Глава 6. социальная мобильность и национальная вариативность в политическом сознании

Социальная мобильность

Важным индикатором социальной структуры, влияющим на всю систему межнациональных отношений, является социальная мобильность народов. К числу главных проблем социальной структуры и мобильности в этносоциологии народов относятся следующие: направление и интенивность социальной мобильности людей разных национальностей; изменение их трудовой биографии (занятий, статуса, социального положения, ролевых функций); мера заданности этих перемещений национальностью, социальным происхождением, образованием; степень <наследуемости> социальных ролей людьми разных национальностей в разных социально этнических средах и др.

Внимание к проблеме социальной мобильности не только в личностно-национальном, но и в широкомасштабном историкасоциальном плане, вполне понятно. Ведь народы, входившие в состав Советского Союза, благодаря интенсивной социальной мобильности преодолевали глубокие исторические различия в социальной структуре.

В историческом плане эти перемены в той или иной степени отражались отечественными переписями населения. Эти переписи четко свидетельствовали о том, что к началу XX в. русские заметно доминировали в своем социальном статусе по сравнению со всеми народами в границах Российского государства. При довольно низком тогда в целом образовании оно у русских, как известно, было все же заметно выше, чем у других российских народов'. Среди русских было больше групп, выполнявших управленческие функции, <знатных>, <титулованных> и других категорий, пользовавшихся социальными преимуществами*. После Октябрьской революции, в 20-х годах уже в совершенно новой исторической ситуации унаследованная дистанция сохранялась, что проявлялось и в грамотности, и в распределении социальных ролей, и в производственных функциях русских и представителей других национальностей*. Особенно жесткая, заметная дистанция в этом плане сохранялась между русским народом и народами Средней Азии. Но уже в ЗО-х годах, а тем более позже, наметились существенные сдвиги, постепенно сводившие на нет былые <имперские преимущества>, в какой-то мере унаследованные русскими в социальной структуре, от чего сам русский народ, естественно, реально нисколько не выигрывал.

Как известно, в дореволюционной России делалось все, чтобы отстранить национальные меньшинства от власти, революция же покончила с монополией немногих наций на управление, благодаря чему были достигнуты большие результаты в процессах коренизации власти на местах. Отсутствие существенных различий в доле административной интеллигенции свидетельствовало о том, что этносы были <выравнены> не только в отношении владения, но и в отношении распоряжения собственностью. Пропорциональное распределение управленческой интеллигенции по этносам имело принципиальное значение, так как именно эти группы практически осуществляли функцию распоряжения государственной собственностью.

Судя по имеющимся данным, русские в республиках играли не столько политическую, сколько хозяйственно-организаторскую роль. Причем эта роль была разной в европейской и азиатской частях страны. Например, на Украине, в Белоруссии, Грузии, Армении и в известной мере в Азербайджане все управленческие функции, не исключая и хозяйственно-организаторской сферы, выполнялись преимущественно представителями местных национальностей - они, надо сказать, преобладали во всех видах интеллигенции. В азиатских же республиках - Казахстане, Узбекистане, Туркмении, Таджикистане и Киргизии - доля русских в производственно-управленческом персонале в то время была достаточно велика.

Государство стимулировало социальный рост наций, стараясь укомплектовать кадры квалифицированных работников за счет представителей коренных национальностей. В прослойке интеллигенции, занятой квалифицированным умственным трудом, процент местных национальностей систематически рос. В новых условиях, в обществе, где были ликвидированы сословные дореволюционные имущественные различия, образование служило тем показателем, который в значительной мере детерминировал социальный профиль наций. Власть, заинтересованная в эффективности управления и соответственно в росте национальных кадров, создавала льготные условия для ускоренного развития ранее отсталых окраин страны.

Особенно большие сдвиги в этом плане произошли в послевоенные годы, когда от десятилетия к десятилетию существенно изменялся фиксировавшийся в том числе переписями населения социальный, профессионально-квалификационный состав народов. Рост числа рабочих, в частности, шел по разным направлениям: строились новые города, куда стягивалось сельское население, продолжалась миграция сельских жителей в промышленные центры; в результате преобразования колхозов в совхозы повсеместно расширился отряд сельскохозяйственных рабочих. Большие сдвиги в социально-профессиональной структуре на 121

НИИ, свидетельствовавшие об их ускоренной мобильности, были связаны с увеличением численности интеллигенции. В целом по стране удельный вес людей, занятых умственным трудом, последовательно и систематически рос. В 1939 г. они составляли 18% населения, в 1959 г. - 21%, в 1970 г. - 27%, в 1979 г. - 29%, а в 1989 г. - почти 1/3.

