Социальный генезис социальной проблемы

Работа по публичному формулированию может быть де­лом самих агентов политического поля, усматривающих в постановке социальной проблемы общий интерес, ко­торый следует отстаивать. Так, борьба, которая в течение

[113]

XIX века противопоставляла представителей промышлен­ной буржуазии и представителей консервативной арис­тократии в отношении систем социальной защиты, в част­ности, рабочих пенсий, вовсе не интересовала тех, кого эта проблема непосредственно касалась, как об этом сви­детельствует отсутствие требований и народных манифе­стаций на эту тему (Perrot, 1974). Но даже если она была лишь предлогом политической борьбы, проблема все же была сформулирована публично, т. е. заявлена и включе­на в актуальную политическую проблематику.

Это включение чаще всего предполагает пред­варительную работу по осознанию и формули­рованию, которые установление проблем старо­сти рабочих в качестве социальной проблемы в XIX веке не позволяет непосредственно обнару­жить. Это так, поскольку лишь минимум обеспе­чения, гарантируемый постоянной занятостью и зарплатой и т. д., способствуя организации повсе­дневной жизни, дает возможность появиться ра­циональному восприятию мира и позволяет стро­ить планы, прогнозы, короче некое предвидение в отношении будущего, что предполагает, среди про­чего, притязание на пенсию (Bourdieu et al., 1963, p. 303-312). Такие условия будут обеспечены во Франции в конце XIX века, и они будут таковыми лишь для категорий рабочих, пользующихся наи­большими преимуществами.

Давление и выражение

Исследование изменений семейного законодательства и права женщин на труд в 1955-1975 гг. (Lenoir, 1985) позволяет обнаружить операции, за которыми следует придание юридической формы решению социальных про­блем. Первоначально протест против положения женщи­ны, каким он был определен гражданским кодексом

[114]

1804 г. (слегка измененным полтора века спустя), выра­зился прежде всего в повседневной практике некоторых категорий женщин. Он воспринимался скорее в виде смутного, туманного, относительно неопределенного за­труднения, такого, подобно, если обратиться к метафоре из химии, состоянию суспензии. Этот род смятения, не­выразимого вербально, но разделяемого большим числом женщин (социальная позиция и образовательный уровень которых уже с начала XX века были выше среднего), об­рел, в основном после войны, форму публичного выраже­ния у «специалистов по невыразимому», которыми часто являются романисты, в данном случае романистки.

Быстрое развитие «женской прессы» («Эль», «Мари-Клэр» появляются в этот период) ускорило и усилило это «духовное смятение» женского начала, определив его не столько в форме юридических требований, сколько в виде образцов искусства жить. Это были эталоны для иден­тификации, шла ли речь о манере представлять себя (мода, уход за телом и лицом и т. д.), о домашней жизни (кухня, обстановка, прием гостей и т. д.) или о морали (сексуальность, воспитание детей, профессиональная дея­тельность и т. д.).

Из этого следует, что воссоздание генезиса социаль­ной проблемы предполагает изучение культурно продви­нутых посредников, которые становятся ее глашатаями. Поэтому их можно рассматривать как представителей если не социальной группы, то хотя бы скрыто разделя­емого общего дела, реализации которого они способству­ют. Как бы то ни было, подобная форма давления, како­вой является публичное самовыражение, несет на себе след социального присутствия тех, кто имеет доступ к различным средствам массовой информации. Вот почему социолог не должен отождествлять организованный ква-зисистематизированный и связный дискурс, свойствен­ный профессионалам, и формы протеста, ощущаемые, но не вербализованные и не тематизированные.

В случае феминистских требований этот дискурс был в основном делом женщин, имевших доступ не только к

[115]

средствам публичного выражения (писатели, журнали­сты, адвокаты, преподаватели, врачи и т. д.), но и к соци­альным позициям, которые позволяли иметь право гово­рить (и говорить публично) как о переживаемом кризи­се, так и о предпочтительных выходах из него. Можно сказать, что в последнем случае «личные проблемы» ста­новятся «проблемами общества» не столько из-за их пре­вращения в публичные благодаря средствам информации и образованию, к которым женщины получили доступ, сколько из-за их значения продукта самой социальной позиции, которая дает им право, подобно «образцовому пророку» Макса Вебера, превращать свою «личность» в образец, приводить себя в пример, адресуясь к «личному интересу тех, кто испытывает жгучую потребность быть спасенными и побуждать их следовать тем же путем, что ион» (Weber, 1971, р. 471).

Многие другие категории не располагают ни соци­альными средствами, ни инструментами доступа к пуб­личному выражению, хотя бы в вербальной форме. Слу­чай с «пожилыми лицами» особенно интересен тем, что они составляют часть «стигматизированных категорий», как их обозначает И. Гоффман, «не способных к коллек­тивному действию» и «вынужденных подчиняться», что­бы быть признанными и услышанными «высшей органи­зацией» в качестве таковых (Goffman, 1975, р. 36—40). Кроме некоторых попыток организовать представитель­ство демократического типа («суд присяжных», «генераль­ные штаты» и т. д.), представители «пожилых лиц» явля­ются, главным образом, «экспертами», компетенция ко­торых официально признана и отнесена к специальности, установленной по научному образцу, а именно к «герон­тологии» (Lenoir, 1984, р. 80-87).

