Мы пишем тексты, а не смотрим в окно

К счастью, из этих многочисленных затруднений есть выход, и, как все предлагавшиеся мною до сих пор выходы, вполне практический: только упорно держась своего решения обращать себе на пользу неопределенности, мы, вероятно, сможем снова обрести почву под ногами. Чтобы иметь шанс прекратить все уже упомянутые разногласия, придется добавить к ним пятый и последний источник неопределенности,— связанный с самим исследованием. Идея в том, чтобы просто сосредоточить внимание на самом составлении отчетов. Как уже должен был понять читатель, с точки зрения релятивизма выход всегда в том, чтобы добавить релятивности. При прочих равных мы должны сделать для своего исследования то, что сделал Эйнштейн, решив задаться — вместо тонких проблем эфира — явно дурацкими и обыденными вопросами: каким образом некто, имеющий линейку и часы, может поймать сигнал от кого-то другого, у которого тоже есть линейка и часы. А от нас требуется не решать невозможную задачу — совершить сальто-мортале от своего ментального представления к четырем первым источникам неопределенности,— а задаться простым вопросом: чем мы, собственно, занимаемся, прослеживая социальные связи? Разве не пишем отчеты?

А что такое отчет?[177]Обычно это текст: небольшая стопка бумаги в несколько миллиметров толщиной, исчерченная лазерным лучом. Он может содержать 10 000 слов, а прочтет его мало кто: обычно — с десяток человек, а если по-настоящему повезет, то несколько сот. Отчет из 50 000 слов могут прочесть полдюжины человек (если вам повезет, кое-какие его разделы может прочитать даже ваш научный руководитель), но когда я говорю «прочитать», то имею в виду не «понять», «принять к использованию», «признать»,— а лишь «просмотреть», «взглянуть», «сослаться», «процитировать», «поставить на полку». В лучшем случае мы присовокупим свой отчет ко всем остальным, сделанным в это же время в изучаемой нами области. Разумеется, исследование никогда не бывает совершенным. Мы начинаем его с середины, в гуще вещей, in medias res, под давлением коллег; нас подзадоривают друзья, подгоняет безденежье, душат сроки. И большей частью мы не знаем или не понимаем того, что изучаем. Действие уже началось; оно продолжится, когда нас там уже не будет. Все, что мы делаем в поле,— берем ли интервью, раздаем вопросники, делаем записи и зарисовки, снимаем фильмы, листаем документацию, тупо слоняемся вокруг,— непонятно людям, с которыми нас объединило лишь мимолетное мгновение. И то, чего ожидают от нас пославшие нас сюда клиенты (исследовательские центры, государственные учреждения, дирекции компаний, неправительственные организации), так и остается для нас тайной, покрытой мраком,— столь извилиста была дорога, приведшая к выбору именно этого исследователя, этой темы, этого метода, этого места. Даже когда мы находимся в самой гуще вещей и наши глаза и уши приведены в состояние готовности номер один, мимо них пролетает большая часть происходящего. Мы узнаем о важном событии на следующий день, оно произошло за следующей дверью, минутой ранее или как раз в тот момент, когда мы уходили разочарованные со своим разряженным диктофоном. Даже если мы работаем прилежно, лучше от этого не становится: несколько месяцев спустя нас затопит поток данных, отчетов, транскриптов, таблиц, статистики и статей. Как осмыслить весь этот хаос, громоздящийся на столах и наполняющий бесчисленные диски с данными? К сожалению, часто бывает так: надо бы все записать, но это откладывается на потом. Все это так и гниет на столах, научные руководители, спонсоры и клиенты на вас кричат, а любовницы, жены и дети сердятся, пока вы шарите в потемках данных, чтобы принести свет в этот мир. А когда вы начинаете целеустремленно писать и, наконец, довольны собой, вам приходится жертвовать огромным количеством данных, не вмещающихся в отведенные вам несколько страниц. Как мучительно все связанное с исследованием...

И разве не такова участь всего живущего? Не имеет значения, насколько грандиозна перспектива и научна парадигма, неважно, насколько жестки требования и прозорлив научный руководитель, результат исследования в 99% случаев будет заключаться в отчете, подготовленном под огромным давлением на тему, востребованной несколькими коллегами по причинам, которые так и останутся большей частью неясными[178]. И это прекрасно, потому что лучшего способа нет. Методологические трактаты могут мечтать об ином мире: у книги об ACT, написанной муравьями для других муравьев, только одна цель —помочь прокладывать узкие ходы в этой пыльной земной юдоли.

Первостепенное внимание к написанию отчетов может вызвать возмущение у претендующих на знание того, из чего состоит социальное. Они предпочитают уподобляться «серьезным» ученым и пытаются понять существование конкретного феномена, не обращая внимания на письменный отчет и вместо этого полагаясь на непосредственный контакт с изучаемой вещью через прозрачное посредничество ясного и недвусмысленного технического языка. Но нам, наученным исследованиями науки, не стоит игнорировать толщину конкретного текста, его ловушки и опасности, его внушающий ужас способ заставить вас говорить то, чего вы говорить не хотите, его непрозрачность, сопротивляемость, изменчивость, тропизм. Нам слишком хорошо известно, что даже в «строгих» науках авторы неуклюже пытаются писать тексты о сложных дискуссионных реалиях. Нет никакой вразумительной причины, почему, собственно, наши тексты должны быть прозрачнее и непосредственнее отчетов, приходящих из их лабораторий[179].