Принципиально важным было и то, что с течением времени качественно менялась внутренняя структура этой социальной категории населения. У всех народов в их составе последовательно увеличивалось число людей, чей труд требовал высшего или по крайней мере среднего специального образования. По существу в 70-80-х годах уже не стало таких, как прежде, <бедных> интеллигенцией наций, были ликвидированы диспропорции в распределении производственной и особенно научной интеллигенции, которая в ЗО-х годах у народов Средней Азии только начала формироваться. Именно за счет этих групп интеллигенции произошел качественный сдвиг, и диспропорция в ее распределении по этносам стала исчезать.

Вместе с тем, несмотря на довольно заметные результаты в неуклонном выравнивании за счет ускоренной мобильности отстававших в прошлом наций, становление их социальной однородности не было завершено, хотя социальные последствия указанных изменений, естественно, имели глубокое историческое значение. Ведь именно эти результаты в известной мере стимулировали стремление народов к социальной самостоятельности, собственной государственности, что уже теперь четко сказывается в социальных судьбах общества.

В начале 70-х годов, когда еще только закладывалось наше ОСУ, в его Программе говорилось о двух теоретически возможных исходах ускоренной социальной мобильности народов и создания сходных параметров их социально-профессиональной структуры: с одной стороны, выравнивание социально-культурного уровня и рост взаимопонимания между народами, а с другой - рост межнациональной социальной конкуренции. <Сходство, - говорилось в Программе, - не всегда означает солидарность>. Оно может усиливать соперничество, поскольку выравнивает возможности наций в состязании*. С ликвидацией централизованного аппарата так оно в конечном счете и произошло.

Естественно, эти исторические результаты трансформации социальной структуры и интенсивной социальной мобильности народов - в силу их исключительной значимости для понимания национальных отношений - с самого зарождения отечественной этносоциологии были в центре ее внимания. Вот почему почти в каждом этносоциологическом исследовании содержался специальный раздел о социальной структуре и мобильности изучавшихся народов. Сравнение мобильности людей разных национальностей и социальных групп по таким критериям, как интенсивность внутренней и межпоколенной мобильности, зависимость между образованием и статусом, привлекло справедливое внимание исследователей, поскольку они являются важными индикаторами и социального развития народов, и межнациональных отношений.

В исследованиях, выполненных по названному Проекту об оптимизации социально-культурных условий развития наций, вертикальная мобильность изучалась в трех измерениях: от отцов к детям, от детей к их потомкам (межпоколенная мобильность) и внутри поколения - от трудового старта к социальному положению респондентов на моменты опросов.

Программы этносоциологических исследований предусматривают изучение влияния этнических факторов на социальную мобильность с учетом не только того, как она должна осуществляться на основе государственного законодательства, но и того, как она фактически реализуется сегодня в постсоветских государствах с разным этническим составом населения. Этносоциологический анализ должен вскрывать специфические особенности социальной мобильности людей разных национальностей в городах и сельской местности, а также важнейшие факторы и условия, определяющие социальный путь и жизненную карьеру человека, значимость в этих процессах языков и культурных традиций. Этносоциологические материалы призваны дать картину того, как меняется влияние признаков, детерминирующих продвижение в разных возрастных когортах людей разных национальностей. Таким образом, этносоциологическое исследование должно изучать все социальные проблемы, так или иначе затрагивающие интересы людей и в значительной мере определяющие межнациональные отношения.

Анализ зависимости образования, социального положения родителей, социального состава семьи, национальной принадлежности, знания языков и социального роста людей разных национальностей показал, что национальная принадлежность в условиях Советского Союза не была существенным фактором, влиявшим на социальное продвижение. Сам же факт значительной идентификации социальной структуры наций, преодоления былого несоответствия в указанном смысле говорил о достаточно высокой мобильности ранее отстававших в этом отношении народов.

