I. Социальное принуждение к самоконтролю

Какое отношение к процессу «цивилизации» имеют такие феномены, как организация общества в форме «государства», монополизация и централизация налогов и физического насилия на значительной территории? Исследователь процесса цивилизации сталкивается здесь с настоящим клубком проблем. Если обозначить важнейшие из них, то прежде всего следует назвать вопрос самого общего характера. Мы видим, что процесс цивилизации представляет собой изменение поведения и чувствования людей в совершенно определенном направлении, — в первой части данной работы мы пытались подтвердить этот тезис специфическим наглядным материалом. В то же время нигде и никогда в прошлом мы не обнаруживаем индивидов, которые намеренно, сознательно и «рационально» осуществляли бы эти изменения; совершенно очевидно то, что «цивилизация», как и рационализация, не является продуктом человеческого «рацио» и результатом какого бы то ни было долгосрочного планирования. Разве постепенная «рационализация» основывалась на сугубо «рациональном» поведении и уже сформировавшейся способности планировать события на века вперед? Можно ли помыслить, что процесс цивилизации был инициирован людьми, наделенными таким даром предвидения и отличавшимися такой степенью регулирования всех сиюминутных аффектов, наличие которых само по себе уже является результатом длинных цивилизационных трансформаций?

Действительно, в истории мы не найдем свидетельств того, что это изменение было «рациональным», что оно осуществлялось отдельными людьми или группами в качестве сознательного «воспитания». В целом данная трансформация протекала совсем не по плану, но все же в ней обнаруживается и некий порядок. Выше мы в деталях показали, как внешнее принуждение в самых различных аспектах превращалось в самопринуждение, как во все более дифференцированных формах вытеснялись за кулисы общественной жизни и соединялись с чувством стыда различные человеческие отправления, как все более всесторонним, равномерным и стабильным делалось регулирование влечений и аффектов. Все это, конечно, не выводится из какой-то рациональной идеи, которая столетия тому назад была постигнута отдельными людьми, а потом переходила из поколения в поколение как цель деятельности и устремлений, пока, наконец, полностью не осуществилась в «века прогресса» . Тем не менее эта трансформация не была и бесструктурным и хаотичным изменением.

Вопрос, возникающий в связи с трактовкой процесса цивилизации, представляет собой не что иное, как общую проблему понимания характера исторического изменения. В целом это изменение «рационально» никем не планировалось, но в то же время оно не является и неупорядоченной сменой не связанных друг с другом образований. Как это возможно? Как вообще приходят в человеческий мир образования, которые никем из людей не предусматривались, но все же ничуть не напоминают очертания облаков, лишенные плотности, строения и структуры?

Проведенное нами исследование — в первую очередь та его часть, что связана с проблемами социальной механики, — представляет собой попытку дать ответ на эти вопросы. Ответ сравнительно прост: планы и действия, эмоциональные и рациональные побуждения отдельных людей постоянно взаимодействуют, хуже или лучше сочетаясь друг с другом. Это основополагающее переплетение отдельных человеческих планов и действий способно вызвать к жизни трансформации и образования, которые не планировались и не создавались намеренно ни одним человеком. Из данного переплетения, из этой взаимозависимости между людьми, проистекает специфический порядок, наделенный большей принудительной силой и более могущественный, чем воля и разум отдельных людей, его создающих¹.Именно этот порядок переплетения планов и действий определяет ход общественного развития; именно он лежит в основании процесса цивилизации.

