Социология экологических знаний

Во многих отношениях нынешняя роль, приписываемая общественным наукам, предполагает описание природы, яв­но свойственное эпохе модерна. Правда, наш мир может быть признан имеющим конечные пределы и уже не беско­нечно щедрым, но исследовательские программы действуют еще под влиянием глубоко модернистских посылок о мате­риальности мира, о его совершенной доступности научному и рационалистическому исследованию и о принципиальном отделении людей и человеческой культуры от физической среды. Одним из последствий такой постановки вопроса яв­ляется предположение (ныне большей частью принимаемое в общественнонаучных описаниях окружающей среды), что природу в первую очередь следует рассматривать как нечто устанавливающее пределы тому, чего могут достичь люди. Акцент на абсолютных пределах, как правило, определен­ных экологической наукой (см.: [29]), перешел из програм­мы немногих мечтателей 1960-х годов в общепринятую по­вестку дня после Рио*. Так, в нынешних попытках добиться устойчивого развития прежде всего присутствует цель опре­делить способы ограничения человеческой деятельности, так чтобы экономическое и социальное развитие могло про­текать в пределах конечных экологических ресурсов плане­ты. Эта концепция широко распространена в ключевых межправительственных документах (см.: [9; 36]).

* Речь идет о сессии UNCED (Конференции Объединенных Наций по [проблемам] окружающей среды) и развития, состоявшейся в Рио-де-Жа­нейро 3—14 июня 1992 г. Конференция приняла «Риоскую Декларацию об окружающей среде и развитии». В ней, в частности подчеркивается важнейшая роль женщин в роль в контроле над окружающей средой и ре­шении проблем устойчивого развития. Конференция приняла также «Про­грамму действий на XXI в.», где много говорится о роли женщин и жен­ских групп, а также тендерного равенства и равенства возможностей для мужчин и женщин.

И все же, вопреки такой программе и несмотря на реаль­ность определенного рода материальности мира, «природы» могут не только ограничивать, но и поощрять человеческую деятельность. В ряде случаев идея «природы» оказалась относительно благотворной и способствовала деятельности, не разрушающей окружающую среду. Например, популяр­ное ныне обращение к «экологии» можно рассматривать не просто как отражение заинтересованности в физическом состоянии окружающей среды, но и как расширение благоприятных возможностей для развития иного базиса обще­ства. В таком случае на «природу» не должно взирать как на что-то, чем надо «овладеть» или что следует покорить, или как на что-то, обязательно находящееся не в ладах с человеческой предприимчивостью. В самом деле, постоян­ное акцентирование пределов в связи с рядом решений не делать что-то или делать поменьше может внушить убежде­ние, будто ответственность за состояние среды — это нечто предельно ограничительное и дисциплинарное. В другом месте мы уже проанализировали, каким образом появление программы охраны окружающей среды в английской сель­ской местности связано с парадоксальным усилением дис­циплинарной регуляции ее посещений любителями приро­ды (см.: [27]). Более того, определение пределов в катего­риях материальных количеств переносит политический центр тяжести на получение обязательств просто ограни­чить экономическое поведение вместо решения более фун­даментальных вопросов о самом отношении между природ­ным и социальным, на которое опирается текущее экономи­ческое поведение. Другими словами, вместо того, чтобы определять сегодняшние «инвайронменталистские знания» как набор параметров социального поведения, социология может поставлять информацию для решения проблем окру­жающей среды в такой ключевой области, как исследование социальных источников, участвующих в производстве упо­мянутых знаний, и их вкладов в формирование характера последующих дебатов.

Этот тип социологического исследования начинает при­носить плоды в направлении «деконструкции» методик и методологий, которые в настоящее время употребляются при изучении экологической проблематики. Существующая в Ланкастере исследовательская программа включает изуче­ние социологии научных знаний, информирующих о гло­бальном изменении окружающей среды. Посвященная рас­смотрению принципиальных экологических проблем, включая глобальное потепление, кислотные дожди, охрану естественной среды обитания и восприятие экологического риска, эта программа сосредоточилась на культурно зави­симом характере разных форм экологических знаний. Пер­вые результаты показывают: то, что считается авторитет­ным научным знанием, в значительной степени представ­ляет собой продукт активных взаимодействий и переговоров между учеными и политическими деятелями. К приме­ру, модели глобального изменения климата, центральные в спектре международных политических реакций на угрозы глобального потепления, скрыто опираются на сомнитель­ные предположения о человеческом, институциональном и рыночном поведении.

