Взгляд исследователя и свойства объекта исследования: имманентное и транцендентное описание социального мира

Социолог погружен в социальный мир. Об этом свиде­тельствует не только возможность увидеть в нем одного из участников каких-либо коллективных мероприятий, одного из читателей некоего типа литературы, члена се­мьи, клиента прачечной и т. п. — откуда получает нача­ло теория социальных ролей. Взяв за неоспоримый факт внутреннюю связь социологии с философией, статисти­кой, политическим миром — связь, анализу которой по­священа книга, — мы наталкиваемся на погруженность качественно иного уровня. Это не отношения с други­ми независимыми индивидами, обеспеченная внешним сцеплением, необходимостью делить с окружающими ограниченное физическое пространство или ограничен­ный экономический ресурс. Это связь, утверждающая саму возможность индивидуального действия через об­щее пространство социальных отношений, в котором вос­производятся различные формы неравенства: благосо­стояния, образования, профессионального признания,ве­роятной траектории. Если мы вводим в рассмотрение эту связь, изменяется представление и о самой позиции со­циолога, в т.ч. нашей собственной: мы обнаруживаем перед собой не изначально целостную социологию, пла­номерно развивавшуюся согласно своему понятию со

[303]

времен античности (где каждому из нас предназначено его «естественное место»), а комплекс конфликтующих стратегий описания/объяснения, систему разделения труда, неравное распределение власти и престижа. А из принципиального различия позиций, которые может за­нять социолог в отношении исследуемого им объекта или социального мира в целом, т. е. в самом социальном мире через отношение к нему — вытекает различие в способе его описания/объяснения.

Начнем с конкретного случая, точнее, случаев. Возьмем для сравнения близкие по теме и даже по ряду исходных посылок примеры из работы Бурдье и из книги другого французского социолога, Р. Будона [7]. Послед­ний в контексте оппозиции «рациональное/иррацио­нальное поведение» рассматривает связь между систе­мой распределения земельных участков в некоторых районах Индии и преобладанием в этих районах мно­годетных семей. Указывая на недопустимость интер­претации наблюдаемого поведения как «иррационально­го» только на основании его необъяснимости для наблю­дателя, Будон резюмирует: «Семья, имеющая четырех сыновей... приспособилась к ситуации, с точки зрения собственной выгоды, значительно лучше, чем семья с двумя сыновьями» [7, с. 64]. Исходя из постулата раци­ональности (выгоды) представители старшего поколения (фигурирующие под наименованием «семья») наделя­ются статусом субъекта социального действия, вычле­няемого из всей сети социальных отношений: структур родства, системы административного и экономического принуждения с участием экспертов и государственной бюрократии, системы обмена благами между различны­ми производствами и между различными сообществами (соседями, ближайшими деревнями, родственниками в городе). Калькуляция выгоды, приписываемая субъекту, выступает доказательством его рациональности и, одно­временно, тем универсальным основанием перспективы, которое позволяет рассматривать весь социальный мир как совокупность субъектов.

[304]

Бурдье, более тесно и детально работая со сходным материалом, системой браков и генеалогий в Кабилии [21, кн. 2, гл. 2]⁶, определяет брак как «акт, интегрирующий совокупность необходимостей, присущих определенной позиции в социальной структуре» и основанный на син­тезирующем чувстве социальной игры [18, с. 107]. Про­тивопоставляя стратегию, опирающуюся на чувство игры, прежде всего структуралистскому правилу без субъекта [18, с. 98], но также индивидуалистскому выбору без объективной структуры, Бурдье указывает: «Матримо­ниальные стратегии часто являются результирующей от­ношений силы внутри семейной группы, и эти отноше­ния можно понять, лишь обращаясь к истории этой груп­пы, в частности, истории предшествующих браков» [18, с. 106]. Таким образом, рассматривая логику брака, Бур­дье принимает в расчет не собственную рациональность будущих супругов, совершающих индивидуальный выбор, но поле социальных отношений, в котором этот выбор, если и совершается, то чаще всего им самим не принад­лежит. Вводя в качестве объяснительного конструкта стратегию, Бурдье вовсе исключает противопоставление рационального/иррационального из числа характеристик исследуемого им объекта. Стратегия предстает не вопло­щенной способностью агента самого по себе и не элемен­том сферы объективных законов, заданной по идеально-целевым признакам (экономика, политика и т. д.). Она выявляется исследователем в качестве состояния или продукта поля отношений, которое, в свою очередь, от­крывается ему в ходе анализа — не индивидов и не сис­тем, но практик [13].

