IV. Превращение рыцарей в придворных

В этом потоке, характеризуемом подъемом одних форм поведения снизу вверх и падениями других сверху вниз, с их взаимным проникновением, проявляющимся во все расширяющихся кругах населения, особое место занимает придворное общество XVII—XVIII вв., и в первую очередь, — придворное дворянство Франции, образующее центр этого общества. Придворные не были изобретателями и первопроходцами в деле подавления аффектов и равномерного преобразования поведения в целом. Подобно всем прочим участникам этого движения, они находились под давлением механизма принуждения, который не был запланирован каким-либо человеком или даже какой-нибудь отдельной группой. Но в этом придворном обществе формировался костяк тех форм поведения и общения, что затем, преобразуясь в соответствии с положением перенимающих их слоев, распространялись на все более широкие круги. Особое положение людей придворного «хорошего» общества делало их — более чем любую другую группу западного общества в ходе этого движения — специалистами по формированию и моделированию поведения. В отличие от всех последующих элитарных групп, у них имелась социальная функция, но она не была для них работой.

Моделирование поведения при крупных дворах — центрах управления ключевыми монополиями на налоги и физическое насилие — играло большую роль не только в процессе цивилизации на Западе, но и в других процессах подобного рода, скажем, в Восточной Азии. Здесь, у трона монопольного владыки, сходились все нити огромной сети взаимозависимостей, в некоем порядке пересекались социальные процессы. Более чем в любом другом пункте этой сети, здесь соединялись длинные цепочки действий. Даже линии заморской торговли, переплетавшиеся в городских торговых центрах, не могли долговременно и стабильно существовать без защиты со стороны сильного центpa власти. Поэтому от функционеров этого центра, — в том числе от самих князей, от их представителей и слуг — требовались большие, чем в любом другом пункте, регулирование поведения и способность предвидения. Эта ситуация находит свое выражение в церемониях и этикете. На находящегося в центре государя и на его ближайшее окружение со всех сторон стремятся прямо или косвенно оказать влияние различные люди, и каждый шаг, каждый жест вельможной персоны в тех или иных обстоятельствах может иметь огромное значение. Монополия еще сохраняет приватный, или личный, характер, а потому без ритуала, без дифференциации действий, сдержанности и дистанции по отношению к противостоящим силам (на всем этом покоится умиротворяющая работа монопольного правителя) общество быстро оказалось бы ввергнуто в хаос. Если не прямо, то через правителя и его министров, любое значительное движение или потрясение в обществе сказывается на положении придворных, образующих ближайшее окружение государя. То сплетение взаимосвязей людей, в которое неизбежно попадает каждый человек при дворе, требует от него постоянной предусмотрительности, точного контроля над тем, что он говорит или делает.

Образование монополий на физическое насилие и на налоги было лишь одним из аспектов общего процесса цивилизации, но это событие можно считать ключевым, поскольку от него без труда можно подойти к движущим силам данного процесса. Большой королевский двор какое-то время был сердцевиной тех социальных взаимосвязей, которые пустили в ход и направляли процесс цивилизации. Если проследить социогенез двора, то мы обнаруживаем здесь трансформацию, составляющую необходимую предпосылку всех прочих изменений в направлении к цивилизации: мы видим, как на место рыцарей приходит дворянство с усмиренными аффектами — придворные. Одним из наиболее значимых не только на Западе, но и в любом крупном процессе цивилизации шагов на этом пути является превращение рыцарей в придворных. Разумеется, существуют разные уровни такой трансформации общества, ведущей к установлению внутреннего мира. На Западе этот процесс начинается с XI—XII вв. и находит свое завершение в XVII—XVIII вв.

Выше мы уже детально писали об этом. Поначалу мы видели ландшафт с множеством замков и имений, ситуацию, когда взаимозависимость между людьми была слаба. Соответственно, у большинства рыцарей горизонт видения почти так же узок, как и у крестьян. «Localism was writ large across the Europe of the early Middle Ages, the localism at first of the tribe and the estate, later shaping itself into those feudal and manorial units upon which mediaeval society rested. Both politically and socially these units were nearly independent, and the exchange of products and ideas was reduced to a minimum⁰»⁸.