В новых условиях утверждение национально-республиканской государственности, в частности государственных языков и институтов гражданства, безусловно, влияет на механизм социальной мобильности и неизбежно скажется на социальной структуре новых государств. Даже в российских республиках Татарстан, Осетия, Якутия и Тува, где в 90-х годах проводились этносоциологические исследования (см. гл. 5), выяснилось, что доля <властвующей элиты> у титульных национальностей была заметно выше, чем у русских, которые там проживают.

Возрастание роли местных элит в этих республиках произошло в самое последнее время. Так, в Татарстане до перестройки татары управляли 2% промышленных предприятий, сейчас - 65%; 78% правящей элиты - татары, тогда как в населении республики их 48%. Не исключено, что в социальной мобильности даже в этой российской республике определенную роль играет теперь формальная принадлежность к <титульной> нации. Во всяком случае, едва ли такие результаты мобильности связаны с реальной принадлежностью к татарской культуре, тем более, что многие татары, особенно столичные, знают родной язык хуже русского. Например, в Казанском университете, в котором обучаются и формируются ведущие кадры республики, среди татар-студентов 65% не владеют татарским языком или <знают его на уровне разговорного>*. Такая <этнизация> структуры происходит при том, что в российских республиках, в отличие от государств ближнего зарубежья, русский язык не теряет функции государственного. Что же касается стран ближнего зарубежья, то там доступ в правящий класс общества, который, как говорят социологи, <состоит из лиц, принимающих решения общегосударственного значения>*, для русских теперь особенно затруднителен хотя бы из-за весьма плохого знания ими языков титульных национальностей новых государств.

Создавшаяся, в известной мере контрастная по сравнению с прошлым, социальная ситуация уже дала знать о себе. Еще в 80-х годах, несмотря на рост социальной мобильности коренных национальностей этих республик, в интенсивности социальной мобильности между ними и русскими в национальных союзных республиках не было особых различий. Но уже на рубеже 80-90-х годов на структуре народов стали со всей очевидностью сказываться преимущественные темпы роста мобильности людей коренных национальностей. Так, по данным 19911993 гг. о социальной мобильности, например, молдаване и узбеки в столицах своих государств стали заметно опережать проживающих там русских*. Даже в Ташкенте, где в поколении <отцов> среди русских в 1979-1980 гг. лиц, занятых квалифицированным умственным трудом, все еще было больше, чем среди узбеков (27% - русских, 24% - узбеков), в поколении наших современников - <детей> - пропорции стали меняться в пользу коренной национальности (теперь таким трудом заняты 35% узбеков и 30% русских)*.

В новой ситуации, когда повсеместно, особенно в группах интеллигенции, и в первую очередь русской, резко снизились возможности устройства на работу, возросшие конкурентные отношения неизбежно стали отражаться на национальных отношениях и, конечно, прежде всего среди занятых менее доступной работой, где более всего ощущается <'производственная состязательность>.

В этносоциологии при анализе изменения социальной структуры и мобильности возникшим национальным переменам необходимо уделять специальное внимание, а в связи с этим существенно важно знать общественную оценку социальных возможностей людей разных национальностей. На вопрос: <Приходилось ли Вам за последнее время испытывать ущемление собственного достоинства из-за своей национальной принадлежности?> - от 1/5 до 1/2 русских, проживающих в столицах новых государств, в частности в Кишиневе, Ташкенте, Тбилиси, отвечают утвердительно. Никаких исключений для лиц с высокой квалификацией в этом плане не делалось. Скорее даже наоборот: во всех указанных городах оценки межнациональных отношений среди интеллигенции как русской, так и коренной национальности, заметно негативнее, чем среди рабочих. Впрочем, это понятно, так как именно в <интеллигентских> группах теперь в большей мере, чем прежде, ощущаются <избыточный труд> и, соответственно, конкуренция.

Таким образом, исследования показывают, что развитие и сближение наций, их высокая в прошлом социальная мобильность имели довольно неоднозначные результаты. Наряду с повышением социальных ролей всех народов, а в известной мере именно в связи со стимулированием данного процесса благодаря мобильности и сближению, активизировалась <социальная состязательность>, что в новой, относительно демократической, но не регулировавшейся с помощью политико-правовых норм (они еще только создаются) ситуации безнаказанности и вседозволенности отрицательно сказалось на национальных отношениях.

