Социология как гуманистическая дисциплина

Бергер П. Приглашение в социологию

Социология как гуманистическая дисциплина

Социология с самого начала понимала себя как науку. Некоторые методологические следствия такого самоосмысления мы обсудили в гл. 1. В заключении книги мы не будем больше касаться методологии, а рассмотрим, что дает человеку существование такой дисциплины, как социология. В предыдущих главах мы пытались обрисовать способ, которым социологический подход помогает пролить свет на социальное существование человека. В этой главе мы зададимся вопросом, каков этический смысл такого подхода. Завершая книгу, мы еще раз взглянем на социологию как на одну из дисциплин, собравшихся в той особой части социального карнавала, которую мы называем гуманитарными науками.

Есть одна очень важная вещь, которой многие социологи могут поучиться у своих коллег — представителей естественных наук, а именно, определенное ощущение игры по отношению к своим дисциплинам. Естественники со временем научились достаточно мудро подходить к своим методам, что позволяет им видеть их относительность и ограниченность. А вот представители социальных наук все еще склонны относиться к своим дисциплинам без тени юмора и произносить слова типа «эмпирический», «данные», «надежность» и «факты» с той же серьезностью, с какой шаман произносит свои самые заветные заклинания. По мере освобождения социальных наук от юношеского максимализма и перехода к периоду зрелости от них можно ожидать более беспристрастного отношения к собственной игре, что уже и наблюдается. Социологию тогда станут понимать как равную среди прочих игр, как важное, хотя и вряд ли последнее слово о человеческой жизни, и тогда социолог сможет позволить себе не только терпимость, но и заинтересованность в эпистемологических развлечениях своих коллег.

Сама по себе такая зрелость в самоосмыслении не лишена человеческой значимости. Можно даже сказать, что простое присутствие иронического скептицизма в интеллектуальной дисциплине по отношению к собственной деятельности является свидетельством ее гуманистического характера. Все это очень важно для социальных наук, которые имеют дело с таким специфическим игровым феноменом, как «человеческая комедия». В самом деле, можно утверждать, что обществовед, который не видит комического в социальной реальности, упускает ее сущностные черты. Нельзя в совершенстве познать мир политики, если не видеть в нем игру на доверии, или стратификационную систему, если не видеть ее сходство с костюмированным балом. Тот никогда не достигнет социологического понимания религиозных институтов, кто не вспомнит, как он ребенком надевал на себя маску и пугал чуть ли не насмерть своих сверстников простым истошным криком «а-а!» Тот ничего не поймет в эротике, кто не улавливает ее фундаментальное качество opera buffa¹⁴¹ (что следует особо подчеркнуть для серьезных молодых социологов, преподающих курс «Знакомство, брак и семья» с постной миной, едва ли подходящей для изучения той сферы жизнедеятельности людей, где каждая мелочь исходит, так сказать, из части человеческого тела, о которой труднее всего говорить серьезно). И тот социолог не поймет правовых отношений, который не вспомнит, как вершила правосудие королева из «Алисы в стране чудес». Излишне говорить, что эти наши ремарки вовсе не отрицают серьезного изучения общества. Мы просто полагаем, что серьезное только выиграет от прозрений, которых можно достичь лишь смеясь.

Для социологии особенно важен совет не замыкаться на не знающем юмора сциентизме, ибо он слеп и глух к буффонаде¹⁴² социального театра. Если социология не последует этому совету, то может статься, что обретение «непрошибаемой» методологии обернется утратой самого мира явлений, исследовать который она изначально собиралась — глупость, достойная мага, который так долго искал формулу, чтобы выпустить могучего джинна из бутылки, что не смог вспомнить, о чем именно хотел попросить его в первую очередь. Стремление избегать сциентизма дает социологу возможность открыть человеческие ценности, которые присущи научным процедурам и в социальных, и в естественных науках. К ним относится смирение перед громадным богатством исследуемого мира, самоотвержение ради адекватного понимания, честность и строгое следование методу, уважение к честно полученным результатам, терпимость и готовность к опровержению и пересмотру своих теорий и, последнее (не по важности), — приверженность общности тех, кто разделяет перечисленные ценности.