Как и в феминистском движении, здесь эксперты стол­кнулись с необходимостью сформулировать новое опре­деление старости (новую манеру быть «старым», в дан­ном случае, скорее, манеру не быть им), хотя бы отчасти соответствующее спросу, который можно было бы назвать «опознавательным» со стороны новых социальных кате-

[116]

горий «пожилых лиц», старость которых не была на со­держании их семей, а обеспечивалась бы пенсионными системами. Этот новый образ старости («третий возраст») предполагал работу по категоризации, состоявшей, глав­ным образом, в эвфемизации словаря, используемого для обозначения «стариков». Речь шла о том, чтобы найти приемлемое для публики название тому, что прежде от­вергалось и что не могло получить официального наиме­нования. (Другой пример касается абортов. Как только разрешение абортов стало предметом публичных дебатов, это понятие было заменено понятием «искусственного прерывания беременности» и даже «ИПБ», аббревиату­рой, способной исключить всякие семантические уничи­жительные намеки.)

Традиционные синонимы, обозначающие ста­рость, в действительности касались только низ­ших классов и были единственным набором обо­значений, публично употреблявшимся еще в пятидесятые годы («старики без средств», «при­кованные к постели», «дряхлые калеки», забро­шенные в «приютах»). Эта терминология уступа­ет место другой, стремящейся выразить форму, которую принимает старость в средних классах и о которой говорят «пожилые лица» (иногда обо­значают просто заглавными буквами «П. Л.» или «3. В.»): люди, принадлежащие к «преклонному возрасту» или «золотому возрасту», живущие в «домах под солнцем» или в «блистательных заго­родных виллах», «развлекающиеся» в «клубах тре­тьего возраста» или обучающиеся в «университе­тах третьего возраста».

Производство некоего типа потребностей в собственном смысле этого слова (в частности, потребностей в куль­турных и психологических услугах, которые, в основном, обозначает выражение «третий возраст»), несомненно, вытекает из трансформации отношений между поколе­ниями (снижение возраста выхода на пенсию, сужение поля семейных карьер и уменьшение их продолжитель-

[117]

ности и т. д.). Что касается политической работы, то она главным образом состоит в назывании, т. е. официальном обозначении этих потребностей и в разрешении выражать их легитимно и легально (Lenoir, 1979; Guillemard, 1986). Речь о «третьем возрасте» не является просто дис­курсом, сопровождающим объективные процессы. Дис­курс сам оказывает непосредственное легитимирующее воздействие, отчасти способствующее ускорению этих процессов в той мере, в какой он пытается произвести символическую реклассификацию социально деклассиро­ванных поколений. Работа по классификации совершает­ся агентами, выполняющими чаще всего одновременно культурное и психологическое управление старостью, и являющимися поэтому, без сомнения, первыми, кто за­интересован в классификации, которую они навязывают. Эта работа приводит (если не является следствием) к тому, что «нормализует» «социальную проблему», т. е. за­ставляет принять как «нормальное» новое состояние от­ношений между поколениями, хотя бы и путем присвое­ния ему официального наименования. Эта работа также приводит к тому, что создаются новые нормы, управля­ющие повседневной жизнью и деятельностью, связанной с этим «новым жизненным возрастом».

Сила слов и социальные силы

Анализ дискурса, заключенных в нем представлений, формулируемых претензий невозможен в отрыве от изу­чения тех, кто его произносит, и инстанций, где он про­износится или публикуется. С социологической точки зрения — это именно те факторы, которые придают силу и эффективность особой форме выражения, чем и явля­ется этот дискурс, который нельзя изолировать от дру­гих инструментов, нацеленных на придание некой «соци­альной устойчивости» декларируемым притязаниям. Если

[118]

верно, что сила (и смысл) дискурса зависят в значитель­ной степени от характеристик того, кто его производит, важно поставить вопрос о «репрезентативности» вы­разителя официального мнения и его способности «мо­билизовать общественное мнение». Изучение также дол­жно охватывать все формы мобилизации и условия, которые делают их возможными и которые воздействуют таким образом, что, в частности, поддерживают автори­тет дела перед лицом публичных властей.

Действительно, для обретения «проблемой» формы социальной проблемы недостаточно того, чтобы нашлись агенты, социально признанные компетентными для ана­лиза ее характера и выработки приемлемых решений; нужно еще навязать ее присутствие на сцене публичных дебатов. Например, публичная критика положения жен­щины феминистскими движениями I960—1970-х сопро­вождалось работой по мобилизации. Это предполагает разработанный социальный инструмент, такой, как созда­ние «групп», функции которых являются одновременно материальными (разделение труда на информирование и распространение) и символическими (придание отдель­ным выступлениям силы «коллективных» событий).

Это приводит (по крайней мере, в первое время) к утверждению и новому определению «убеждений», как говорил Макс Вебер, через совокупность приемов соци­альной и интеллектуальной интеграции, которые «мел­кие собрания» превращает в «митинги», а редактиро­вание листовок, лозунгов или брошюр переводит в пуб­ликацию специализированных журналов. Митинги и манифестации предъявляют себя официально, проходят в публичных местах и стремятся стать «событием, о ко­тором говорят», в частности, наиболее значимым на се­годня — благодаря освещению его в прессе (Lenoir, 1985 и глава 4 наст. изд.).

В процессе установления «третьего возраста» как социальной проблемы обнаруживается коллективная ра­бота по внушению специфической социальной идентич­ности. Но, в отличие от «феминистского движения», она

[119]

исходит не столько от ассоциаций защиты пенсионеров или пожилых людей (существующих чаще всего, как го­ворится, «на бумаге»), сколько от различных категорий специалистов в области управления старостью (соци­альных работников и организаторов, геронтологов, ге­риатров и т. д.), которые играют роль «активистов движения». Именно они в действительности чаще всего находятся у истоков ассоциаций, составляют и распро­страняют брошюры и журналы, участвуют во всех мани­фестациях, где высказываются специфические притяза­ния, свидетельствуя одновременно о социальном суще­ствовании «группы» и политической важности проблемы, которую она ставит.