Данный порядок не является ни «рациональным» (если таковым считать возникновение в результате целесообразных действий, предпринятых после размышлений отдельного человека), ни «иррациональным», если под «иррациональным» подразумевать «неведомо как появившееся». Одни отождествляли его с порядком «природы»; некоторые другие, подобно Гегелю, трактовали как особый сверхиндивидуальный «дух» — рассуждения Гегеля о «хитрости разума» показывают, насколько занимал его тот факт, что из планов и действий людей рождается нечто, не предусмотренное ни одним из них. Но привычные способы мышления, склонные сводить все к альтернативам вроде «рационального» и «иррационального», «духа» и «природы», оказываются явно непригодными в данном случае. Действительность и в этом отношении не подчиняется тому понятийному аппарату, из которого хотели бы сделать некий стандарт на все времена. Это невозможно, даже если некогда данный аппарат мог какой-то период служить неплохим компасом и направлять наш путь по неизведанному миру. Собственная закономерность социальных явлений не идентична ни закономерности «духа» индивидуального мышления и планирования, ни закономерности того, что мы называем «природой», даже если функционально все эти различные измерения действительности неразрывно связаны друг с другом. Но общее указание на своеобразную закономерность социального переплетения мало что дает для понимания таких явлений. Подобное указание остается пустым и невразумительным, пока вместе с ним прямо не показаны определенные исторические трансформации и конкретные механизмы переплетения взаимосвязей, а тем самым и способ действия закономерностей. Решением именно этой задачи мы занимались в третьей части настоящего исследования, где пытались показать, какого рода переплетение и какая многосторонняя взаимозависимость людей возникли в процессе феодализации. Мы рассматривали, как оказывающая принудительное воздействие ситуация конкуренции сталкивала друг с другом феодалов, как постепенно сужался круг конкурентов, как развитие привело к монопольному положению одного из них, а затем — в результате работы других механизмов переплетения — и к образованию абсолютистского государства. Вся эта переорганизация человеческих отношений имела непосредственное значение для изменения человеческого habitus'a, подготавливая раннюю форму того, что мы называем «цивилизованным» поведением и чувствованием. Нам еще придется говорить о связях между специфическим изменением в строении человеческих отношений и соответствующей трансформацией в строении психического habitus'a. Но обзор механизмов сплетения взаимосвязей имеет и общее значение для понимания процесса цивилизации. Только осознав всю степень принудительности, с которой возникает определенное строение общества, т.е. определенная форма социального переплетения, ведущая — в силу своих внутренних противоречий — к специфическим общественным изменениям и тем самым к другим формам², мы способны увидеть и то, как происходят изменения человеческого habitus'a, те изменения в моделировании пластичного психического аппарата, которые с древнейших времен и до сего дня наблюдаются в человеческой истории. Только тогда мы в состоянии понять и то, что изменение психического habitus'a, которое мы называем «цивилизацией», происходит в согласии с неким порядком и обладает некой направленностью, хотя оно не планировалось ни одним человеком и не было приведено в движение какими бы то ни было «разумными», целесообразными действиями. Цивилизация в той же мере не является чем-то «разумным» или «рациональным»³, в какой она не представляет собой чего-то «иррационального». Она движется вслепую — за счет собственной динамики сети отношений между людьми, за счет специфических изменений в формах их сосуществования. Но мы вполне в состоянии найти в ней и нечто «разумное» — в том смысле, что мы можем глубже понять этот механизм и заставить его лучше функционировать. Ведь именно в связи с процессом цивилизации слепая работа механизма переплетения взаимосвязей постепенно предоставляет все большие возможности для планомерного вмешательства в эту сеть взаимоотношений, планомерного изменения habitus'a на основе лучшего понимания незапланированных закономерностей.

Какие же специфические изменения в совместной жизни людей способствовали именно такому моделированию пластичного психического аппарата человека, как «цивилизация»? Если основываться на сказанном выше о причинах трансформации западного общества в целом, то ответ на этот вопрос будет достаточно прост: с древнейших периодов западной истории и вплоть до настоящего времени под давлением сильной конкуренции происходил рост дифференциации общественных функций. Чем сильнее они дифференцировались, тем большим становилось их число, а тем самым и число людей, в зависимости от которых оказывался каждый индивид,— независимо от того, идет ли речь о простейших и повседневных его обязанностях или о самых сложных и специфичных сторонах жизни. В результате, для того чтобы каждое отдельное действие могло выполнить свою общественную функцию, поведение все большего числа людей должно было во все большей мере соотноситься с поведением всех прочих, а сеть действий должна была подчиняться все более точным и строгим правилам организации. Индивид принуждается ко все более дифференцированному, равномерному и стабильному регулированию своего поведения. Выше мы уже отмечали, что речь тут никоим образом не идет о сознательном регулировании. Именно это характерно для изменений психического аппарата в ходе цивилизации — с ранних лет индивиды приучаются к дифференцированному и стабильному регулированию поведения, оно приобретает у них характер автоматизма, становится самопринуждением, которое выступает как нечто непреодолимое даже в том случае, если осознается. Сеть действий становится столь сложной и разветвленной, а напряжение, требуемое для «правильного» в ней поведения, — столь значительным, что индивиду требуется укрепление не только сознательного самоконтроля, но и аппарата того самоконтроля, который работает автоматически и слепо. Последний служит барьером, препятствующим росту постоянной тревоги, вызываемой вероятностью нарушения принятых в обществе образцов поведения. Но именно по той причине, что работает этот аппарат по привычке и вслепую, достаточно часто он сам создает возможность для подобного столкновения с социальной реальностью. Осознается это или нет, направление изменений поведения как все более дифференцированного регулирования психического аппарата в целом определяется направленностью социальной дифференциации — прогрессирующим разделением функций, расширением сети взаимозависимостей, в которую прямо или косвенно неизбежно вовлекаются любые порывы и мотивы индивидов.