Используемые социологами научные процедуры сами по себе несут специфическую для социологии ценностную нагрузку. Одной из ценностей является пристальное внимание к таким вещам, которые представители других гуманитарных наук могут счесть скучными и недостойными научного исследования; его можно назвать демократическим фокусом интереса (democratic focus of interest) в социологическом подходе. Все, что относится к человеческому бытию и действиям людей, каким бы банальным оно ни выглядело, может стать значимым для социологического исследования. Другая специфическая ценность, без признания которой нельзя стать социологом, — это умение слушать других, не навязывая свою точку зрения. Искусству слушать спокойно и внимательно любой социолог должен научиться, если он собирается участвовать в эмпирических исследованиях. Конечно, не следует преувеличивать важность того, что часто является не более чем техникой исследования, но в самом поведении исследователя присутствует, по крайней мере потенциально, человеческое измерение. Это справедливо особенно в наш нервозный и болтливый век, когда почти ни у кого нет времени внимательно выслушать другого.

Наконец, еще одна ценность заключается в психологической готовности социолога со всей ответственностью подходить к оценке своих результатов независимо от собственных предрассудков, пристрастий и предубеждений, надежд и опасений. Хотя эту ответственность социолог и разделяет с другими учеными, но ему приходится особенно трудно, ибо он представляет дисциплину, наиболее тесно связанную с человеческими страстями. Ясно, что такая цель достигается не всегда, но в самом стремлении к ней заложено моральное качество, к которому не следует относиться с легкостью. Это особенно бросается в глаза при сопоставлении установки социолога «слушать мир» и не предлагать свои формулы вроде «что такое хорошо и что такое плохо» с процедурами таких нормативных дисциплин, как теология и юриспруденция, в которых ученый постоянно принуждается к тому, чтобы втискивать реальность в прокрустово ложе собственных ценностных суждений. По сравнению с ними социология кажется апостольской правопреемницей картезианского стремления к «ясному и отчетливому восприятию».

Кроме этих чисто человеческих ценностей, внутренне присущих социологии как научному познанию, она имеет и другие черты, которые роднят ее с гуманитарными дисциплинами, а то и просто позволяют отнести ее к их числу. В предыдущих главах мы старались показать такие черты, имея в виду которые, в целом можно сказать, что социология жизненно связана с положением человека в его социальном окружении, т.е. с тем, что в конечном счете составляет основной предмет гуманитарных наук. Именно потому, что социальность является основополагающим для человеческого существования качеством, социология постоянно сталкивается с принципиальными вопросами: что значит быть человеком вообще и что значит быть человеком в конкретной ситуации. Эти вопросы часто затушевываются paraphernalia¹⁴³ научного исследования и бескровностью понятийного аппарата, который социология разработала в желании узаконить свой «научный» статус. Но социология срезает свои данные столь близко к сущности человеческой жизни, что эти вопросы вновь и вновь встают, по крайней мере, перед теми социологами, которые особо чувствительны к вопросу о человеческом смысле того, что они делают. Такая чувствительность, как мы доказывали, есть не просто этический адиафорон¹⁴⁴, которым социолог может обладать в дополнение к своей профессиональной квалификации (подобно хорошему слуху для музыканта и чувствительным рецепторам для дегустатора), но имеет прямое отношение к самому социологическому восприятию.