Вторую область, где социология способна критически и конструктивно заниматься «культурными зависимостями» официальной науки, можно усмотреть в нынешних дебатах о восприятии риска. Например, в докладе «Риск» Королев­ского научного общества (1992 г.), особенно в пятой главе, дается довольно полное обозрение разных психологических, социальных и культурных подходов к проблеме восприятия риска (см.: [33]). Традиционно роль обществоведа в осмыс­лении восприятий риска публикой была близка к роли по­ставщика методик, позволяющих определить, как общество воспринимает риск конкретных опасных технологий при «объективной» оценке реального риска их использования (возможно, первейший пример здесь — ядерные техноло­гии). Но появляется и более четко выраженный социологи­ческий подход, который отличается от других методологий (например, экономического анализа затрат и выгод, анализа принятых решений и математического анализа риска), ис­пользуемых для определения восприятий риска, а также от ценностно-нагруженных суждений, на которые они опи­раются. Первый вызов ортодоксальным психологическим подходам бросила М. Дуглас (см.: [11; 12; 13]), в расширен­ном виде ее идеи получили название «культурной теории». В теории Дуглас доказывается, что необходимо определить культурное место индивидуальных восприятий риска в сети социальных и институциональных взаимоотношений, кото­рые накладывают конкретные ограничения и обязательства на социальное поведение индивидов. В социологических понятиях культурная теория предлагает описывать отноше­ние людей к риску через их образ жизни. Однако этот под­ход, ограничивший рассмотрение культурных процессов Двумя измерениями (в общей сети отношений и в группе), тоже критиковался за чрезмерные эссенциализм и упроще­ние более сложных оттенков в социальных различиях (см.: [23]). Менее детерминистскую схему для исследования соци­альных рамок, определяющих восприятие риска, развили Б. Уинн [44; 45; 47] и С. Джазанофф [22]. Они выступают за то, чтобы в расчет принимались более широкие социаль­ные и культурные измерения, выраженные в озабоченно­сти людей проблемой риска. Сосредоточиваясь на предпо­ложениях, которые делают эксперты при выборе основа­ния для качественной и количественной оценки риска (по таким переменным как кредит доверия, двойственность и неопределенность в отношениях к риску), Уинн [47] пока­зывает, что оценки экспертов зачастую резко расходятся со взглядами непрофессионалов и что, следовательно, «экс­перты» неправильно понимают, как в действительности люди относятся к своей насыщенной риском окружающей среде.

С этим связан вопрос, каким образом более критически настроенная социология может бросить вызов техническим и естественным наукам, демонстрируя, что эти строгие нау­ки сами держатся на каких-то социальных предпосылках, которые в «реальном мире» означают, что предсказания теории лабораторного происхождения не всегда работают в конкретных обстоятельствах этого «реального мира». Этот момент хорошо показан Уинном на примере воздейст­вия осадков из Чернобыля на овцеводство в английском Озерном крае. Он так суммирует свои наблюдения: «Хотя фермеры признали необходимость ограничений, они не смогли принять, что эксперты явно игнорируют особен­ности их подхода при нормально гибкой и неформальной системе ведения дел в условиях контурного земледелия*. Эксперты полагали, что научное знание можно применять к контурному земледелию, не приспосабливаясь к мест­ным условиям... Эксперты были невеждами в реальных тонкостях фермерства и пренебрегали местным знанием» [46, 45].

* То есть земледелия на склонах холмов.

Вышеупомянутые исследовательские программы указы­вают на появление новой роли социологии: давать более социально осведомленные и содержательные описания нау­ки и других «авторитетных» источников знания, которые «пишут» теперь для нас экологическую программу. Описы­вая социальные, человеческие и культурные случайности так называемой объективной науки, социология может по­мочь не только лучшему пониманию этой программы, но и социально информированной политике, сознающей соци­альные предпосылки, на которые она опирается.