Рациональное включение демократических механизмов управления, по-видимому, требует социальной зрелости народов. Вот почему анализ политических аспектов в развитии социальной структуры наций является весьма ответственной задачей и, естественно, должен находиться в центре внимания этносоциологии. Далее мы расскажем о своем исследовательском опыте, который позволит в какой-то мере судить о том, что может дать этносоциология в этом плане.

Этносоциологические исследования политическом сознании наций в России и странах ближнего зарубежья позволяют увидеть и оценить развитие сходного во всех социальных группах процесса гуманизации их политического сознания, в котором все реже проявляется чувство классовой, идеологической, а нередко по существу и межгосударственной непримиримости разных в прошлом социальных систем. Одновременно среди народов, особенно русских, во всех социальных группах еще дает о себе знать <остаточная> ностальгия и по <мировому содружеству социалистических стран>, и по <единому и могучему> Советскому Союзу, критически оцениваются и перестройка, и современные реформы.

Настроения и оценки, как показывает опыт, могут быстро и в корне меняться. Так, еще в 1987 г. перестройка преимущественно оценивалась, например, москвичами, весьма положительно (отрицательных оценок было только 2,4%)*, сейчас же, в середине 90-х годов, напротив, во всех социальных группах преобладают отрицательные оценки <перестроечных> перемен. Что касается <мирового содружества социалистических стран> и Союза Сер, то оценки здесь неоднозначны и расходятся по социально-национальным группам. Прежде всего бросаются в глаза существенные расхождения в этом отношении между русскими и титульными этносами бывших союзных республик. Русские в подавляющем большинстве случаев воспринимают распад <мирового содружества социалистических стран> весьма негативно, и напротив, народы государств ближнего зарубежья (причем, чем более квалифицирована группа населения, тем более определенно) приветствуют эти перемены'".

Заметны также принципиальные различия социально-национальных оценок распада СССР. В ответах на вопрос, как целесообразно развиваться их республике-государству - в Советском Союзе или вне его, люди коренных национальностей этих республик-государств, кроме России, выбирали (чем более квалифицирована социальная группа, тем более четко) <свой дом> вне СССР". Русские в городах, причем повсюду - и в России, и вне нее высказывались за <российский>, а не <союзный> вариант, и чем выше по статусу или моложе была группа, тем определеннее звучал такой выбор. В селах же, где прочнее удерживался социально-исторический стереотип, население в большинстве своем выражало традиционные общесоюзные ориентации''. Но, повидимому, и эти установки не были очень устойчивыми, о чем свидетельствовала ориентация в определении Родины: большинство россиян (и горожан, и сельских жителей) стали признавать Родиной не Советский Союз, а Россию. Особенно часто Родина ассоциировалась с Россией в более молодых и социально продвинутых группах'*.

Четким <спутником> такой трансформации этносоциального сознания была, условно говоря, его <демилитаризация>. Это проявлялось в целом цикле новых ориентаций, затронувших все слои русского населения, хотя, по социальным группам и регионам здесь наблюдались заметные расхождения. Например, в Москве 2/3 населения было против обязательной воинской повинности, причем в возрастающей пропорции по группам от рабочих к специалистам и предпринимателям (соответственно 1/2, 2/3 и 3/4 отрицательных оценок), а в селах большинство населения, правда уже за исключением интеллигенции, эту обязательную повинность принимало. В целом же, и в городе, и на селе более 80% россиян всех социальных групп выступили за сокращение военных расходов, против участия российских граждан в военных конфликтах, особенно против применения к отделявшимся республикам каких-либо насильственных мер'*.

Отрицание необходимости использования военных мер в решении национальных конфликтов стало типичным для русских не только в России, но и вне ее, где они, казалось бы, могли ощущать себя <ущемленной стороной>. В Эстонии большинство русских были против каких-либо мер <наказания> эстонских <сепаратистов>, а что касается военных мер, то в Таллинне их допускали лишь 5% рабочих и 3% специалистов'*. В Узбекистане также <жесткие меры воздействия> на отделявшуюся от Советского Союза республику исключали большинство русских - больше половины рабочих и почти 3/4 интеллигенции. Военные же меры и вовсе могли допустить лишь 2% русского населения'*, хотя к моменту исследования русские уже успели достаточно остро почувствовать себя отчужденными от местной среды и многие ориентировались на миграцию.