Это понимание гуманистического характера социологии предполагает открытость сознания и универсальность подхода. Следует сразу признать, что такого положения можно достичь лишь ценой применения строгой и жестко ограниченной логики при построении социологической системы. Наши собственные рассуждения могут служить иллюстрацией «слабости» именно в этом смысле. Предпринятые в гл. 4 и 5 рассуждения можно было бы логически привязать к какой-нибудь узкосоциологической теоретической системе (т.е. такой, которая непротиворечиво интерпретирует всю человеческую реальность исключительно в социологических терминах, не признает иных каузальных факторов внутри своей заповедной зоны и не допускает ни малейших лазеек для иных каузальных построений). Такая конструкция изящна и даже способна доставить эстетическое удовольствие. Ее логика одномерна и замкнута на саму себя. То, что к такого рода интеллектуальным построениям тяготеют многие стремящиеся к упорядоченности умы, можно продемонстрировать на примере привлекательности позитивизма, которой он (в любых своих формах) обладал с самого начала. Очень сходные корни имеет привлекательность марксизма и фрейдизма. Привести социологическое доказательство, а затем отвернуться от, казалось бы, готового и убедительного социологического вывода — это ли не очевидность непоследовательности и нестрогости мышления, что мог почувствовать читатель, когда мы вдруг «дали задний ход» в гл. 6. Мы с готовностью принимаем этот упрек и утверждаем, что непоследовательность есть не результат изъянов в рассуждениях исследователя, а следствие парадоксальной многогранности самой жизни — той жизни, наблюдению которой он посвятил себя. Открытость громадному богатству человеческой жизни делает невозможным следование железной логике социологизма и вынуждает социолога оставлять «щели» в глухих стенах своей теоретической схемы — «щели», сквозь которые можно увидеть другие возможные горизонты.

Кроме того, открытость социологии гуманистическому подходу предполагает непрерывное взаимодействие ее с другими дисциплинами, которые живыми нитями связаны с исследованием человеческого существования. Наиболее важные из них — история и философия. Безрассудства некоторых социологических трудов, особенно в Америке, можно было бы избежать при некоторой степени грамотности их авторов в области этих двух дисциплин. Многие социологи, возможно, в силу своего характера или в силу профессиональной специализации, касаются главным образом современных событий, тогда как пренебрежение историческим измерением есть преступление не только против классического западного идеала цивилизованного человека, но и против самого социологического подхода, точнее, против той его части, которая имеет дело с центральным феноменом предопределения. Гуманистическое понимание социологии в известном смысле требует симбиоза с историей, если не самоосмысления социологии как исторической дисциплины (идея, все еще чуждая большинству американских социологов, хотя и общепринятая в Европе). Что касается философской грамотности, то она не только уберегла бы от методологической наивности некоторых социологов, но и способствовала бы более адекватному пониманию самих явлений, которые социолог желает изучить. Не следует пренебрегать также статистическими методами и другими инструментами познания, почерпнутыми социологией из совершенно негуманитарных дисциплин. Но их использование будет более разумным и, кроме того (если можно так сказать), более цивилизованным, если будет опираться на фундамент гуманистического сознания.

Понятие гуманизма со времен Возрождения всегда было тесно связано с интеллектуальной свободой. Предыдущие страницы содержат немало доказательств того, что социология по праву принадлежит к гуманистической традиции. В заключение, однако, мы можем задаться вопросом: каким образом социологическое познание в Америке (составляющее теперь особый социальный институт и профессиональную субкультуру) может участвовать в этой гуманистической миссии? Данный вопрос не нов и остро ставился такими социологами, как Флориан Знанецкий¹⁴⁵, Роберт Линд, Эдвард Шилз¹⁴⁶ и другие. И очень важно не упустить его из виду до того, как наше рассуждение дойдет до своего логического завершения.

У алхимика, запертого алчущим золота принцем и требующим его немедленно, мало шансов заинтересовать своего заказчика величественным символом философского камня. Социологи, занятые во многих правительственных учреждениях и отраслях промышленности, часто оказываются точно в таком же положении. Нелегко привнести гуманистический аспект в исследование, предназначенное для установления оптимального состава экипажа бомбардировщика, для определения факторов, способных убедить бредущих по супермаркету словно сомнамбулы домохозяек предпочесть один сорт сахарной пудры другому, или дать рекомендации управляющим предприятий о том, как снизить влияние профсоюза на рабочих. Хотя социологи, занятые в таких полезных видах деятельности, могут, ради собственного удовольствия, доказывать, что в подобном использовании их труда нет ничего этически сомнительного, но для того, чтобы видеть в них радетелей гуманизма, требуется еще и определенное идеологическое усилие. С другой стороны, не следует слишком решительно сбрасывать со счетов и возможность того, что применение социальных наук в управлении государством и производством все-таки может оказать некоторое гуманизирующее воздействие. Например, роль, которую играет социолог в разработке различных программ здравоохранения, социального планирования, городского развития или в правительственных структурах, занятых искоренением расовой дискриминации, не позволяет нам слишком поспешно делать вывод, будто государственная служба непременно опутывает социолога тенетами бездушного политического прагматизма. Даже в промышленности не исключены случаи, когда самые разумные и дальновидные шаги в управлении (особенно в сфере управления персоналом) приносят свои плоды в значительной степени благодаря вкладу социологии.