В целях наглядного представления различий в сплетении взаимосвязей индивидов в обществах с меньшей и большей дифференциацией мы можем привести в качестве примера дороги и улицы различных времен. Транспортные артерии представляют собой как бы пространственные функции социального переплетения связей, которое в целом невозможно изобразить с помощью одного измерения четырехмерного континуума, свойственного нашему привычному понятийному аппарату. Достаточно вспомнить об ухабистых, лишенных всякого покрытия, размываемых дождями дорогах простого рыцарского общества, где преобладает натуральное хозяйство. За малыми исключениями, движение по ним крайне неинтенсивно; главная опасность, которая ожидает здесь человека, облечена в форму военного насилия или разбойничьего нападения. Когда люди осматривают окружающие деревья и кусты, когда они вглядываются в то, что ждет их впереди, они всякий раз должны быть готовы взяться за оружие, и лишь в последнюю или предпоследнюю очередь они вынуждены считаться с возможностью столкновения с другим транспортным средством. Большие дороги этого общества предполагают постоянную готовность человека сражаться и отчаянно защищать свою жизнь или свою собственность от физического нападения. Движение по главным дорогам и улицам крупного города, характерного для дифференцированного общества наших дней, предполагает совершенно иное моделирование психического аппарата. Угроза разбоя или военного нападения здесь сведена к минимуму. Тут и там с огромной скоростью проносятся автомобили; пешеходы и велосипедисты пытаются протиснуться между грузовиками; на крупных перекрестках стоят регулировщики, чтобы с большим или меньшим успехом контролировать и регулировать движение. Но все это внешнее регулирование основывается на том, что каждый индивид должен сам точнейшим образом регулировать свое поведение в соответствии с нуждами всего переплетения связей в целом. Главная опасность для человека, исходящая от другого человека, состоит в том, что кто-то в этом движении вдруг утратит самоконтроль. Тут требуется постоянное наблюдение за самим собой, в высшей степени дифференцированный самоконтроль, чтобы индивид мог в целости и сохранности пройти сквозь толчею. Для того чтобы один индивид стал смертельной опасностью для другого, достаточно чьей-либо неспособности справиться с чрезмерным напряжением, непрестанно требуемым таким саморегулированием.

Конечно, мы просто привели наглядный пример. Сеть цепочек действий, в которые вплетено каждое отдельное действие в дифференцированном обществе, на деле является куда более сложной, а самоконтроль, к которому приучает человека с самых ранних лет жизнь в этом обществе, проникает на более глубокий уровень, чем это видно на приведенном примере. Но, по крайней мере, мы смогли дать представление о том, насколько жестким выступает здесь формирование психического habitus'a «цивилизованного» человека, в насколько значительной степени подлежит он постоянному и дифференцированному самоконтролю, связанному с дифференцированностью социальных функций, с многообразием действий, которые он должен все время соотносить с действиями других людей.

Схема самопринуждения и шаблоны моделирования влечений, конечно, весьма различаются здесь в зависимости от функций индивида, от его положения в рамках сети взаимосвязей. И в наши дни существуют разные сектора западного мира, отличающиеся по присущему им уровню силы и стабильности аппарата самопринуждения. Они хорошо заметны и являются достаточно большими. При их рассмотрении возникает огромное число частных вопросов, ответ на которые может дать именно социогенетический метод. Но все эти различия в уровнях отступают в сравнении с habitus'oм человека менее дифференцированного общества. Еще более четко вырисовывается главная линия трансформации: вместе с дифференциацией социальной сети более дифференцированной, всесторонней и стабильной становится и социогенный аппарат психического самоконтроля.

Однако прогрессирующая дифференциация социальных функций является лишь первой и самой общей из социальных трансформаций, притягивающих взгляд наблюдателя, ставящего вопрос о причинах изменения психического habitus'a как «цивилизации». Наряду с прогрессирующим разделением функций происходит тотальная переорганизация всей социальной ткани. Выше мы детально рассматривали причины того, что в обществе с незначительным разделением функций, если таковое обладает определенными размерами, аппарат центральной власти сравнительно нестабилен и легко разрушается. Мы показали также и то, как принудительно действующая система отношений постепенно устраняет центробежные тенденции, подчиняет себе механизмы феодализации и шаг за шагом укрепляет стабильный центральный аппарат, вырабатывает прочные институты монополии на физическое насилие. В теснейшей связи с образованием таких институтов и растущей стабильностью центрального аппарата управления в обществе находится процесс стабилизации психического аппарата самопринуждения. Такая стабильность представляет собой важнейшую черту habitus'a любого «цивилизованного» человека. Только с образованием подобных стабильных институтов появляется и социальный аппарат такого формирования индивидов, которое начинается с раннего детства и приучает их сдерживать себя и следовать строго установленным правилам; тем самым у индивида возникает стабильный и — в немалой части — автоматически работающий аппарат самоконтроля.

Вместе с монополией на насилие появляется достигшее внутреннего мира социальное пространство, поле, обычно свободное от насильственных действий. В этом поле изменяется характер принуждения, применяемого по отношению к индивиду. Ранее все прочие формы насилия смешивались с физическим насилием; теперь происходит их обособление друг от друга — в подобном социальном пространстве они получают самостоятельное существование и меняются по форме. Это лучше всего видно на примере стандартного для современного сознания представления об экономическом насилии, воплощенном в соответствующего рода принуждении. В действительности, однако, мы имеем целый набор различных видов насилия или принуждения, сохраняющихся в поле взаимодействия между людьми и после того, как физическое насилие ушло из повседневной общественной жизни и осталось лишь в опосредованной форме, пока речь идет о «дрессировке», об усвоении привычек в ходе воспитательного процесса.