Ориентации на миграцию в 90-х годах, особенно в середине этого десятилетия, заметно усилились по всем регионам, кроме Эстонии. Если в 80-х годах подавляющее большинство русских (8085%) не хотели уезжать ни из Кишинева, ни из Тбилиси, ни из Ташкента, то в рассматриваемый период в каждой из этих столиц были ориентированы на выезд 40-42%, т.е. почти половина, русского населения. Таллинн составлял исключение, поскольку там число ориентированных на миграцию русских почти не менялось (21% ) во всех социальных группах. Этот факт говорил о сравнительно благоприятной ситуации в Эстонии, хотя и там заметно выросли требования к адаптации инонационального населения, и в первую очередь, конечно, русских'*.

Безусловная гуманизация общественного сознания отразилась и на общих гражданских установках. Наше исследование четко зафиксировало изменения в них по всем без исключения социальным группам. Еще в 1987 г. у москвичей выяснялось мнение о проблемах первостепенной важности и предлагался довольно большой выбор вариантов таких проблем: укрепление государственной дисциплины, идейное воспитание молодежи, экономический прогресс всех народов страны, развитие демократии и т.д. Характерно, что из всего предложенного респонденты наибольшее предпочтение отдали <укреплению оборонной мощи страны>. Но уже в 1992 г. сознание настолько изменилось, что приоритет <оборонного> выбора был вытеснен системой других ценностей, в первую очередь ориентацией на <развитие экономической инициативы>. Этот новый выбор был особенно заметен среди интеллигенции, руководителей и предпринимателей. Причем, такие принципиальные перемены произошли не только в Москве, где сосредоточены довольно продвинутые группы интеллигенции, но и в других местах - как в России, так и за пределами'*.

Модернизация общественного сознания в социально-национальных вариациях фиксировалась и другими данными. Например, при выяснении мнений о рациональных мерах улучшения положения в стране были предложены разные пути: развитие рынка, утверждение демократических средств управления, использование иностранного капитала для развития экономики, наведение порядка в стране, даже путем привлечения органов государственной безопасности. И у всех народов, кроме эстонцев, ответы подтвердили относительно более выраженную в малоквалифицированных группах, особенно на селе, неустойчивость выбора <демократии>. Но при этом непоколебимым оставался авторитет <рынка>, более того, он повсеместно возрастал от неквалифицированных групп к квалифицированным, хотя еще относительно слабо был выражен на селе. Анализ данных, полученных в ходе исследований, подтверждает, что в системе новых для населения образовавшихся на территории СССР государств ценностей <рынок> и <частная собственность> по сравнению с такой существенной инновацией, как <демократия>, утвердились в сознании людей, безусловно, прочно. Что же касается демократии, то она может столкнуться с исключительно популярной теперь в широких слоях русского населения (и прежде всего среди менее квалифицированных групп) ценностью <порядка, даже с привлечением органов государственной безопасности>. Этот выбор резко доминирует по сравнению с <демократией> у всех исследованных нами народов, кроме эстонцев (табл. 1 1)"'

По существу при анализе социального сознания в трансформирующемся обществе России и других новых государств этносоциологи сталкиваются с известной поляризацией (а в некоторых ситуациях даже противостоянием) взаимоисключающих ценностей: в экономической сфере - <свободного рынка>, <частной собственности> и <государственной собственности>, <государственной экономической монополии>; в политической сфере - <демократии> и жесткого <порядка с применением средств государственной безопасности>. Выбор конкретных ценностей во многом зависит именно от политической зрелости нации, ее массовых социальных групп, способных, когда это требуется, противостоять жестким ориентациям реакционных элитарных или контрэлитных*'' элементов (образований), стремящихся к установлению своей монополии на власть.