Поскольку все мы понимаем, что фабрикация и искусственность не противоположны истине и объективности, то без колебаний описываем сам текст как посредника. Но по той же самой причине мы не должны отказываться от традиционной цели — достижения объективности — просто из-за того, что очень уж внимательно относимся к тяжелой машинерии текста. Наши тексты и тексты наших собратьев-ученых идут параллельным курсом — они одновременно и искусственны, и точны: тем более точны, что созданы искусственно. Но и наши тексты, и тексты наших собратьев-ученых рискуют оказаться только искусственными, то есть полными артефактов. Разница не в том, что одни обладают точным знанием, а другие пишут тексты, не между «научным» и «литературным» мышлением, «духом геометрии» и «духом изящества», но в том, что одни пишут плохие тексты, а другие — хорошие [180]. Надо ставить вот какие вопросы: что такое хорошая лаборатория и что такое хороший текстовый отчет? Последний вопрос, далеко не запоздалый и не беспредметный, принципиален для определения того, чем является для нас наука о социальном. Поставим его как можно более вызывающе: хорошая социология должна быть хорошо написана; если нет, то через нее не откроется социальное. Вопрос не в том, противоположны ли объективные тексты субъективным. Есть тексты, претендующие на объективность потому, что внешне имитируют то, в чем видят секрет естественных наук; а есть пытающиеся быть объективными, так как идут по следам объектов, которым дана возможность возражать (object) против того, что о них говорят. Именно потому, что ACT претендует на обновление того, что понимается под наукой и под социальным, она обязана обновить и понимание того, что такое объективное описание. Это слово отсылает не к традиционному смыслу строгих фактов с их холодным, незаинтересованным притязанием на «воплощенность»,— а к теплым, насыщенным интересами, противоречивым строительным площадкам дискуссионных реалий. Итак, объективность может достигаться либо посредством объективистского стиля — даже если нет объекта для рассмотрения, либо благодаря присутствию множества «возражателей» (objectors) — даже если никто не собирается пародировать объективистский жанр.

Так что это замечательный вопрос — почему литература по социальным наукам часто написана так плохо? Тому есть две причины: во-первых, ученые стремятся подражать неряшливому письму «строгих» естественников; во-вторых, в отличие от последних, они в своих отчетах не собирают акторов, достаточно непослушных, чтобы мешать писать плохо.

На какую бы степень «неграмотности» ни претендовали ученые-естественники, им придется принимать в расчет, по крайней мере, некоторые выходки своих непокорных объектов. С другой стороны, похоже, что только социологи социального, особенно критические социологи, способны эффективно облекать точный словарь своих информантов в свой собственный пригодный на все случаи жизни метаязык. Даже несмотря на то, что ученые-естественники всеми силами стараются быть предельно скучными, дискуссионные реалии наводняют научные тексты настолько, что превращают статьи по физике, биологии и естественной истории в самые захватывающие сюжеты,— это убедительно показали исследования научных текстов[181]. Но социологам слишком часто — и дорогой ценой — удается быть скучными всегда! В этом, возможно, единственная настоящая разница между «строгими» и «нестрогими» науками: вам никогда не удастся заглушить голос не-человеков, но вы можете сделать это с людьми. С людьми надо обращаться гораздо деликатнее, чем с объектами: многие их возражения труднее зарегистрировать. Если субъекты с легкостью начинают вести себя как факты, то материальные объекты никогда этого не делают[182]. Вот почему вопрос о том, что такое хороший отчет, для социальных наук гораздо важнее, чем для естественных. Введение слов «текстовое описание» в рассуждение о методе может подействовать как динамит, но не потому, что оно дискредитирует притязания ученых на объективность, а потому, что оно навсегда уничтожит право «социологов» писать неряшливо под предлогом, что они должны писать «как» ученые. Поскольку исследователям науки часто приходилось убеждаться в том, что в научных текстах объективность возникает медленно, это избавило их от бремени фальшивых одеяний объективистской прозы[183]. Не живя в тени заимствованной объективности, они смогли в своих текстовых отчетах найти другие способы заставить объект сопротивляться.