Общее направление трансформации поведения и аффектов вместе с изменением в структуре человеческих отношений таково: общества без стабильной монополии на насилие всегда представляют собой и общества со сравнительно слабой дифференциацией функций; цепочки действий, в которые включен индивид, сравнительно короткие. И наоборот, общества со стабильной монополией на насилие (воплощением которой первоначально были дворы князей и королей) суть общества с более или менее значительным разделением функций; цепочки действий существенно длиннее, что делает функциональную зависимость одного человека от всех остальных гораздо большей. Индивид здесь в основном защищен от неожиданных нападений, от вмешательства в его жизнь физического насилия, но в то же время он принужден сдерживать собственные вспышки эмоций и контролировать свою склонность к агрессии, направленной на других. К такому моделированию поведения и аффектов его побуждают и прочие формы принуждения, господствующие в социальном пространстве, где установлен внутренний мир. Чем гуще сеть взаимозависимостей, в которую прогрессирующая дифференциация функций вовлекает индивида, чем обширнее поле, на которое эта сеть распространяется, придавая ему функциональное и институциональное единство, тем большие потери несет индивид из-за спонтанных вспышек страстей. В выигрыше все больше оказывается тот, кому удается подавить свои аффекты, а потому каждого индивида с ранних лет принуждают к просчету последствий своих действий и их координации с цепочками действий других людей. Вытеснение спонтанных вспышек, сдерживание аффектов, расширение поля мышления за счет сопоставления настоящего момента с прошлыми и будущими рядами событий — все это частные аспекты одного и того же изменения поведения, а именно, такого изменения, которое совершается вместе с монополизацией физического насилия и расширением сети взаимозависимостей в социальном пространстве. Таково изменение поведения, понимаемое как «цивилизация».

Примером данного процесса может служить превращение дворянства из слоя рыцарей в слой придворных. В социальном пространстве, где насильственные действия являются чем-то неизбежным и повседневным, где цепочки взаимозависимости сравнительно коротки (в силу того, что рыцари кормятся со своих земель), значительное, постоянное подавление влечений и аффектов не требуется — оно и невозможно, и бесполезно. Жизнь как самого рыцаря, так и всех прочих представителей высшего слоя воинов находится под непосредственной угрозой насилия. Поэтому если сравнить его жизнь с жизнью человека в социальном пространстве с установленным внутренним миром, то мы увидим, что он ударяется то в одну, то в другую крайность. Рыцарь (по сравнению с людьми других обществ) располагает чрезвычайно большой свободой в проявлении чувств и страстей; он может предаваться первобытным радостям земным, беспрепятственно удовлетворять и свои сексуальные аппетиты, и свою ненависть, уничтожая своих врагов и подвергая их мучениям. Но для рыцаря реальна угроза того, что в случае поражения сам он будет целиком отдан во власть другого человека, станет игрушкой его страстей, окажется в рабстве, сопровождаемом такими формами телесных страданий, которые уже практически не встречаются в более поздние времена, когда телесные мучения, заточение в тюрьму и физическое унижение индивида стали монопольной прерогативой центральной власти. Вместе с такого рода монополизацией физическая угроза индивиду приобретает безличный характер; она уже не столь непосредственно зависит от мимолетных аффектов другого человека; она уменьшается, в определенной мере регулируется законами и удерживается в определенных границах.

Итак, мы видим, что большая свобода влечений и высокая степень угрозы физического насилия выступают как две стороны одной медали в обществах, где нет прочной и сильной монополии центральной власти. В обществе с подобной структурой велика возможность ничем не сдерживаемого проявления влечений и аффектов для свободных людей, оказывающихся победителями; но тут больше и прямая угроза оказаться в руках своего соперника, опасность порабощения и унижения индивида, оказавшегося во власти другого. Это справедливо не только для отношений между рыцарями, среди которых в ходе роста денежного обращения и сужения круга свободных конкурентов постепенно выработался кодекс поведения, направленный на сдерживание аффектов. Если взять общество в целом, то мы обнаруживаем в нем значительно больший, чем впоследствии, разрыв между свободой господ (при ограниченной свободе принадлежащих к этому сословию женщин) и радикальным рабством побежденных врагов, слуг и крепостных.