Если учесть, что политическая элита - это, как считают многие социологи, правящий класс общества*', то при анализе общественного сознания социально-национальных групп очень важно выяснить, как сочетаются ориентации элиты с массовым сознанием народа. Конечно, совершенно очевидна абсолютная неоднозначность в этом плане положения и в разных странах ближнего зарубежья, и в России в целом, и в ее национальных регионах-республиках. Однако при естественной множественности вариантов сочетаний таких ориентаций представляется несомненным, что элитарные группы в названных социально-этнических образованиях-срезах в той или иной мере сходятся в общей теперь для всех социальных групп ориентации на <рынок> и <частную собственность>.

Что же касается ориентации на силовые приемы, вплоть до применения <средств государственной безопасности>, то они могут воплощаться в жизнь элитарными группировками, которые способны даже инспирировать и организовывать <национально-освободительные войны>, продиктованные во многом их стремлением к безусловному утверждению собственной власти. Преимущественно <рынок> и затем <порядок> выбирают в элитах внутрироссийских республик, что довольно заметно выявилось в материалах интервью Л.М. Дробижевой. На вопрос: какие проблемы Вы считаете сейчас главными для республики? - очень многие опрошенные политические деятели выделяли <реформирование экономики>, <вхождение в рынок>, внедрение и действие рыночных отношений, конституирование рыночных отношений, программ приватизации, их регулирование и т.д. Параллельно, правда гораздо реже, подчеркивалась необходимость <порядка>, <контроля со стороны государства>".

Вопрос о том, в какой мере элита формирует общественное сознание, а в какой подчиняется преобладающим общественным ориентациям, остается открытым.

Для отечественной этносоциологии весьма важно выяснить также вопрос о направленности и сочетании социально-политического сознания национальной элиты и инонациональной, особенно русской, контрэлиты в постсоветских государствах и в национальных регионах внутри Российской Федерации. Таких исследований пока нет, но некоторые суждения можно вынести при анализе национальных обществ и партий, где элитарные группы, надо полагать, играют ведущую роль. Может быть, из всех стран ближнего зарубежья наиболее влиятельна русская контрэлита в Эстонии, где она имеет свои партии, общественные организации и проявляет собственные интересы в эстонской политической жизни".

Уже в 1991 г. русские и эстонцы в Таллинне ориентировались на разные политические организации и движения. Так, интересам 34% эстонцев отвечал Народный фронт Эстонии, 37% русских Интердвижение и объединенный совет трудовых коллективов. Хотя подавляющее большинство и эстонцев (84%), и русских (89%) непосредственно в деятельности общественных организаций и движений никакого участия не принимало, а те, кто участвовал, полностью разделились в равных пропорциях (по 7% и эстонцев, и русских) между названными организациями**.

При всей влиятельности русской контрэлиты представляется, что и в Эстонии, и в других странах ближнего зарубежья без реальной включенности в национальную среду, а следовательно, без культурной адаптации, перспективы любой внутригосударственной сепаратизации в новых условиях не могут быть благоприятными ни для национальных меньшинств, ни для элитарных групп, претендующих на выражение их интересов. И в этом смысле адаптация русских к нормам европейской среды, конечно, благоприятнее, чем в среднеазиатском регионе.

Естественно, это положение требует специальных исследований, тем более, что в национальном разрезе проблемы элиты в новых государствах еще не исследовались. По-видимому, в системе задач, стоящих перед этносоциологией в исследовании социальной структуры, и эти проблемы с течением времени смогут занять свое место.

I. См.: Социально-культурный облик советских наций (по материалам этносоциологических исследований) (авт. Программы и руководитель исследования Ю.В. Арутюнян). М., 1986. С. 46.

2. См.: Там же. С. 46.

3. См.: Там же. С. 48-49.

4. См.: Арутюмян К) .В. Социально-культурные аспекты развития и сближения наций. Программа исследования//Советская этнография. 1972. No 3.

5.ДробижеваЛ.М., АклаевА-Р., Коротеева В.В., Солдатова /***Демократизация и образы национализма в Российской Федерации 90-х годов. М., 1996. С. 286-287. см. также: Говорит элита в республиках Российской Федерации. 1 10 интервью Леокадии Дробижевой. М., 1996; Фарукшин М-Х. Политическая элита в Татарстане: вызовы времени и трудности адаптации//Полис. 1994. No 6. С. 68, 72.

6. Трансформация социальной структуры и стратификация российского общества/Отв. ред. 3.Т. Голенкова. М., 1996. С. 269.