Однако вышеупомянутое слово «текстовый» в текстовых описаниях остается опасным: люди, не подкованные в исследованиях науки и семиотике, часто представляют себе тексты как «рассказы» или, что еще хуже, как «всего лишь рассказы». В противовес этой скептической установке я буду обозначать выражением «текстовое описание» такой текст, для которого вопрос собственной точности и истинности не был оставлен в стороне[184]. И все же соблазн отождествления одного и другого усиливается, поскольку есть ученые — если к ним применимо это почетное звание,—заявляющие, что продукты социальных наук — «всего лишь» нарративы, и иногда прибавляющие: «совсем как литература»[185]. Подобно футболистам, забивающим гол в свои ворота, хитроумные гуманитарии стали использовать слова «нарративы» и «дискурсы» как способ заявить, что истинных текстов не существует. Как будто отсутствие абсолютного Текста означает, что все тексты относительны. Конечно, все, кто рад чернить социальные науки, дружно аплодировали, потому что как раз это они все время и говорили: «Социологи — это просто рассказчики. Пора кому-нибудь из них, наконец, в этом сознаться». Если речь идет лишь о том, что продуктом социальных наук являются письменные отчеты, возразим: каждая наука на земле делает то же самое, почему и названия их все заканчиваются суффиксами «-логия» или «-графия»; иное дело — заключить отсюда, что мы можем писать лишь фикции. Во-первых, такое признание выдает замечательное невежество в отношении тяжелого труда авторов художественной прозы. Антропологи, социологи, исследователи культуры, гордящиеся собою оттого, что «сочиняют вымышленные нарративы», должны хотя бы стремиться быть такими дисциплинированными, порабощенными реальностью, одержимыми качеством текста, какими бывают только хорошие писатели. Они не понимают, что если бы социальная наука была «все равно вымыслом», ей пришлось бы подвергнуться испытанию даже более дискриминирующему, нежели то, что в их воображении связано с экспериментальной наукой. Вы можете возразить вопросом: «Что такое хороший писатель?» А я отвечу: «А что такое настоящий ученый?» На эти вопросы не существует общего ответа.

Но еще важнее то, что отчет, согласившийся быть «просто рассказом»,— это отчет, утративший свой главный источник неопределенности: он уже не стремится быть точным, достоверным, интересным или объективным. Он отказался от проекта перевода четырех источников неопределенности, которые мы до сих пор рассматривали. И все же никто из социологов не может называть себя ученым и при этом отказываться от риска писать истинный и полный отчет по рассматриваемой теме. Вы отказываетесь от поиска истины не из-за того, что внимательнее пишете текст. Верно и обратное: текст бывает точен не потому, что написан льстиво и скучно. Слишком часто социологи считают, что «объективный стиль», под которым они обычно понимают несколько грамматических приемов вроде пассивного залога, царственное «мы» и кучу сносок, чудесным образом замаскирует отсутствие объектов. Жирный соус «объективного стиля» не может долго скрывать отсутствие мяса. Но если мясо у вас есть, вы можете добавить к нему дополнительную приправу или обойтись без нее.

Текстовые отчеты—лаборатория социологов, и если лабораторная практика идет впереди, то объективность может быть достигнута именно благодаря искусственной природе этого места и при условии, что непрерывное и настойчивое внимание будет направлено на выявление артефактов. Так что отношение к отчету социолога как к текстовому описанию не означает ослабления его претензий на реальность, а означает увеличение количества мер предосторожности на борту и навыков, требующихся от исследователей. Как должно стать понятным, игра называется — «увеличивать сложность производства объективности». У социологов ассоциаций нет оснований отбрасывать это ограничение, когда отвергают социологию социального и вносят в дискуссию пятый источник неопределенности,— тот, что порожден письменным характером их собственных исследований. На самом деле все как раз наоборот. Если социальное — это нечто определенным образом циркулирующее, а не потусторонний мир, доступный лишь незаинтересованному взгляду сверхпроницательного ученого, то оно может протекать сквозь множество приспособленных к этой задаче средств, и в том числе текстов, докладов, отчетов и индикаторов. Либо может, либо нет. Текстовые описания точно так же могут оказаться провальными, как это часто бывает с экспериментами[186].

Похоже, социологи социального, наоборот, слишком часто пытаются просто «зафиксировать мир на бумаге», как будто бы эта деятельность никогда не подвержена риску провала. Но раз так, она никоим образом не может и оказаться успешной,—мир, который они хотят схватить, остается невидимым, поскольку опосредующие ограничения письма либо игнорируются, либо отрицаются. Вне зависимости от того, какими трудами далась им точность в ходе исследования, их текстовый отчет терпит неудачу. Социологи ассоциаций пытаются осуществить совершенно другой эксперимент: может ли материальность отчета, сделанного на бумаге, история или даже фикция — нет необходимости отказываться от слова, которое так близко к фабрикации фактов,—распространить исследование социальных связей чуть дальше? За движением посредников нужно следовать все время — до последнего описания, поскольку цепь настолько слаба, насколько слабо ее последнее звено. Если социальное — это след, то его можно проследить; если это сборка, то ее можно пересобрать. Хотя не существует материальной непрерывности между «обществом» социолога и текстовым описанием,—отсюда выкручивание рук в вопросах метода, истинности и политической значимости,— может существовать внушающая доверие непрерывность между тем, что делает социальное в нашем смысле этого слова, и тем, что может достигнуть текст,—хороший текст.