«Чтение природ» с социологической точки зрения

Начнем с замечания, что социология способна помочь в освещении множества социально разнообразных способов оценки окружающей среды. Что рассматривается и крити­куется как противоестественное или экологически вредное в одну эпоху или в одном обществе, не обязательно считает­ся таким в другое время или в другом обществе. Например, ряды стандартных домов, наспех возведенные во время ка­питалистической индустриализации в Британии XIX в., теперь рассматриваются не как оскорбление для глаз и разрушение визуальной среды, а как традиционные, затей­ливые и уютные образчики человеческой деятельности, вполне достойные сохранения. Сдвиги в восприятии даже более поразительны в случае с паровозом в Британии, столб дыма которого почти везде считают «естественным». Таким образом, «чтение» и производство природы есть то, чему учатся, и процесс обучения очень сильно варьируется в разных обществах, в разное время и в разных социальных группах одного общества.

Более того, социология может сделать непосредственный вклад в анализ и понимание социальных процессов, поро­дивших определенные проблемы, которые принято считать «экологическими». В отличие от точки зрения наивного реализма, в соответствии с которой экологические пробле­мы появляются на свет последовательно по мере расшире­ния научных знаний о состоянии среды, социологически ориентированное исследование смотрит на социальный и политический контекст, из которого приходят в мир эколо­гические идеи, и тем самым дает более обоснованную оцен­ку их социального значения.

Социальная и политическая канва современного инвай-ронментализма сложна. Она скрепляется с другими соци­альными движениями (см.: [17 ; 28]) и с разнообразными глобальными процессами. Так, теоретики отождествили инвайронментализм с новым полем борьбы против «само­разрушительного процесса модернизации» [15], тем связы­вая инвайронментализм с развивающейся критикой гло­бально планируемого общества (нечто похожее первона­чально отражено в контркультуре 1960-х годов). Р. Гроув-Уайт [18] показывает, что самые понятия, которые ныне составляют ядро экологической программы, были связаны с процессом активного словотворчества в экологических группах 1970—1980-х годов в ответ на относительно более универсальные тревоги современного общества. Приводя конкретные примеры отношения к автострадам, ядерной энергетике, сельскому хозяйству и охране среды, Гроув-Уайт утверждает, что определенные формы экологического протеста были в такой же мере связаны с широко распро­страненным в обществе ощущением какого-то беспокойства из-за крайне технократизированной и неотзывчивой поли­тической культуры, как и с любыми специальными оценка­ми здоровья физической среды, т. е. того, что находится вне человека. Так что проблема «окружающей среды» осо­знавалась через ряд тем и политических событий, которые напрямую с нею как таковой и не были связаны.

Шершинский отмечает еще два обстоятельства. Во-пер­вых, увеличился диапазон эмпирических явлений, которые начали считаться экологическими проблемами, а не просто показателями изменения окружающей среды. Так, автост­рады или атомные станции стали считаться разрушитель­ными нововведениями, а не нормально продолжающимися изменениями, которые были бы в известном смысле «естест­венной» частью современного проекта (каковой в основном продолжали считать топливную энергетику [35, 4]). И, во-вторых, целый ряд событий оказался связанным воедино, так что их стали рассматривать как часть всеохватывающе­го экологического кризиса, поразительное число разных проблем которого одновременно считаются и частью самой этой окружающей среды и тем, что ей угрожает (см. так­же: [32]).

Дополнительно необходимо исследовать те наиболее фун­даментальные социальные практики, которые способство­вали социальному прочтению физического мира как эколо­гически поврежденного. Существует, например, небольшая специальная работа о значении путешествий, которые в некоторых случаях могут обеспечить людей «культурным капиталом» для сравнения и оценки экологически различ­ных состояний среды и развивать в них чувствительность к проявлениям деградации среды [38]. В ней подчеркивает­ся, что именно недостаток путешествий в том пространстве, что называлось Восточной Европой, отчасти объясняет яв­ную слепоту людей ко многим видам «повреждения» окру­жающей среды, как мы теперь знаем, очень распространен­ным во всем этом регионе. К другим социальным явлениям, которые могли бы внести свой вклад в становление экологи­ческого сознания, относится появление недоверия к науке и технике, а также сомнения по поводу когда-то принятого на веру значения больших организаций для современных обществ.