7. См.: Молдова: столичные жители (серия <Этносоциология в цифрах>) (авт. Программы и руководитель исследования Ю.В. Арутюнян). М., 1994. С. 37; Узбекистан: столичные жители (серия <Этносоциология в цифрах>). М., 1996. С. 35.

8. См.: Узбекистан: столичные жители (серия <Этносоциология в цифрах>). С. 31-33.

9. См.: Россияне: столичные жители (серия <Этносоциология в цифрах>). М., 1994. С. 131.

10. См., напр.: Эстония: столичные жители (серия <Этносоциология в цифрах>). М., 1996. С. 224; Россияне: столичные жители. С. 135; Россияне: жители города и деревни (серия <Этносоциология в цифрах>). М., 1995. С. 230-231; Молдова: столичные жители (серия <Этносоциология в цифрах>). С. 228-229; Грузия: столичные жители (серия <Этносоциология в цифрах>). М., 1997. С. 196-197; Узбекистан: столичные жители. С. 228-229.

11. См.: Эстония: столичные жители. С. 237; Молдова: столичные жители. С. 237; Грузия: столичные жители. С. 205; Узбекистан: столичные жители. С. 239.

12. См.: Россияне: столичные жители. С. 133; Россияне: жители города идеревним. С. 226-227.

13. См.: Россияне: столичные жители. С. 139; Россияние: жители города и деревни. С. 224-225.

14. См.: Россияне: столичные жители. С. 136, 137, 154; Россияне: жители города и деревни. С. 229, 232-234, 238.

15. См.: Эстония: столичные жители. С. 235. 16. Узбекистан: столичные жители. С. 237.

17. Эстония: столичные жители. С. 155, 157; Молдова: столичные жители. С. 173, 175; Грузия: столичные жители. С. 149, 151; Узбекистан: столичные жители. С. 169, 171.

18. Россия: столичные жители. С. 124-129. 19. Эстония: столичные жители. С. 228-229.

20. К контрэлитным исследователи относят группы, претендующие <на высокий или даже доминирующий статус при декларируемой оппозиционности по отношению к лидерам элиты или даже элите в целом и демонстративном отрицании некоторых основополагающих норм и ценностей, разделяемых элитой> (Российская элита: опыт социологического анализа. Ч. 1: Концепции и методы исследования/Под ред. К.И. Микульского. М., 1995. С. 10).

21. См., напр.: Трансформация социальной структуры и стратификация российского общества. С. 269; Заславская Т.И., Рывкина Р.В. Социология экономической жизни. Очерки теории. Новосибирск, 1996. С. 228-435; Радиев ДД., Шкаратан О-И. Социальная стратификация. М., 1996. С. 175-183.

22. Говорит элита республик Российской Федерации. С. 23, 35, 39, 48, 52, 75, 194-274.

23. В Эстонии выделяются такие достаточно влиятельные по нынешним политическим нормам партии, как Русская партия Эстонии, Объединенная народная партия (см.: <Эстония>. 1.02.1997; 7.02.1997; 11.02.1997; 21.02.1997; 4.03.1997). В Молдове, а тем более в Грузии, где в населении заметно доминировала коренная национальность, представительство русских как национальной партии в политической сфере особо не выражено (см.: <Свободная Грузия>. 15.02.1997; <Независимая Молдова>. 26.02.1997;

7.05.1997; 8.05.1997; 9.05.1997).

24. Эстония: столичные жители. С. 231, 233.

ЛИТЕРАТУРА

Арутюнян 10.5. Социальная структура сельского населения. М., 1971. Афанасьев М-Н. Правящие элиты и государственность в постготалитарной России. Москва-Воронеж, 1996.

Заславская Т.И. Структура современного российского общества//Экономические и социальные перемены. М., 1996. Радиев 8.3., Шкаратан О-И. Социальная стратификация. М., 1996 (гл. 8). Русские этносоциологические очерки (руководитель исследования Ю.В. Арупонян). М., 1992.

Социально-культурный облик советских наций (авт. Программы и руководитель исследования Ю.В. Арутюнян). М., 1986.

Трансформация социальной структуры и стратификация российского общества/Отв. ред. 3.Т. Голенкова. М., 1996.