Затем из множества этих замков и поместий начинают возвышаться те, чьим господам в непрестанной борьбе удалось на большей или меньшей территории расширить свои земли и увеличить воинскую мощь, занять господствующее по отношению к прочим рыцарям положение. Жилища победителей становятся центрами значительных владений, в них стекается все большее количество людей. Эти жилища превращаются во «дворы» в новом смысле слова. Среди пришедших сюда искателей счастья немало бедных рыцарей, уже не являющихся столь независимыми, как свободные воины, уединенно жившие в своих имениях, напоминавших небольшие автаркии. При дворе они находятся в условиях монопольно ограниченной конкуренции. Уже здесь, в этом кругу людей, еще совсем небольшом в сравнении с дворами абсолютных монархов, совместное существование принуждает их считаться с другими людьми. Попавшие в это сплетение взаимосвязей рыцари должны контролировать себя и предвидеть последствия своих действий, строго регулировать свое поведение — особенно в общении с хозяйкой двора, от которой они находятся в зависимости. Они вынуждены сдерживать свои аффекты, трансформировать свои влечения. Куртуазный кодекс поведения дает нам представление о таком регулировании, а миннезанг⁹— о необходимом усмирении влечений, вошедшим в обычай при дворах крупных и мелких удельных владык. Это — первые шаги на пути, ведущем к полному превращению рыцарей в придворных и к долговременной трансформации поведения в смысле «цивилизации». Но пока что сеть, в которую угодил рыцарь, еще не столь плотная и обширная. Если он и привыкает к известной сдержанности при дворе, то все же остается еще огромное число людей и ситуаций, не требующих от него ни малейшей самодисциплины. Можно, например, покинуть двор этого господина и его супруги в надежде найти другое прибежище. Дороги полны неожиданностей, встреч, не требующих какого бы то ни было регулирования поведения. При дворе, общаясь с госпожой, следует избегать насильственных действий и вспышек страстей; однако и куртуазный рыцарь остается прежде всего воином — ero жизнь представляет собой непрестанную череду войн, сражений, актов насилия. Умиротворяющее принуждение, ведущее к глубокой трансформации влечений, еще не оказывает постоянного и равномерного воздействия на его жизнь. Это принуждение привязано к отдельным местам, его действие в любой момент прерывается, когда вступает в ход иного рода принуждение, — например, законы войны, которая не нуждается в сдерживании аффектов и даже не терпит подобного сдерживания. Поэтому у куртуазного рыцаря самопринуждение является полубессознательной привычкой, неким чуть ли не автоматически работающим аппаратом, еще в весьма незначительной мере. Мы уже указывали на то, что куртуазные предписания во времена расцвета придворного рыцарского общества в немалой своей части были общими для детей и для взрослых. Поведение, соответствующее этим нормам, для взрослых не было чем-то само собой разумеющимся, т.е. настолько самоочевидным, чтобы его уже не нужно было обсуждать. Противостоящие ему побуждения еще не исчезли из сознания. Аппарат самопринуждения, «Сверх-Я», еще не был силен и равномерно развит.