Если в социологе видеть некое подобие Макиавелли, то его талант можно использовать, преследуя как гнусные, так и гуманистические цели. Если здесь уместна метафора, то социолога можно представить как кондотьера^⁷ социального восприятия.

Одни кондотьеры стремятся к порабощению людей, другие борются за их освобождение. Взглянув по обе стороны американских границ, можно найти достаточно оснований, чтобы убедиться: в сегодняшним мире есть место для кондотьера второго типа. Сама отстраненность социологического макиавеллизма вносит немалый вклад в ситуации, когда люди, подогреваемые фанатизмом, непримиримо враждуют друг с другом, а объединяет их лишь один существенный признак — подверженность действию идеологического дурмана относительно природы общества. Руководствоваться человеческими нуждами, а не грандиозными политическими программами, разумно и сдержанно придерживаться своей позиции, а не отдаваться без остатка тоталитарной вере, сочувствовать, одновременно оставаясь скептиком, стремиться к пониманию без предубеждений — все это экзистенциальные возможности социологического познания, важность которых едва ли можно переоценить во многих ситуациях современного мира. Социология может обеспечить политическую релевантность¹⁴⁸ высокой пробы не потому, что она может предложить какую-то собственную политическую идеологию, но как раз потому, что не имеет таковой. Особенно тем, кто утратил иллюзии самых зажигательных политических эсхатологий¹⁴⁹ нашей эпохи, социология может помочь нащупать возможность политического участия, не требующего отдать на заклание собственную душу и убить в себе чувство юмора.

Между тем в Америке большинство социологов по-прежнему заняты в академических учреждениях. Весьма вероятно, такое положение сохранится и в обозримом будущем. Любые размышления о гуманистическом потенциале социологии должны, следовательно, примириться с академическим контекстом, в который вписана большая часть американской социологии. Точка зрения некоторых академических работников, что грязные руки только у того, кто получает свое жалованье от политических и экономических организаций, — нелепость, а скорее даже идеология, призванная узаконить собственную позицию. Нелепость хотя бы потому, что научные исследования поставлены сегодня в такие экономические условия, когда сам академический мир насквозь пропитан прагматическими интересами чуждых его духу организаций. Даже если большинство социологов не гребут деньги от правительства и бизнеса лопатой (к глубокому сожалению большинства из них), то все равно техника, известная университетским администраторам как «освоение фондов», убеждает, что многие эзотерические¹⁵⁰ профессорские штудии подкармливаются теми крохами, которые падают со стола толстосумов.

Однако даже если ограничиться рассмотрением собственно учебного процесса, то мы мало найдем такого, что дало бы право университетским социологам задирать нос. Тараканьи бега в университетах часто гораздо более жестоки, чем на пресловутой Мэдисон Авеню, хотя и закамуфлированы академическими правилами приличия и приверженностью педагогическому идеализму. Когда лет десять пытаешься из третьесортного колледжа попасть в какой-нибудь престижный университет или когда столько же лет пытаешься выбиться в университете в профессора, гуманистический импульс социологии угасает, по крайней мере, не в меньшей степени, чем под эгидой далеких от академической среды работодателей. Кто-то пишет, чтобы получить шанс на необходимую публикацию; кто-то ищет встречи с теми, кто близок к стратегическим каналам академического патронажа; кто-то с усердием, достойным младшего администратора на производстве, заполняет чье-то жизненное пространство, а кто-то испытывает к своим коллегам и студентам такую ненависть, какую можно питать лишь к соседям по камере. Надо ли еще что-то добавлять об академической претенциозности?