Такой жизни, балансирующей между двумя крайностями и протекающей в условиях постоянной опасности, соответствуют определенная структура индивидуального поведения и психический аппарат индивида. Подобно тому как в отношениях между людьми всегда присутствуют разного рода опасности, возможны как неожиданная победа, так и непредвиденное порабощение, в психике человека часты переходы от чувства удовольствия к ощущению крайнего неудовольствия и обратно. Социальная функция свободного воина лишь в малой мере позволяет прослеживать отдаленные следствия собственных действий, хотя в Средние века вместе с централизацией военного дела в этой сфере уже произошли определенные изменения. Но поначалу воин должен был считаться только с непосредственно данным настоящим: вместе с изменением сиюминутной ситуации меняются и его аффекты. Если обстоятельства обещают ему радость, то он наслаждается ими как может, не думая о возможных последствиях в будущем; если они несут ему нужду, заточение, поражение, то он с готовностью терпит невзгоды. Вся эта полная беспокойства и угроз атмосфера непредвиденности и опасности, где имеются лишь малые и в мгновение ока исчезающие островки защищенности, уже сама по себе, без всяких внешних поводов, часто ведет к резким колебаниям настроения индивида: он то и дело переходит от предельного наслаждения жизнью к глубочайшему раскаянию. Если можно так выразиться, душа его гораздо в большей мере готова и склонна к быстрым скачкам из одной крайности в другую, чем у человека наших дней; здесь часто хватает какого-то впечатления, неконтролируемой ассоциации, чтобы возник страх или произошел радикальный поворот к другой крайности⁴.

Когда меняются отношения между людьми, когда возникает монопольная организация физического насилия, а на место принуждения, оказываемого непрестанными распрями и войнами, приходят иные формы принуждения, более мирного характера, функционально направляемые деньгами и престижем, тогда проявление аффектов также становится менее резким и их сила усредняется. Колебания в поведении и в аффектах, конечно, не исчезают, но они становятся более умеренными. Движения то вверх, то вниз уже не столь значительны, скачки от одной крайности к другой редки.

Такие перемены хорошо заметны. Угроза, каковой является один человек для другого, теперь поддается предвидению, к тому же за счет образования монополии на насилие она ограничена более строгими правилами. Повседневная жизнь освобождается от шокирующих неожиданностей. Насилие теперь убрано в казармы, откуда выходит наружу только в чрезвычайных случаях — во времена войны или социальных потрясений — и прямо не затрагивает жизни обычного индивида. Чаще всего насилие является монополией неких групп специалистов и исключено из жизни всех прочих людей. Сами же эти специалисты, как и вся монопольная организация насилия, несут охрану социального порядка, защищают его границы и выступают как своего рода организация, контролирующая поведение индивидов.

Конечно, и в этой форме контролирующей организации физическое насилие оказывает определенное влияние на индивидов — независимо от того, осознают они это или нет. Но теперь они уже не сталкиваются с постоянной угрозой насилия, их жизнь в известной степени защищена. Теперь эта жизнь проходит не среди людей, наносящих друг другу удары, не в кругу победителей и побежденных с их непреодолимыми страстями и невыносимыми страхами. Насилие, накопленное «за кулисами» повседневной жизни, оказывает постоянное и равномерное давление на индивида; он его едва чувствует, поскольку к нему привык, поскольку с юных лет его поведение, его влечения были приспособлены к такому строению общества. В действительности произошло изменение всего аппарата формирования поведения; вместе с ним поменялись не отдельные стороны поведения, но весь его порядок, вся структура психической саморегуляции человека. Монопольная организация телесного насилия чаще всего оказывает на индивида принуждающее действие вовсе не с помощью прямых угроз: эти угрозы выступают как косвенные, они опосредованы тем постоянным давлением, которое индивид испытывает со всех сторон. Принуждение в немалой мере осуществляется благодаря наличию у самого индивида способности суждения. Обычно присутствие принуждения носит только потенциальный характер, выступая как контрольная инстанция общества. То принуждение, которому подвергается индивид актуально, осуществляется им самим на основе либо его собственных знаний о последствиях своих действий, либо соответствующих указаний тех взрослых, которые моделировали его душевный аппарат, пока он был ребенком. Монополизация физического насилия, концентрация оружия и права распоряжаться вооруженными людьми в одних руках делает более или менее предсказуемым применение силы и принуждает лишенных оружия людей сдерживать себя в пространстве с установленным внутренним миром — причем делают они это сами, предвидя и просчитывая последствия своих действий. Одним словом, все это принуждает людей к большему или меньшему самоконтролю.

Речь не идет о том, что в средневековом воинском обществе (или в любом другом обществе, где отсутствует дифференцированная и прочная система монополизации физического насилия) полностью отсутствует способность людей владеть собой. Психический аппарат самоконтроля, «Сверх-Я», совесть (или как бы эта инстанция ни называлась) в таком обществе также имеются, но они находятся в прямой связи с актами физического насилия, к которому приучены и на которое обречены его члены. Этот аппарат соответствует реальной жизни с ее контрастами и неожиданными резкими переменами. По сравнению с аппаратом самопринуждения, характерным для обществ с более мирной жизнью, он более расплывчат, нестабилен и имеет множество каналов разрядки сильнейших аффектов. Страхи, обеспечивающие «правильное» социальное поведение, здесь еще не настолько вытеснены из сознания индивида. Поскольку главную угрозу для него представляет не сбой в саморегуляции, не утрата самоконтроля, но прямая физическая опасность извне, то и страх у него чаще имеет облик приходящих извне сил. Этот аппарат не только менее стабилен, он также не столь всеобъемлющего свойства, он односторонен, он частичен. В подобном обществе у человека воспитывается чрезвычайное самообладание при перенесении боли, но одновременно этому качеству соответствует и чрезвычайно большая — с точки зрения иного стандарта — свобода в принесении боли и страданий другим. Соответственно, мы находим в определенных секторах средневекового общества крайние формы аскезы, самопринуждения и самоограничения и одновременно — противостоящие им ничуть не менее крайние формы наслаждения, распространенные в других секторах. Зачастую мы сталкиваемся с резкими переходами от одного к другому у одного человека. Самопринуждение и борьба с собой, с собственной плотью, тут столь же интенсивны и односторонни, столь же радикальны и исполнены страстей, сколь и их противоположности — борьба с другими людьми или наслаждение радостями земными.