Кроме того, здесь еще отсутствует та главная движущая сила, что впоследствии, при дворе абсолютного монарха, станет побуждать дворян к использованию утонченных форм общения. Давление городских буржуа на дворянство еще сравнительно невелико, а потому мало ощутима и конкуренция между двумя сословиями. Конечно, при дворах удельных князей иной раз рыцарь и горожанин ведут борьбу за равные шансы. Среди миннезингеров встречаются и горожане, и дворяне. Уже с этой точки зрения куртуазный двор иногда дает пример той же закономерности, что в полном виде заявит о себе при дворе абсолютной монархии: здесь в конкурентной борьбе сталкиваются друг с другом люди дворянского и буржуазного происхождения. Но позже, во времена полностью сформировавшейся монополии на господство, функциональная взаимосвязь дворянства и буржуазии, а тем самым и возможность как постоянных контактов, так и длительного соперничества представителей этих сословий, становится значительной и вне пределов двора. Контакты буржуа и рыцарей при куртуазном дворе еще редки. В сравнении с более поздним периодом взаимозависимость буржуазии и дворянства еще незначительна и в обществе в целом. Города и феодалы со своим окружением противоборствуют как чуждые друг другу политические и социальные единицы. Низкий уровень разделения функций, незначительность связей между различными сословиями находят свое выражение в том, что распространение обычаев и идей идет от города к городу, от двора ко двору, от монастыря к монастырю — т.е. происходит в рамках одного и того же социального слоя. Часто они распространяются на большее расстояние, чем действуют взаимные влияния замков и городов в одной и той же местности¹⁰. Таково строение этого общества, и это следует иметь в виду, чтобы правильно понимать общества с иной структурой, с иными социальными процессами, ведущими ко все большему воздействию «цивилизации» на психический самоконтроль личности.

Здесь, в обществе с преобладанием натурального хозяйства, обмен и взаимосвязи между различными слоями еще незначительны в сравнении с позднейшими фазами социального развития. Поэтому в жизни людей гораздо больше проявляется неравенство. Военная сила и собственность здесь тесно взаимосвязаны и непосредственно зависят друг от друга. На одной стороне — безоружный крестьянин. Он унижен, он находится во власти вооруженного господина — более чем какой бы но ни было человек в позднейшие времена, когда возникла публичная или государственная монополия на насилие. По другую сторону стоит носящий оружие господин, рыцарь. У него еще крайне мала (хотя в какой-то мере она всегда присутствует) функциональная зависимость от людей низшего слоя, непосредственно находящихся под угрозой физического насилия. Угроза эта настолько велика, что с нею нельзя сравнить ни одну форму зависимости низших слоев от высших. Это относится и к жизненному стандарту: различие между высшими и низшими в этом обществе чрезвычайно велико, причем как раз на той фазе, когда из массы рыцарей стало выделяться небольшое число особенно могущественных и состоятельных феодалов. Мы встречаемся со сходными контрастами в обществах, по своей структуре схожих с западным средневековым, — в Индии, в Абиссинии. По одну сторону — представители небольшой верхушки, располагающие огромными средствами, которые в значительно большей степени, чем ныне на Западе, используются на личное потребление, на роскошь в том, что мы называем «частной жизнью», — на наряды и украшения, на дворцы и конюшни, на посуду, пиры и прочие радости жизни. По другую сторону — живущие в нищете крестьяне, постоянно испытывающую угрозу голодной смерти из-за неурожая. Полученного их трудом едва хватает для спасения от голода; жизненный стандарт у них существенно ниже, чем у любого слоя в «цивилизованных» обществах. Только вместе со стиранием этих контрастов, вместе с давлением конкуренции, снизу доверху пронизывающей все общество, вместе с разделением функций и ростом взаимной зависимости на больших пространствах — когда в функциональной зависимости оказываются и высшие слои, когда возрастает и социальная сила, и повышается жизненный стандарт низших слоев, — только вместе со всем этим вырабатывается некая «сдержанность» высших по отношению к низшим и начинается подъем самих низших слоев, равно как и прочие изменения, свидетельствующие о распространении цивилизации.

