннем и внешнем про­странстве как пространствах центростремительном и центробежном.

Зал ожидания на вокзале представляет собой цент­робежное пространство, центростремительным будет расположение столов и стульев в итальянском или фран­цузском барах, к тому же типу конфигураций относятся конфигурации, взявшие за образец main street, вдоль ко­торой тянутся дома, а также площадь с окружаю щими ее домами, образующими иное социальное простран­ство (Холл рассказывает об одном строительном за­мысле с целью обеспечения более комфортабельным жильем некоторых этнических групп – негров и пуэр­ториканцев, проживающих в Америке. Предприятие провалилось, поскольку их предполагалось поселить в прямолинейном пространстве, между тем как общест­венная жизнь этих групп всегда ориентировалась на цен­тростремительное пространство и «тепло», источаемое центром).

Нефиксированные конфигурации: наименование связано с тем, что, как правило, они кодифицируются

бессознательно, но это не значит, что они не поддаются определению. Труд Холла тем и ценен, что ему удалось ввести величины для измерения этих расстояний.

Мы различаем: дистанцию публичности, дистан­цию социальных отношений, личную и интимную. На­пример, ощущение тепла, исходящего от тела другого человека, отграничивает интимное пространство от не­интимного.

Интимные дистанции:

а) фаза близости – это такая фаза эротического сближения, которая подразумевает полное слияние. Восприятие физических свойств другого затруднено, преобладают тактильные ощущения и обоняние;

б) фаза удаления (от шести до восьми дюймов) – здесь также зрительное восприятие неадекватно, и обыч­но взрослый американец почитает такую дистанцию не­желательной, но более молодые склонны ее принимать; это расстояние, на котором находятся друг от друга подростки на пляже или к которому принуждены пас­сажиры автобуса в часы пик. В некоторых обществах, в арабском мире например, оно считается расстоянием конфиденциальности. Это расстояние, считающееся вполне приемлемым на пирушке в каком-нибудь среди­земноморском ресторанчике, кажется слишком конфи­денциальным на американском coctail party.

Личные дистанции:

а) фаза близости (от полутора до двух с половиной футов) – это расстояние повседневного общения супру­жеской пары, но не между двумя людьми, обсуждающи­ми дела;

б) фаза удаления (от двух с половиной до четырех футов) – это расстояние, на котором два человека мо­гут прикоснуться друг к другу пальцами вытянутых рук. Это граница физических контактов в строгом смысле слова. Это также граница, в пределах которой еще мож­

но физически контролировать поведение другого. Это расстояние определяет зону, внутри которой цивилизо­ванное население допускает если не личный запах, то за­пах косметики, духов, лосьона. В некоторых обществах в этих пределах запахи из обращения уже изъяты (у аме­риканцев). На этом расстоянии еще чувствуется чужое дыхание, в некоторых сообществах его запах является сообщением, в других считается приличным дышать в сторону.

Дистанции социальных отношений:

а) фаза близости (от четырех до семи футов) – это расстояние внеличных отношений, деловых и т.д.;

б) фаза удаления (от семи до двенадцати футов) – это расстояние, разделяющее чиновника и посетителя, короче говоря, это ширина письменного стола; в неко­торых случаях оно рассчитывается вполне сознатель­но. Холл упоминает об экспериментах, в которых из­менение этого расстояния затрудняло или облегчало работу служащего в окошечке, приемщицы, которой незачем входить в конфиденциальные отношения с по­сетителем.

Дистанции публичности:

а) фаза близости (от двенадцати до двадцати пяти футов); дистанция официального сообщения (речь на банкете);

б) фаза удаления (больше двадцати пяти футов) де­лает фигуру общественного деятеля недоступной. Холл изучал эту фазу по расстояниям, на которых находился от публики Кеннеди во время предвыборной кампании. Упомянем также неизмеримые расстояния, отделяющие диктаторов (Гитлер на стадионе в Нюрнберге и Муссо­лини на балконе Палаццо Венеция) или деспотов, вос­седавших на своих высоких тронах.

Для каждого из этих расстояний при помощи скру­пулезно разработанной таблицы Холл предусматривает

определенные вариации в зависимости от силы голоса, сопровождающей жестикуляции, восприятия тепла и за­пахов, от того, как выглядят в перспективном сокраще­нии отдельные части тела оратора и т.д.