Вместе с монополизацией насилия в пространствах с установленным внутренним миром утверждается иной тип самоконтроля или самопринуждения. Это — бесстрастное самообладание. Аппарату контроля и наблюдения, возникающему в обществе, соответствует аппарат контроля, формирующийся в психике индивида. Как тот, так и другой равно строго регулируют все поведение человека, все его страсти. Оба они — в немалой мере один посредством другого — оказывают постоянное и равномерное давление, вытесняющее спонтанные проявления аффектов. Это ведет к ослаблению колебаний от одной крайности к другой в поведении и в самом строе аффектов. Подобно тому как монополизация физического насилия уменьшает страхи и ужасы перед тем, что можно ожидать от другого человека (а одновременно снижает возможность вызывать у других такие же страхи и подвергать их мучениям, т.е. возможность разрядки определенных аффектов), так и постоянный самоконтроль, к которому более или менее приучается индивид, уменьшает контрасты, сужает поле резких переходов в поведении и в разрядке разного рода аффектов. Индивид принуждается теперь к переорганизации всего психического аппарата, к непрестанному и равномерному регулированию как влечений, так и всех сторон своего поведения.

В том же направлении воздействуют меры принуждения, осуществляемые без применения оружия, т.е. того насилия, что применяется к индивиду в социальном пространстве с установленным внутренним миром. Примером может служить экономическое принуждение. Оно также менее заряжено страстями, имеет более умеренный, стабильный и не столь откровенный характер, как принуждение в обществе рыцарей, где нет такой монополии. Находя свое воплощение в совокупности открывающихся для индивида социальных функций, принуждение такого рода заставляет его учитывать причины своих действий и предвидеть их следствия, что соответствует имеющимся в обществе длинным и дифференцированным цепочкам действий, с которыми должен автоматически считаться любой действующий индивид. От него требуется постоянный контроль над своими сиюминутными аффектами и влечениями, ибо он оказывается вынужден учитывать отдаленные последствия своего поведения. Тем самым индивида приучают к постоянному (в сравнении с другим стандартом) самообладанию, способному равномерно подчинять себе все стороны поведения человека, а также регулированию влечений в соответствии с социальными стандартами. При этом регулирование влечений и сдерживание аффектов формируются не только у взрослых: частью автоматически, частью вполне сознательно, взрослые приучают к соответствующим способам поведения детей, вырабатывая у них необходимые привычки. Уже с раннего детства индивид учится сдерживать себя и учитывать то, что ему необходимо для выполнения функций взрослых. Сдерживание и регулирование такого рода входят в привычку сызмальства; необходимо, чтобы у индивида появилась система «переключателей», соответствующая социальным стандартам, — система автоматического наблюдения за влечениями, подчиняющая их тем социальным схемам и моделям, которые считаются «разумными». Тогда у него возникает дифференцированное и стабильное «Сверх-Я», а часть сдержанных влечений и стремлений вообще прямо не входит в сознание.

Ранее, в рыцарском обществе, индивид мог применять насилие, если на его стороне была сила; он мог открыто предаваться удовлетворению своих влечений, многие из которых впоследствии попали под социальный запрет. Но за большие возможности непосредственного их удовлетворения он платил столь же открытым и непосредственным страхом — средневековые представления об аде хорошо передают всю силу страха, сопровождавшего жизнь индивида при подобной структуре взаимоотношений между людьми. И удовольствие, и страдание переживались более свободно и открыто, но сам индивид был пленником этих страстей. Достаточно часто они подчиняли его себе так, словно речь идет о силах природы. Он менее владел своими страстями, ибо они владели им.