В начальном пункте этого движения рыцари живут как бы сами по себе, равно как и горожане, и крестьяне. Пропасть между сословиями глубока даже при пространственной близости сфер их существования; различны обычаи, жесты, одежды, развлечения, хотя имеются и отдельные заимствования. Социальные контрасты здесь видны повсюду — люди, принадлежащие к более однородному миру, охотно говорят о тогдашней более «красочной жизни». Высший слой, дворянство, еще не ощущает особого социального давления снизу; даже буржуазия еще не оспаривает функций и престижа высшего сословия. Дворянину еще нет нужды себя сдерживать и размышлять о том, как сохранить свою высшую позицию. Он располагает своей землей, в руках у него меч; главным источником опасности для него являются другие рыцари. Поэтому невелик контроль рыцарей над поведением друг друга, мал и самоконтроль, к которому оказывается принужденным отдельный рыцарь. Его социальная позиция гораздо более прочна и самоочевидна, чем у придворного. Ему нет нужды избавляться от всякой грубости и вульгарности. Мысли о низших его вообще не беспокоят: у него нет той непрестанной тревоги, что впоследствии будет появляться у представителей высшего слоя при напоминании о низших, а потому нет и соответствующих запретов. Наблюдая низкорожденных, он не испытывает никакого сострадания, только презрение, и выражает его откровенно и без всяких вытесненных эмоций. Абрис жизни рыцаря¹¹, по необходимости краткий, передает эту позицию, хотя избранный нами наглядный материал принадлежит к более позднему, придворному периоду рыцарства.

Мы уже достаточно подробно писали о том, как рыцари шаг за шагом стали втягиваться в сеть более тесных связей с другими слоями и группами, как большая их часть оказалась сначала в функциональной, а затем и в институциональной зависимости от небольшого числа высших дворян. В этом направлении работали процессы, длившиеся столетиями: они вели к утрате военной и хозяйственной замкнутости всех рыцарей, к превращению части из них в придворных.

Работу этого механизма мы ощущаем уже в XI—XII вв., когда укрепляются удельные князья, и все большее число людей, включая многих обедневших рыцарей, начинают искать себе место при крупных или мелких дворах.

Затем над всеми прочими дворами поднимаются дворы принцев — в свободной конкуренции только у выходцев из королевского дома остаются шансы. Самый богатый и самый блестящий из дворов принцев крови — Бургундский двор — дает хорошее представление о том, насколько медленно шло превращение рыцарей в придворных.

Наконец, в XV и особенно в XVI в. это движение ускоряется, возникают новые факторы, способствующие такому превращению, — разделение функций, рост взаимосвязей и интеграция все больших территорий и самых различных слоев. Это хорошо заметно по тому социальному инструменту, употребление которого в точности отображает изменения в функциях и в широте социальных взаимосвязей, — по денежному обращению. Количество денег быстро растет, а вместе с тем падает их покупательная способность, или стоимость. Тенденция обесценивания драгоценных металлов, как и превращение рыцарей в придворных, берет свое начало в раннем Средневековье. Новым при переходе от Средних веков к Новому времени были не монетаризация и не уменьшающаяся покупательная способность денег как таковые, но темп и размах этого движения. Как это вообще часто случается, нечто, поначалу казавшееся лишь количественным изменением, при более внимательном рассмотрении оказывается изменением качественным — изменением в строении человеческих отношений, трансформацией социальной структуры.

Конечно, ускорившееся обесценение денег не было единственной причиной все более отчетливо заявлявших о себе социальных изменений. Мы имеем дело с частным аспектом, с одним из винтиков в целостном общественном механизме. Под давлением конкуренции на определенной ступени начинает расти спрос на деньги; для удовлетворения этого спроса люди ищут и находят все новые пути и средства. Как это было показано выше¹², для разных социальных групп данный процесс имел разное значение. Именно это говорит о наличии многосторонней функциональной взаимозависимости между различными слоями общества. Перемены оказались благоприятными для тех групп, функции которых позволяли им компенсировать падающую покупательную способность денег получением все большего количества последних. К таковым относилась прежде всего буржуазия, в сходном положении был также король, обладавший монополией на сбор налогов. В убытке оказывались рыцари: они имели номинально те же самые доходы, но реально по своей покупательной способности постоянно уменьшавшиеся (причем весьма существенно) вместе с обесцениванием денег. Именно этот поток событий в XVI—XVII вв. все в большей мере привязывал рыцарей ко дворам, ставил их в зависимость от королей. Доходы последних в это же самое время настолько увеличились, что они теперь могли содержать при своем дворе все возрастающее число людей.