Исходя из стремления «сделать практику разумной» [18, с. 95], которое разделяет Будон, Бурдье, тем не ме­нее, не приписывает агентам практики разумности и ра­циональной прозрачности для самих себя. Последнее имеет место при интерпретации каждого случая в логике пускай не явно заданной, но жесткой границы «субъект/ ситуация» и «субъект/объект», что можно наблюдать у Будона. Так, «выгода» становится свойством, разделяю-

[305]

щим мир на две части: объективную ситуацию (политика земельного распределения) и действия субъекта (реше­ние о количестве детей)⁷. Бурдье, отказываясь от край­ностей следования правилу и расчета выгод, противопо­ставляет им чувство игры или чувство позиции, где объе­диняются результаты анализа целой сети отношений со сложными связями и переходами внешнего/внутренне­го, которая Будоном изначально вынесена за скобки (под­робнее об объективности субъективного в социологии Бурдье см. примеч. 28 настоящего приложения). Так же как характеризуя агента, Бурдье отказывается от оппо­зиции рационального/иррационального, конструируя объект исследования, он покидает границы противопо­ставления субъект/ситуация. Рассматривая агента и структуры как взаимосвязанные эффекты единого поля отношений, он получает возможность избегнуть проти­вопоставлений, заранее навязанных конкретному иссле­дованию. Используемые в объяснении оппозиции имма­нентны либо конкретной практике исследуемых им сооб­ществ (как «мужской/женский», «сухой/влажный», «краткое зачатие/длительное вынашивание» [21, кн. 2, гл. 3] или «традиция/авангард» [22, 1/2-93, с. 53]), либо практике в целом, как развертывающейся во времени реальности социальных отношений (как тематизируемые через горизонт власти «доминирующие/доминируемые» или «сохранение/изменение» [19, с. 212]).

При сходстве тем (и там, и здесь рассмотрение каса­ется системы воспроизводства «традиционных обществ») и исходного стремления (раскрыть логику практики), Бурдье и Будон приходят к принципиальному различию в определении источников действия, на котором основа­но социальное воспроизводство. Для Бурдье стратегии воспроизводства вытекают из структуры поля отношений в целом. Они оказываются способом отнесения в систе­ме отношений, своеобразной схемой навигации, которая определяется не доскональным знанием местности и про­исхождения ее ориентиров, а самой необходимостью ори­ентироваться и соединением опыта уже известных мест

[306]

с намерением перемешаться в них и по отношению к ним⁸. Отсюда, рациональность собственных целей оказывает­ся не универсальным основанием практики, а функцией социальных условий, которые ей в большей или меньшей степени способствуют⁹. Сами же условия для подчинен­ных им агентов остаются достоянием прежде всего чув­ства и чутья, а не рациональной калькуляции: «Там, где видели алгебру, я считаю, нужно видеть танец или гим­настику» [18, с. 112].

Для Будона социальное воспроизводство подчиняет­ся той же рациональной логике, что и научное знание — социальное действие стремится принять вид формально непротиворечивой системы допущений. Это особенно хо­рошо видно при описании централизованного управления коллективной практикой, которое интерпретируется по аналогии с куновской парадигмой. Рассматривая перекли­кающийся с первым пример политики переселения кре­стьян из засушливых областей Бразилии, Будон указы­вает на смену технического видения проблемы соци­альным и здесь же оговаривает случайность воздействий, вызвавших смену парадигм. Однако практические ориен­тиры признаются им объектами коллективных верований (т. е. допущений, принимаемых практически, без полно­го рационального обоснования) лишь постольку, посколь­ку неполнота рационального объяснения реальности кон­кретной парадигмой временна [7, с. 171]. В исторической же перспективе — и прежде всего, в видении ученого-наблюдателя — социальный процесс, несмотря на кажу­щуюся хаотичность и обилие случайных вмешательств, оказывается сосудом рациональной телеологии, суммы гипотез и системы сменяющихся парадигм, обеспечен­ных сознательными усилиями вовлеченных в него людей [7, с. 176].