Факт остается фактом, что если социологии присущ гуманизм, то он неизбежно должен проявить себя в академической среде хотя бы по теории вероятности. Несмотря на высказанные здесь нелестные замечания, мы утверждаем, что это реально. Своей восприимчивостью к соблазнам сильных мира сего университет очень похож на церковь. И при том университетская публика, подобно клирикам, после соблазна терзается комплексом вины. По старой западноевропейской традиции, университет служит прибежищем свободы и истины, завоеванной не только чернилами, но и кровью, и у него есть шанс заявить о своих притязаниях перед лицом совести. В нашей современной ситуации именно в рамках этой академической традиции может найти свое жизненное пространство гуманистический импульс в социологии.

Очевидно, затронутые здесь проблемы высшей школы, готовящей новое поколение социологов, отличаются от подобных проблем в средних учебных заведениях. В первом случае проблема сравнительна проста. Автор, естественно, чувствует, что развиваемая им концепция социологии должна отразиться на «формировании» будущих социологов. Значение гуманистического потенциала социологии как учебной дисциплины в высшей школе очевидно и не нуждается в разъяснении. Достаточно сказать, что сейчас наметилась тенденция к улучшению гуманитарной подготовки за счет технологического профессионализма. Ясно, что взгляды преподавателя на социологию как учебную дисциплину решающим образом должны отражаться на концепции, чему следует учить социологов. Но какой бы ни была эта концепция, ее влияние испытает очень ограниченное число студентов. И слава Богу, что не каждый студент может стать настоящим заправским социологом. А тому, кто им станет и примет нашу точку зрения, придется распрощаться со своими иллюзиями и искать свой путь в мире, жизнь в котором основана на мифах. Мы достаточно говорили о том, почему мы верим в такую возможность.

Очевидно, что в средней школе проблема звучит несколько иначе. Если социолог преподает в заведении, не дающем высшего образования (а таких большинство), то лишь мизерная доля его учеников будет изучать его предмет в высшей школе. Даже из тех, кто будет специализироваться по социологии в вузе, немногие станут исследователями-профессионалами, а вместо этого уйдут в социальную работу, журналистику, бизнес или любую другую профессию, для которой «социологическая подготовка» считается полезной. Социолог, преподающий в каком-нибудь заштатном колледже, глядя во время лекции на юношей и девушек, которые полны решимости подняться вверх по социальной лестнице и упрямо сдают экзамен за экзаменом, понимает, что едва ли они проявляли бы меньший интерес, начни он читать им вслух телефонный справочник. Такой социолог рано или поздно задумывается над вопросом о том, чем он собственно занимается. Даже преподавание в более благородном заведении, которое является интеллектуальным досугом для тех, кто находится на вершине социальной лестницы и чье образование является скорее привилегией, чем практической необходимостью, социолог также может задаться вопросом: какое отношение имеют его занятия к социологии? Разумеется, и в государственных университетах, и в колледжах «Лиги плюща»¹⁵¹ всегда найдутся студенты, которые действительно интересуются и действительно понимают предмет, и всегда есть возможность ориентироваться на них в преподавании. Это, однако, чревато разочарованием в отдаленной перспективе, особенно если преподавателя хотя бы в какой-то степени одолевают сомнения относительно педагогической полезности того, чему он учит. Именно такой вопрос обязан постоянно задавать себе чувствительный к моральным проблемам социолог в системе среднего образования.

С проблемой обучения студентов, которые пришли в колледж только потому, что им нужен диплом для устройства на работу в выбранную ими корпорацию, или потому, что этого от них ожидает их социальное окружение, социологи сталкиваются вместе со своими коллегами, преподающими другие дисциплины. Мы не можем развивать здесь эту тему. Однако для социолога в ней есть свой особый ракурс, который непосредственно связан с обсуждавшимися нами ранее свойствами социологии изобличать и освобождать от иллюзий. Можно даже поставить вопрос таким образом: по какому праву социолог занимается торговлей столь опасным интеллектуальным товаром среди молодых умов, которые скорее всего неправильно поймут и неверно применят те подходы, смысл которых он старается донести до них? Одно дело — раздавать социологический яд студентам и аспирантам, которые сами выбрали себе дорогу и которые в ходе интенсивных занятий могут прийти к пониманию терапевтических свойств, заключенных в этом яде. Другое дело — без всякой предосторожности давать его тем, у кого нет ни шансов, ни желания достичь более глубоких знаний. Имеет ли он право сотрясать устои того, во что другие верят как в данность? Зачем учить молодежь видеть зыбкость того, в незыблемость чего они свято верят? Зачем знакомить их с критическим мышлением, способным вызвать эрозию их сознания? Почему, в конце концов, не оставить их в покое?