Если посмотреть на наследие прошлого как на альбом, где представлены чередующиеся «стили», то у нас возникнет впечатление, будто время от времени вкусы и душевный строй людей резко меняются, словно в результате какой-то мутации: перед нами то «человек готики», то «человек Возрождения», то «человек барокко». Но стоит нам попытаться представить себе всю структуру отношений, в которые включен человек определенной эпохи, стоит принять в расчет изменение институтов, образующих его жизненное пространство, или функции, являющиеся фундаментом его существования, как подобное впечатление все больше стирается. Нам становится все труднее представить себе неожиданную мутацию, необъяснимым образом одновременно захватывающую души множества независимых друг от друга людей. Все изменения такого рода осуществлялись чрезвычайно долго, шли малыми, незаметными шагами. Для нашего слуха различимы только отзвуки громких событий. Но великие взрывы, потрясающие все существование отдельных людей и серьезно меняющие его, представляют собой редкие моменты в череде скучных и почти незаметных социальных перемен, воздействие которых дает о себе знать только через несколько поколений, когда они заявят о себе в виде конфронтации отцов с сыновьями и внуками. Именно так происходила замена одного высшего слоя другим — превращение свободных рыцарей в придворных. Даже на последних фазах этого процесса мы можем встретить индивидов, находящих полноту существования в жизни свободного рыцаря, видящих в ней исполнение своих желаний, реализацию своих дарований и страстей. Но все эти страсти и способности уже оказались нереализуемыми в силу медленного преобразования человеческих отношений: из системы этих отношений уже исчезли соответствующие функции. То же самое можно сказать о дворе абсолютного монарха. Он также не был придуман и создан каким-то индивидом, но формировался постепенно по ходу смещения точки равновесия в соотношении социальных сил. Все индивиды оказывались зависимыми друг от друга, связанными между собой особой формой отношений. Из этой их взаимосвязи рождалась взаимная зависимость, причем уже не они своей связанностью создавали двор, но наоборот, двор для множества людей играл конституирующую роль как способная пережить любого индивида форма человеческих отношений, как прочный институт, воспроизводящий определенного рода связи на основе существующего устройства общества в целом. Мы ничего не поймем в таком социальном институте, как фабрика, если будем рассматривать его вне структуры социального поля в целом, — социального поля, вновь и вновь порождающего фабрики. Мы не поймем, почему одни люди — рабочие и служащие — оказывают услуги другим людям, предпринимателям, а последние зависят от такого рода услуг. Точно так же мы не поймем социальный институт двора времен абсолютизма, если не примем в расчет человеческие потребности и особенности тех взаимозависимостей, которые связывали людей и побуждали их сосуществовать в такой форме. Только с учетом всего этого двор утратит вид некоего случайного, созданного по чьему-то произволу образования; тогда нам не будет нужды задавать себе вопрос «зачем», и существование двора обретет свой смысл в сети человеческих отношений. Мы видим, что на протяжении долгого времени он предоставлял множеству индивидов шансы для удовлетворения потребностей, раз за разом воспроизводившихся обществом.