VI.2.6. Нетрудно понять, что если эти «сферы ин­тимности», приватной и публичной, устанавливаются с достаточной точностью, то тем самым предрешается и вопрос об архитектурном пространстве. Из кое-каких проницательных суждений Холла следует, что, «как и в случае с гравитацией, влияние двух тел друг на дру­га обратно пропорционально не только квадрату, но, возможно, также и кубу расстояния». С другой сторо­ны, различия культур гораздо более существенны, чем обычно принято думать. Многие пространственные детерминации, имеющие значение для американца, ничего не говорят немцу. Представление о личном про­странстве, свойственное немцу и отражающее нацио­нальную тоску по жизненному пространству, по иному определяет границы его privacy, которой угрожает чу­жое присутствие; значение открытой или закрытой двери радикально меняется в зависимости от того, на­ходишься ты в Нью-Йорке или Берлине. В Америке за­глянуть в дверь означает все еще «быть вне», в то время как в Германии это значит «уже войти». Передвижение стула поближе к хозяину, будучи в чужом доме, в Аме­рике, да и в Италии, может быть воспринято благо­склонно, в то время как в Германии это будет проявле­нием невоспитанности (стулья Миса ван дер Роэ так тяжелы, что их с места не сдвинешь, тогда как стулья архитекторов и дизайнеров не-немцев много легче. Вместе с тем у нас диваны обычно стоят на своих ме­стах, зато в японском доме мебелью распоряжаются иначе). Люди Запада воспринимают пространство как пустоту между предметами, тогда как для японца – при­помним их садовое искусство – пространство это фор­

ма среди других форм, наделенная собственной конфи­гурацией. Вместе с тем, в словаре японцев нет понятия privacy, и для араба «быть одному» вовсе не означает «уединиться физически», но только «перестать разго­варивать» и т.д. Определение количества квадратных метров жилплощади на человека имеет смысл только внутри конкретной культурной модели, механическое перенесение пространственных культурных норм с одной культурной модели на другую ведет к разруши­тельным последствиям. Холл различает культуры «мо­нохронные» (принадлежащие к этой культуре склонны браться за одно какое-то дело и доводить его до конца, таковы, например, немцы) и культуры «полихронные», как, например, романская, переменчивость и непосто­янство ее представителей часто интерпретируются северянами как неупорядоченность и неспособность закончить начатое дело. Любопытно отметить, что монохронная культура характеризуется низким уров­нем физического соприкосновения, в то время как для полихронной характерно противоположное; естест­венно, что при таком положении дел один и тот же феномен будет толковаться в этих культурах совершен­но по-разному и вызывать разные реакции. Отсюда це­лый ряд вопросов, которые проссемика ставит перед градостроительством и архитектурой в целом: каковы максимальная, минимальная и оптимальная плотность населения в сельской, городской или смешанной мест­ности в каждой конкретной культуре? Какие «биото­посы» сосуществуют в многонациональной культуре? Каковы терапевтические функции пространства в деле смягчения социальной напряженности и усиления интеграции разных групп? К трем пространственным измерениям проссемика добавляет четвертое – куль­турное, которое если и недостаточно измерено, все же от этого не менее измеряемо, кроме того, не будем за­

бывать, что внутри этого пространства существуют сильные и слабые коды36.

VI.2.7. Какие выводы следует сделать из сказанно­го применительно к нашему исследованию? Расстояние в X метров, разделяющее двух индивидов, состоящих в каких-то отношениях, является физическим фактом и количественно исчисляемо. Но тот факт, что это рас­стояние в различных социальных ситуациях и контек­стах обретает различные значения, приводит к тому, что измерение перестает быть измерением только физиче­ского события (расстояния), становясь измерением зна­чений, приписываемых этому физическому событию. Измеренное расстояние становится смыслоразличи­тельным признаком проссемического кода, и архитек­тура, которая при созидании собственного кода берет это расстояние в качестве параметра, рассматривает его как культурный факт, как систему значений. И при всем при этом мы не выходим за пределы левой стороны треугольника Огдена–Ричардса. Физический референт, с которым имеет дело архитектура, всегда уже опосредо­ван системой конвенций, включившей его в коммуника­тивный код. Архитектурный знак в этом случае соотно­сится уже не с физическим референтом, а с культурным значением. Или, скажем точнее, архитектурный знак превращается в означающее, денотирующее простран­ственное значение, которое есть функция (возмож­ность установления определенного расстояния), в свою очередь становящаяся означающим, коннотирующим проссемическое значение (социальное значение этого расстояния).