Хотя инвайронментализм может выглядеть как движе­ние, большей частью противоречащее основным компонен­там эпохи модерна, имеются, однако, такие черты послед­ней, которые способствовали повышению экологической чуткости, особенно в прочтении природы как углубляю­щейся глобальной проблемы. Так, например, появление ми­ровых институтов вроде ООН и Всемирного банка, глобали­зация деятельности групп защитников среды обитания та­ких, как «Всемирный фонд сохранения дикой природы», «Гринпис» и «Друзья Земли», а также развитие глобальных объединений по производству информации — все это помог­ло ускорить рождение чего-то вроде нового глобального са­мосознания, в котором процессы изменения окружающей среды все больше осознаются как всемирные и планетар­ные. Конечно, можно спорить, действительно ли эти про­цессы глобальнее по масштабам, чем многие прежние эколо­гические кризисы, которые люди были склонны толковать как локальные или национальные. Определение «глобаль­ное» в глобальном изменении окружающей среды — это отчасти политическая и культурная конструкция (см.: [48]).

Итак, мы приняли как данность, что, строго говоря, не существует такой вещи как природа вообще, имеются толь­ко «природы». В сравнительно недавнем исследовании Шершинский описывает два ключевых направления, в ко­торых в последние годы предпринимались попытки концеп­туализировать природу (см.: [35], а также кое-какие дан­ные в: [10]). Во-первых, ныне принято употребление поня­тия природы для обозначения феномена, которому угрожа­ет опасность. Этот смысл можно усмотреть в панических высказываниях по поводу редких и вымирающих видов, особенно зрелищных и эстетически приятных; в восприя­тии природы как набора ограниченных ресурсов, которые надо беречь для будущих поколений; в представлении о природе как собрании правовых субъектов, особенно жи­вотных, но также и некоторых растений (см.: [7; 31]); и в образе природы как здорового и чистого тела, находящегося под угрозой и страдающего от загрязнения, той самой природы, которая, по словам Р. Карсон, быстро становится «морем канцерогенов» [35, 19—20; 8].

Второй комплекс представлений о природе строится на понятии о ней как об источнике чистоты и моральной силы. Здесь природу толкуют как объект любования, прекрасный и возвышенный; как пространство для отдохновения и вольных скитаний; как возможность возврата из современ­ного общества отчуждения в органическое малое сообщест­во; и как целостную экосистему, которую надо сохранить во всем ее разнообразии и взаимозависимости, включая, конечно, влиятельную гипотезу «Геи»*[26].

* Гипотеза, в которой Земля рассматривается в качестве более или менее сознательного индивида — Прим. перев.

Эти разные концепции природы частично обеспечили культурную оснастку для развития современного экологи­ческого движения; как уже отмечалось выше, они смогли функционировать в этом качестве лишь тогда, когда была открыта «окружающая среда» как таковая. Следует отме­тить еще, что первоначальная концептуализация многих из этих «природ» проходила в контексте национального государства. Аргументация в пользу консервации, сохране­ния, восстановления и т. д. строилась на основе националь­ных ресурсов, которые поддавались планированию и управ­лению. С другой стороны, современный инвайронментализм должен был «изобрести» цельный земной шар или единую землю, которая вся целиком видится как находящаяся в опасном положении или, иначе, рассматривается через отождествление с природой как некий моральный источ­ник. Наша дальнейшая исследовательская задача состоит в том, чтобы определить, были ли (и в какой мере) условия для появления этого «глобального дискурса» вокруг приро­ды заложены самими модернистскими процессами глобали­зации, или же все это было скорее результатом чисто мыс­лительных сдвигов, осуществленных движением интеллек­туалов, вырабатывающих идеи и образы, вроде «голубой планеты», которые все более становятся разменной монетой в нашем нынешнем «хозяйстве знаков» (см.: [35, Ch. 1; 24]).