Мы уже показали выше ту констелляцию потребностей, что на протяжении поколений воспроизводила институт двора. Дворянство — или по крайней мере его часть — нуждалось в короле, поскольку вместе с прогрессирующей монополизацией из общественной жизни исчезли функции свободного рыцаря. Вместе с ростом денежного обращения имения сами по себе предоставляли средства только для поддержания весьма посредственного (если сравнить его со стандартом поднимающейся буржуазии) уровня существования, а иной раз и оно оказывалось под вопросом. Ресурсы имений были явно недостаточны для поддержания социального существования, престижа дворянства как высшего слоя в сравнении с растущей силой буржуазии. Поэтому немалая часть дворян в надежде получить содержание были вынуждены идти на службу при дворе, оказываясь тем самым в прямой зависимости от короля. Только жизнь при дворе давала дворянину доступ к экономическим шансам и возможность поддержания престижа в этом социальном поле; только так дворянин мог хоть в какой-то мере удовлетворять свою потребность в «достойном» существовании в качестве члена высшего сословия. Если бы речь шла только об экономических шансах (или о них в первую очередь), то дворяне совсем не обязательно стремились бы ко двору. Чтобы иметь деньги, они могли бы обратиться к купеческой деятельности (или, скажем, получить деньги за счет выгодной женитьбы), причем преуспели бы в обогащении гораздо скорее, чем ведя жизнь придворных. Но ради такой деятельности они должны были бы лишиться своего дворянского звания, а это означало для них падение и в собственных глазах, и в глазах всех прочих дворян. А именно дистанция по отношению к буржуа, принадлежность к «благородным», к высшему сословию страны придавала их жизни смысл. Это желание поддержать свой престиж, отличаться от прочих, было более важным мотивом их действий, чем стремление к богатству. Они шли ко двору и там оставались не в силу экономической зависимости от короля, но потому, что только двор и жизнь в придворном обществе могли позволить им сохранить свое отличие от прочих и поддержать престиж, ценимый ими чуть ли не так же, как спасение души. Им нужно было принадлежать к элите, к «society» своей страны. По крайней мере часть из них могли себе позволить не жить при дворе, пока речь шла только об экономических шансах; но они стремились не столько к экономическим возможностям, обеспечивающим им средства существования (таковые они могли найти и не при дворе), но и к возможностям экзистенциальным — к поддержанию престижа, сохранению своего отличия от других, гарантии своего существования в качестве людей благородных. Эта двойная связь экономических и престижных моментов в большей или меньше степени характеризует все элиты — не только носителей «civilité», но равным образом и носителей «цивилизации». Стремление принадлежать к «высшему» слою и сохранять такое положение оказывает не менее принудительное воздействие на индивида и не в меньшей степени моделирует его поведение, чем стремление находить средства к существованию, проистекающее из простейшей жизненной необходимости. Мотивы и того, и другого рода присущи всякому индивиду, принадлежащему к любому социальному слою, они образуют двойную неразрывную цепь. Один из мотивов нельзя вывести из другого: стремление к престижу и страх его утраты, борьбу против стирания социальных различий невозможно объяснить другой зависимостью, т.е. как замаскированное желание обладать все большими денежными средствами и экономическими привилегиями. Такое желание мы находим только у семей и слоев, длительное время живущих под сильнейшим внешним давлениям, на грани голода и нищеты. Привязанность к социальному престижу выступает как первичный мотив действий только у представителей тех слоев, чьи доходы в нормальных обстоятельствах достаточно велики, чтобы не испытывать угрозы голода. У таких слоев и стремление к хозяйственной деятельности уже не проистекает из простой нужды утоления потребности в еде и питье; они стремятся сохранять высокий и привычный им жизненный стандарт и престиж. Именно этим объясняется тот факт, что у вышестоящих слоев регулирование аффектов и выработка самопринуждения в целом значительно более заметны, чем у нижестоящих: страх утраты или умаления социального престижа является сильнейшим стимулом превращения внешнего принуждения в самопринуждение. Характер высшего слоя, «хорошего общества» придворной аристократии XVII—XVIII вв. и в этом пункте предстает особенно отчетливо именно потому, что деньги не играли в этом обществе решающей роли. Конечно, в них была нужда, богатство ценилось как желанное средство, но оно еще не стало, как это произошло в буржуазном мире, тем центральным фактором, который стал определять и социальный престиж. Принадлежность к придворному обществу означает для сознания его членов нечто большее, чем богатство. Именно поэтому они так привязаны ко двору, поэтому на их поведение столь сильное формирующее воздействие оказывают правила жизни при дворе. Для них нет иного места, где они могли бы жить, не деградируя. Вот почему их привязанность к королю, их зависимость от него столь велика.