Будучи сопоставлены, способы описания/объясне­ния, принятые Будоном и Бурдье, обнаруживают — при отмеченных сходствах — принципиальные различия, за­ключенные в профессиональном взгляде на социальный мир. Раскрывая этот взгляд как отношение, мы получаем

[307]

два учреждающих его факта: позицию наблюдателя и ха­рактеристику объекта исследования. Если у Бурдье, при­знающего за социологией имманентный характер, объект исследования (пространство брачного выбора) предстает неокончательно прозрачным и для самих агентов, в него вовлеченных, и для исследователя, его реконструирую­щего, то и у Будона связь между его позицией «над» на­блюдаемым миром и характеристикой объекта не менее прочна: распространяя предпосылки собственного учено­го наблюдения на весь социальный мир, он хотя и не при­писывает конкретным агентам всю полноту историче­ского знания о самих себе, но уподобляет мышление кре­стьянина мышлению профессора, превращая научную парадигму в универсальную форму социальной практики¹⁰. «Погруженное», или имманентное, описание/объяс­нение работает прежде всего с различиями, свойствен­ными самой исследуемой практике, а потому исходным для него выступает различие точек зрения на исследуе­мую область у социолога и непосредственно вовлеченно­го в нее агента, а также у социологов, определяющих эту область от лица науки и занимающих в ее отношении несовпадающие позиции. Здесь и берет начало призна­ние неокончательной определенности исследуемой обла­сти не только для ее непосредственного агента, но и для изучающего ее социолога. В еще большей мере это тре­бование распространяется на описание/объяснение со­циального мира в целом, включая его предельно общие характеристики: вид и меру зависимости от несоциаль­ных условий, его структурное единство или независи­мость локальных порядков, его характер онтологически недетерминированной игры или присутствие в нем той или иной формы телеологии. Исходя из задачи рекон­струкции конкретной области, имманентный анализ укло­няется от вопросов чистого разума, противопоставляю­щего действительное возможному. Он не предполагает ответа на это противопоставление, поскольку сам опира­ется на практический разум, озабоченный задачами со­циологической практики и ее научной автономии.

[308]

Эпохе, распространяющееся на сущностные и кау­зальные гипотезы, сближает программу социального по­знания школы Бурдье с феноменологией Э. Гуссерля (бо­ровшегося за признание таковой в качестве науки), на­правленной на выявление чистых форм, т. е. прежде всего на описание глубинных структур опыта (ср.: [51, с. 14]). Однако если фундаментом, гарантирующим предметность опыта в гуссерлевской программе познания, являлась очевидность [30], то действующим началом программы Бурдье выступает ее отрицание. Именно оно позволяет раскрыть структуру реальных отношений за теми пред­ставлениями, которые произведены и предоставлены (на­вязаны) восприятию агентов в качестве само собой раз­умеющихся. Принципиальную роль в таком критическом рассмотрении играет анализ происхождения представле­ний, т. е. их социальной истории — и здесь обнаружива­ется второе решающее отличие от гуссерлевской програм­мы". В этом имманентный анализ приближается к рабо­те, проделанной К. Марксом и К. Мангеймом.

Указанные черты позволяют нам вплотную подойти к проблеме, имеющей центральное значение для всех исследований, проводимых школой Бурдье — проблеме насильственного характера очевидности. В познаватель­ной программе Гуссерля очевидность гарантирует аде­кватное восприятие феномена — она есть наиболее глу­бокое и основополагающее его содержание: для индиви­дуального восприятия очевидность выступает в качестве первого условия, обеспечивающее его адекватность [30]. Бурдье не отказывается от этого положения. Но, подоб­но Дюркгейму, перенесшему кантианские категории из сферы универсальных оснований индивидуального разу­ма в сферу коллективного [71, р. 12-14], он переносит очевидность из индивидуального опыта в социальное про­странство и тем самым лишает ее безотносительного (уни­версального) и сущностного характера. Взятая в функ­циональном значении для социального мира в целом, оче­видность выступает уже эффектом воспроизводства поддающихся исследованию социальных структур и, оста-

[309]

ваясь условием всякой конкретной практики, направлен­ного и во многом несознаваемого действия, оказывает­ся решающим стратегическим ресурсом в социальной борьбе. Именно это делает неустранимым вопрос о ее происхождении и использовании, который в исследова­ниях школы Бурдье принимает форму вопроса о спосо­бах ее конструирования и навязывания. Настоящая кни­га представляет собой один из ответов на этот вопрос. Приоритетное внимание сосредоточено здесь на эффек­тах социального господства, символическом насилии и политическом отчуждении, эффектах власти легитимных обозначений, представляющих мир как систему узнава­емых имен с очевидным содержанием. Оно обращено, конечно, на сферу обыденных представлений и опыт не­посредственных агентов той или иной практической сферы. Но более остро этот вопрос сформулирован в отношении самого социологического и сопутствующего ему демографического, статистического, медицинского объяснения, которые исторически от этой сферы отправ­ляются. Таким образом, два центральных вопроса — о ро­ли социолога в конструируемых им представлениях о со­циальном мире и о роли насилия в происхождении и ис­пользовании очевидности — сходятся здесь в точке, обозначающей происхождение социологических класси­фикаций и их практическое использование, выводящее к горизонту обыденного опыта.