Впоследствии, когда проходящие через бытие индивида потоки связанных друг с другом взаимодействий стали более разветвленными и дифференцированными, он научился постоянному и размеренному самоконтролю и в меньшей мере стал походить на пленника собственных страстей. Но так как он оказывается в большей функциональной зависимости от действий людей, число которых постоянно растет, то его шансы на непосредственное удовлетворение своих склонностей и влечений становятся намного более ограниченными. В известном смысле ero жизнь становится безопасной, но в то же время теперь она лишена сильных аффектов, овладевающие им страсти не находят прямого выражения. Лишенный этих страстей в повседневной жизни, человек находит им замену в эрзац-переживаниях, получаемых благодаря сновидениям, книгам и картинам. Так, ставшие придворными дворяне начинают читать рыцарские романы, а буржуа охотно смотрят фильмы, полные насилия и любовных страстей. Физические столкновения, войны и драки уже не занимают прежнего места в жизни, и даже то, что о них напоминает — например, разделывание туш умерщвленных животных или употребление ножа за столом, — подлежат вытеснению или, по крайней мере, строгому социальному регулированию. Но теперь поле боя в каком-то смысле перенесено вовнутрь индивида. Некоторые из противоречий и страстей, ранее находившие непосредственное выражение в борьбе одного человека с другим, теперь должны разряжаться в его душе. В ней же фиксируются навязанные отношениями с другими людьми более мирные формы принуждения; постепенно укрепляется аппарат привычек, формируется специфическое «Сверх-Я», которое постоянно регулирует аффекты человека, подавляет и трансформирует их в соответствии с потребностями общества. Но запретные для непосредственного проявления в отношениях между людьми влечения и аффекты теперь все чаще ведут не менее ожесточенную борьбу внутри индивида — борьбу, направленную уже против этой контролирующей инстанции. Такое полуавтоматическое противоборство человека с самим собой далеко не всегда находит счастливое разрешение: отвечающая требованиям общества трансформация самого себя иногда так и не приводит к появлению нового равновесия в системе влечений. Зачастую на этом пути возникают крупные и мелкие нарушения, бывает, что какая-то часть души бунтует против другой либо «чахнет», что мешает выполнению социальных функций. Если можно так выразиться, вертикальные колебания — от страха к радости, от наслаждения к покаянию — сокращаются, но одновременно учащаются скачки по горизонтали, растет напряжение между «Сверх-Я» и «бессознательным» (или «подсознательным»).

Здесь также сравнительно легко — если смотреть не на статичные структуры, а на социогенез — можно различить общие очертания того же сплетения связей: взаимозависимость больших групп людей и исключение в рамках этих групп физического насилия ведут к возникновению социального аппарата, преобразующего внешнее принуждение в самопринуждение. Выступая в качестве функции постоянной необходимости просчитывать последствия своих действий, появляющейся у индивида в ответ на длинные цепочки действий, с которыми он должен с детства считаться, это самопринуждение выступает то в виде сознательного самоконтроля, то в форме автоматически функционирующих привычек. Самопринуждение ведет к равномерному давлению, непрестанному сдерживанию своих побуждений, точному регулированию влечений и аффектов в соответствии со схемами, дифференцированными в зависимости от социального положения. Но самопринуждение вызывает специфические противоречия и нарушения в поведении и во влечениях индивида, различающиеся в зависимости от уровня его внутреннего напряжения или от состояния общества и положения в нем человека. Иной раз это ведет к беспокойству и к неудовлетворенности — именно потому, что его стремления и влечения находят удовлетворение только в превращенной форме: в фантазиях, в мечтах и сновидениях. Привычка к подавлению аффектов иногда заходит настолько далеко, что индивид уже не в состоянии в какой бы то ни было форме выражать аффекты и удовлетворять влечения без ужаса, овладевающего им всякий раз при подобных попытках. В качестве примера могут служить постоянно ощущаемые им чувства тоски и одиночества. В таких случаях некоторые виды влечений как бы подвергаются анестезии под воздействием специфического строения той сети отношений, в которой индивид оказывается с раннего детства. Проявлению данных влечений препятствуют усвоенные с детства угрозы, автоматически включающийся страх, причем в некоторых случаях он неявно сопровождает всю жизнь индивида. В других случаях аффективная натура маленького человека при моделировании его «цивилизованного» обличил подвергается такому искривлению, что энергия его влечений находит себе выход только обходным путем — в навязчивых действиях и прочих психических отклонениях. Бывает, что трансформированная подобным образом энергия заявляет о себе в односторонних симпатиях и антипатиях, во всякого рода курьезных увлечениях. Во всех этих случаях мы сталкиваемся с беспричинным внутренним беспокойством, с превращенными формами этих влечений, с отсутствием подлинного удовлетворения.