В свою очередь, и король по ряду причин привязан к дворянству. Он нуждается в нем для общения с теми, кто схож с ним по воспитанию; он разделяет их потребность в сохранении отличия от прочих групп населения, и ему нравится, что служащие ему люди — хоть за столом, хоть за охотой, хоть в спальне — принадлежат к высшему слою, к дворянству страны. Но дворянство требуется ему в первую очередь в качестве противовеса буржуазии — подобно тому, как буржуазия ему нужна как противовес дворянству; это необходимо для сохранения контроля над ключевыми монополиями. Закономерность «королевского механизма» привязывает короля к дворянству. Сохраняя дворянство как особый слой, он тем самым создает равновесие сил между двумя сословиями, ситуацию, при которой ни одно из них не должно быть ни слишком сильно и ни слишком слабо, — такова аксиома королевской политики.

Не только дворянство, как и буржуазия, зависит от короля; король сам зависит от дворянства. Однако зависимость каждого дворянина по отдельности несравнимо превосходит зависимость короля от любого из них. Это хорошо видно по установившимся при дворе отношениям между королем и дворянами.

Король не только подавляет дворянство, как это представляется части придворной аристократии; он не только его поддерживает, как это кажется немалой части буржуазии — он делает и то, и другое. И сам двор служит обеим целям: и укрощению, и поддержанию дворянства. Как пишет Лабрюйер в своем описании двора, «un Noble, s’il vit chez luy dans sa Province, il vit libre, mais sans appuy: s’il vit à la Cour, il est protégé, mais il est esclave²⁾». Это напоминает во многом то отношение, что существует между мелким самостоятельным дельцом и менеджером могущественного семейного концерна. При дворе часть дворянства может получать отвечающее сословному положению содержание; однако здесь дворяне уже не находятся в отношении свободной военной конкуренции, как ранее — рыцари. Придворные оказались в ситуации монопольно регулируемой конкуренции, они борются за шансы, раздаваемые монополистом. При этом они испытывают постоянное давление: не только со стороны короля, но и со стороны резервной армии провинциального дворянства, конкурирующего с придворными. Кроме того, на них оказывают давление поднимающиеся слои буржуазии. Рост социальной силы этих слоев прямо затрагивает интересы придворных, поскольку они живут за счет налогов, которые платят прежде всего представители третьего сословия. Переплетение социальных функций, взаимозависимость — в первую очередь дворянства и буржуазии — стали гораздо большими, чем на предшествующих фазах развития. Тем самым увеличилось и напряжение, постоянно испытываемое людьми. Вместе с изменением строения человеческих отношений, вместе с иным способом включения индивида в эту сеть и соответствующим моделированием его поведения такого рода зависимостями меняется структура его сознания и его влечений. Плотная и всесторонняя сеть зависимостей оказывает на него постоянное давление, требует от него непрестанного самоконтроля, стабильного «Сверх-Я» и новых форм поведения в общении с другими людьми. Так из рыцаря вырабатывается придворный.

В любой точке земли, где мы встречаемся со сколько-нибудь значимым цивилизационным процессом, обнаруживается и социально-исторический механизм, вызывающий трансформацию habitus'а и сходные с ним явления. Такого рода процессы могут идти медленнее или быстрее, либо они могут, как в данном случае, представлять одно непрерывное движение, либо в них могут чередоваться движения вперед и назад, — но стабильное или преходящее превращение воинов в придворных относится, как нам кажется, к элементарнейшим предпосылкам любого крупного процесса цивилизации. Пусть такое социальное образование, как двор, кажется сегодня не столь уж значимым для современной жизни, но процесс цивилизации нельзя понять, если оставить без внимания структуру двора. Вероятно, понимание некоторых особенностей его устройства проливает свет и на жизнь любого сильного центра власти.