Последнее сомнение могло бы возникнуть в свя­зи с тем, что в таком случае архитектура предстает не­ким паразитическим языком, который может говорить, только опираясь на другие языки. Подобное утвержде­ние никоим образом не умаляет достоинств архитек­турного кода, поскольку, как мы убедились, существует множество кодов, разработанных для того, чтобы в соб­ственных терминах и означающих передавать значения другого языка (так, код морских флажков означивает означающие азбуки Морзе, словесного алфавита или другой конвенциональный код). И сам словесный язык в различных коммуникативных процессах часто высту­пает в этой своей защищающей функции.

Известно, что в каком-нибудь романе или в эпи­ческой поэме язык в качестве кода означивает опреде­ленные нарративные функции, являющиеся смысло­различителями некоего нарративного кода, который существует вне языка (столь же верно и то, что одну и ту же сказку можно рассказать на разных языках или экранизировать роман, не изменив при этом – имеется в виду сюжетный код – нарративного дискурса). И даже бывает так, что конституирование какого-то конкрет­ного нарративного кода может повлиять на способ ар­тикуляции более аналитического замещающего кода. То обстоятельство, что нарративный код оказывает очень слабое влияние на код типа лингвистического (хотя в современном экспериментальном романе это влияние иногда весьма ощутимо), объясняется тем, что, с одной стороны, лингвистический код достаточно пла­стичен, чтобы выдержать аналитический расклад самых разнообразных кодов, с другой, нарративные коды, судя по всему, обладают такой многовековой устойчивостью, стабильностью и целостностью, что до сих пор не воз­никало никакой нужды в артикуляции неведомых нарра­тивных функций, для которых лингвистический код за­благовременно с незапамятных времен не уготовил бы правил трансформации. Но допустим, что существует

некий код, во многих отношениях более слабый и под­верженный непрерывной реструктурации, например, архитектурный код, а наравне с ним целые ряды еще не учтенных антропологических кодов, постоянно раз­вивающихся и меняющихся от общества к обществу; тог­да нам откроется код, который непрерывно вынужден пересматривать свои собственные правила для того, чтобы соответствовать функции означивания означаю­щих других кодов. Код такого типа, по большому счету, уже не должен больше заботиться о постоянной адапта­ции собственных правил к требованиям антропологиче­ских кодов, которые он проговаривает, но в его задачи входит выработка порождающих схем, которые ему по­зволят предвидеть появление таких кодов, о которых пока что нет и речи...

VI.2.8. Напомним, впрочем, о том, что было сказа­но выше. Код – это структура, а структура – это система отношений, выявляемая путем последовательных упро­щений, проводимых с определенной целью и с опреде­ленной точки зрения. Следовательно, общий код ситуа­ции, с которой архитектор имеет дело, вырисовывается в свете именно тех действий, которые он намерен пред­принять, а не каких-то других.

Так, при желании провести реконструкцию го­родской застройки или какой-либо территории с точ­ки зрения непосредственной опознаваемости тех или иных конфигураций, архитектор имеет возможность опереться на правила, установленные кодом узнавания и ориентации (базирующиеся на исследованиях вос­приятия, статистических данных, требованиях торгов­ли и уличного движения, выведенных врачами кривых напряжения и релаксации), но все его действия будут иметь смысл и оцениваться только в свете его главной задачи. Но если однажды ему понадобится инкорпори­ровать эту задачу в иную систему социальных функций,

ему придется привести код узнавания в соответствие с прочими задействованными кодами, сведя их все к не­коему основополагающему пра-коду, общему для всех, и на его основе разработать новые архитектурные ре­шения37.

VI.2.9. Таким образом, архитектор, чтобы стро­ить, постоянно обязан быть чем-то другим, чем он есть. Ему приходится быть социологом, политиком, психо­логом, антропологом, семиологом... И то, что он рабо­тает в коман де, в компании семиологов, антропологов, социологов или политиков, не особенно меняет поло­жение дел, хотя и помогает принять более адекватные решения. Вынужденный искать и находить формы, смысл которых в том, чтобы, в свою очередь, прида­вать форму системам, на которые его власть не рас­пространяется, вынужденный выстраивать такой язык как язык архитектуры, который всегда будет говорить что-то, непредусмотренное собственным кодом (чего не происходит со словесным языком, который на эсте­тическом уровне может проговаривать свои собствен­ные формы, чего нет в живописи, которая, в случае абстрактной живописи, изображает свои собственные законы, чего и подавно нет в музыке, поглощенной по­стоянной реорганизацией синтаксических отношений внутри своей собственной системы), самим характе­ром своего труда архитектор осужден быть последним и единственным гуманистом нашего времени, ибо как раз для того, чтобы быть узким специалистом, профес­сионалом, а не мудрствовать вообще, он должен мыс­лить глобально.