Индивидуальный процесс «цивилизации» — точно так же, как и социальный — и поныне проходит по большей части вслепую. За сознательными планами взрослых по воспитанию подрастающего поколения скрываются определенные отношения, непредвиденным образом воздействующие на душевную организацию детей и формирующие неведомые взрослым функции. В этом смысле не были запланированными указанные выше чрезвычайно неблагоприятные и анормальные продукты моделирования (мы отвлекаемся здесь от тех психических отклонений от нормы, которые связаны не с моделированием, а с неизменными врожденными особенностями). Столь же мало планировалось и создание соответствующего социальным нормам habitus'a, воспринимаемого к тому же как субъективно удовлетворительный. Та же самая социальная аппаратура производит широкий круг и благоприятных, и неблагоприятных форм. Автоматически воспроизводимые страхи, закрепляемые за определенными влечениями в ходе конфликтов индивидуального процесса цивилизации, в известных обстоятельствах ведут не к полному погашению отдельных влечений, но лишь к подавлению и регулированию их в рамках того, что считается нормой. Канализация и трансформация энергии некоторых влечений могут выражаться и в социально бесполезных навязчивых действиях, и в кажущихся странными склонностях и привычках, но они же способны выступать как виды деятельности, приносящие индивиду удовлетворение и в высшей степени плодотворные с социальной точки зрения. В обоих случаях на этой стадии формирования — в детстве и в юности — в психическом аппарате с ero индивидуальными особенностями связей, устанавливающихся между «Сверх-Я» и центрами влечений, вырабатывается определенная сеть отношений. Эти отношения закрепляются как аппарат привычек, способов действия и взаимоотношения с другими людьми. Образно говоря, в благоприятных случаях раны от конфликтов процесса цивилизации постепенно затягиваются в душе индивида; в неблагоприятных случаях они никогда не зарубцовываются или с легкостью открываются при новых конфликтах. В последнем случае закрепившиеся в психическом аппарате межчеловеческие конфликты раннего возраста всякий раз вмешиваются в позднейшие отношения индивида с другими людьми: это происходит в форме противоречий между отдельными видами самопринуждения, происходящими из различных отношений и многообразных зависимостей ребенка, либо в форме постоянно возвращающихся столкновений между аппаратом самопринуждения и центрами влечений. В особо благоприятных случаях эти противоречия между различными частями аппарата «Сверх-Я» постепенно сглаживаются, а конфликты между «Сверх-Я» и центрами влечений сходят на нет: они не только исчезают из бодрствующего сознания, но и преодолеваются, перерабатываются таким образом, что без какого-либо ущерба для субъективного чувства удовлетворения более не вмешиваются в межчеловеческие отношения. В прошлом сознательный и бессознательный самоконтроль оставался неполным и оставлял лазейки для нецелесообразных с социальной точки зрения влечений. Ныне этот самоконтроль уже в юные годы напоминает сплошной ледяной панцирь, и вопрос заключается в том, насколько он стабилен и насколько хорошо отвечает строению общества. Но так как именно в наши дни само строение общества является в высшей степени изменчивым, то от индивида требуется эластичность поведения, за которую приходится платить утратой стабильности.

Теоретически сказать, где проходит граница между удавшимся и не удавшимся индивидуальным процессом цивилизации, не так уж трудно. В первом случае итогом всех мучений и конфликтов является хорошо приспособленный к выполнению социальных функций взрослого аппарат привычек и — что не всегда его сопровождает — положительный баланс удовлетворенности. Во втором случае требуемая обществом саморегуляция либо приобретается за счет личной неудовлетворенности, возникающей в силу непрестанной борьбы с расходящимися в разные стороны влечениями, либо не приобретается вообще, поскольку справиться с влечениями не удается, а баланс удовлетворенности оказывается невозможным, ибо социальные предписания и запреты представлены не другими людьми, но самим страдальцем, в душе которого одна инстанция запрещает и карает за то, чего желает другая.

В действительности же лишь в сравнительно малом числе случаев результаты индивидуального процесса цивилизации можно однозначно оценить как благоприятные или неблагоприятные. Большинство «цивилизованных» людей оказываются где-то посередине между этими двумя крайностями. У них в разной пропорции смешиваются социально приемлемые и неприемлемые черты, несущие в качестве тенденции удовлетворенность или неудовлетворенность.

Социальный процесс моделирования, обозначаемый нами как «западная цивилизация», является особенно трудным. Чтобы хоть в какой-то мере быть удачным, он должен произвести чрезвычайно интенсивное и отличающееся стабильностью действия регулирование психического аппарата, соответствующее строению западного общества с его богатой дифференциацией. Поэтому и в обществе в целом, и прежде всего в его высших и средних слоях, процесс моделирования длится значительно дольше, чем в менее дифференцированных обществах. Весьма ощутимым является и сопротивление такой подгонке к заранее заданному стандарту цивилизованности, требующей глубокой трансформации всего психического аппарата индивида. Вследствие этого в западном мире индивид позже, чем в менее дифференцированных обществах, достигает психического habitus'a взрослого, способности выполнять функции взрослого — а именно это можно в самом общем виде считать итогом индивидуального процесса цивилизации.

Однако не только на Западе социальный и индивидуальный процессы цивилизации идут в одном направлении. Конечно, здесь трансформация психического аппарата наиболее масштабна и интенсивна, но мы находим нечто схожее повсюду, где давление конкуренции ведет к дифференциации функций и устанавливает между людьми, проживающими на обширных пространствах, отношения взаимозависимости, где монополизация физического насилия делает возможным и необходимым сотрудничество между людьми без вмешательства препятствующих ему страстей, где от любого действующего лица требуется постоянный учет действий и намерений других лиц. Определяющим для способа и степени такого продвижения к цивилизации являются число взаимозависимостей, уровень дифференциации функций и их распределение.