Очевидно, ответы на поставленные вопросы, по крайней мере отчасти, кроются в ответственности и мастерстве педагога: опытный и ответственный педагог не будет общаться с новичками на лекции так, как на семинаре дипломников. Другим частичным оправданием может служить то, что принимаемые как данность структуры слишком прочно укоренены в сознании учащихся, чтобы их можно было расшатать парой каких-нибудь общеобразовательных курсов. «Культурошок» не возникает сразу. Большинство людей, не готовых для подобного соотнесения своей, воспринимаемой как данность, картины мира с преподносимой им на занятиях, сами не позволят себе различить все ее значения, а вместо этого воспримут происходящее как занимательную интеллектуальную игру, в которую играют на уроке социологии, как на занятии по философии можно играть в дискуссию о том, будет ли находиться предмет там, где он находится, если на него никто не смотрит. Человек же, играющий в игру, ни на мгновение всерьез не усомнится в конечной надежности своей исходной позиции здравого смысла. Такой частичный ответ на наш основной вопрос тоже имеет свои достоинства, но он едва ли может служить оправданием для преподавателя социологии. Он приемлем там и постольку, где и поскольку преподавание не достигает цели.

Мы утверждаем: преподавание социологии оправдано в силу того, что идея либерального образования не просто формально связана с идеей интеллектуального освобождения. Там, где эту идею не разделяют, где образование рассматривается в чисто технических профессиональных рамках, социологию можно смело исключить из преподавания. Социология будет только мешать плавности хода учебного процесса, если, конечно, она не будет кастрирована в полном соответствии с тем образовательным этосом, который господствует в подобной ситуации. Однако там, где по-прежнему придерживаются идей либерализма, социология оправдает себя верой в то, что, во-первых, знать и сознавать лучше, чем не осознавать, и что, во-вторых, ясное осознание своего положения является условием свободы. Стремление к большей сознательности, а вместе с тем и к свободе, влечет за собой определенные страдания и даже риск. Процесс обучения, который стремится избежать этого, превращается в обычное натаскивание и теряет какую-либо связь с воспитанием цивилизованного разума. Мы утверждаем, что в наше время цивилизованный человек непременно должен ознакомиться с весьма современной и своевременной формой критической мысли, которую мы называем социологией. Даже тот, кто не обнаружит в ходе столь интеллектуального занятия своего собственного, особенного, как говорил Вебер, демона, под влиянием этого контакта станет чуть менее терпим к своим предрассудкам, чуть более осторожен в своих пристрастиях, чуть более скептичен в отношении чужих убеждений и, пожалуй, чуть более чувствителен к своим путешествиям «сквозь» общество.

Давайте снова вернемся к образу кукольного театра, которым мы пользовались раньше. Мы видим, как пляшут куклы на своих миниатюрных подмостках, двигают руками и ногами в такт с подергиванием веревочек, к которым они привязаны, двигаются в различных направлениях в соответствии со своими маленькими ролями, предписанными сценарием. Мы учимся понимать логику этого театра и сами оказываемся захваченными его движением; определяем свои координаты в обществе и по ним распознаем наше местоположение, будучи подвешенными на невидимые веревочки. Иногда, в какое-то мгновение нам кажется, будто мы взаправдашние куклы, но затем решительно проводим границу между кукольным театром и собственной жизненной драмой. В отличие от кукол мы имеем возможность остановить наши движения и рассмотреть тот механизм, посредством которого приводились в движение. В этом акте заключается первый шаг к свободе. И в этом же акте мы находим убедительное оправдание социологии как гуманитарной дисциплины.