Анализ и интерпретация биографического материала

В начале этой главы мы говорили о том, что «истории жизни», биографический метод — это, по сути, разновидность этнографического метода, имеющая дело с анализом «индивидуального случая». Поэтому нам нет нужды детально обсуждать возможности анализа и интерпретации этнографических данных, рассмотренные в главе, посвященной включенному наблюдению. Все, что было сказано об интерпретативном подходе, аналитической индукции, типах понятий и требованиях к валидности в полной мере применимо и к биографическо­му методу. Здесь мы остановимся лишь на тех проблемах, которые возникают в связи с «индивидуальной» природой биографических данных.

Применение причинных моделей к анализу «историй жизни» требует использования процедур аналитической индукции. Роль негативных, опровергающих примеров в этом случае особенно существенна: обобщения, по­строенные на нескольких «историях жизни», могут быть уточнены, дополнены или опровергнуты лишь при сопоставлении с новыми, отобранными по теоре­тически-релевантным признакам, случаями. Излишне говорить о необходимос­ти обоснования «типичности», репрезентативности отобранных для изучения индивидуальных случаев. Здесь применимы идеи теоретической выборки, рас­смотренные в главе о включенном наблюдении. Например, в исследовании из­менения семейных взаимоотношений и циклов семейной жизни[98], сбору «ис­торий жизни» предшествовал детальный анализ доступных демографических данных о межклассовых и поколенческих различиях по таким параметрам, как размер семьи, время рождения самого младшего ребенка и его отделения от родительской семьи и т. п. В результате исследователи сочли возможным огра­ничиться 130-ю биографическими интервью с мужчинами и женщинами, рож­денными в конце 1890 — начале 1900-х гг. в канадском городке Гамильтон (Он­тарио) и его окрестностях. Квотная выборка репрезентировала три типичные социальные группы — городской средний класс, городских рабочих и фермеров.

Те соображения, которые ранее были высказаны применительно к внешней и внутренней валидности этнографических данных, применимы и к «историям жизни». В целом биографический метод особенно уязвим для критики, указы­вающей на наличие таких угроз внутренней валидности, как субъективные смещения и историческая эволюция субъектов. Все респонденты, рассказываю­щие свои «жизненные истории», анализируют свое прошлое (и предугадывают будущее) с точки зрения конкретного, «вот этого», момента своего личностного развития, обычно стремясь дать социально-одобряемую и согласованную кар­тину жизни как целого. К тому же социолог должен помнить о том, что сама форма биографического повествования — литературная по сути и корням — подталкивает субъекта к использованию популярных биографических канонов, расхожих «сценариев» (например, «история успеха», «рассказ о поиске личнос­тной идентичности», «жизнь прирожденного неудачника» и т. п.). С этой точки зрения «хорошая» биография не должна быть излишне согласованной во всех деталях.

Использование интерпретативных моделей в анализе биографических данных, как мы неоднократно отмечали выше, ориентировано не столько на выведение об­щих объяснений и причинных закономерностей, сколько на понимание субъектив­ного смысла событий с точки зрения деятеля. Однако и в этом случае достовер­ность интерпретации зависит от сопоставления сведений, полученных из разных источников, и критической оценки личных сообщений. Фактически биографический метод ведет исследователя к тем же проблемам, что и метод историографичес­кий. Здесь часто необходимы и оценка достоверности и подлинности личного доку­мента, и соотнесение с другими свидетельствами, а иногда — и установление ав­торства. Биографический метод по определению историчен — используя документы прошлого, он стремится к созданию убедительного исторического объяснения полученных сведений. Поскольку историографией называют всякую попытку ре­конструкции прошлого на основе документальных данных, «история жизни» — тоже форма историографии[99]. Источники данных в историографии принято делить на первичные и вторичные. К первичным относят те источники, которые содержат непосредственные свидетельства очевидцев или прямых участников событий, а ко вторичным — свидетельства или рассказы тех, кто не присутствовал при описыва­емых событиях. В историографии принято считать более надежными те документы, автор которых ближе включен в описываемую ситуацию и дает описание «из первых рук». Кроме того, выше ценятся свидетельства более опытного и искушен­ного наблюдателя, иными словами, — эксперта. Многие авторы полагают, что дос­товерность и надежность документов тем выше, чем уже аудитория, к которой ад­ресуется автор[100], т. е. по мере роста предполагаемой аудитории автор все больше оказывается под влиянием тенденции описывать события в апологетическом и дра­матическом ракурсе: интимная исповедь постепенно превращается в пропаганду.

Для социолога, использующего личные документы, определенный интерес пред­ставляют и те приемы критики источников и установления их подлинности, которые традиционно применяются в историографии[101]. Во-первых, речь идет о проверке подлинности (несфальсифицированности) текста установлении его авторства. Если для социолога, имеющего дело с «живым» рассказом, эти про­блемы сравнительно малозначимы, то использование личных документов «в отсутствие» субъекта выдвигает их на первый план. Исследователь должен убедиться в том, что документ является именно тем, за что его принимают (на­пример, предсмертной запиской, а не наброском поэмы), а также определить принадлежность документа данному автору. Для такой проверки используются и внешние материальные признаки — почерк, бумага, место хранения, и фор­мальные характеристики текста — стиль изложения, лексические характерис­тики, отсутствие анахронизмов.

Немаловажное значение имеет обоснованность интерпретации текста с точки зрения его характера, целей написания, предполагаемой аудитории и — шире — его социального контекста.

Наконец, даже последовательно интерпретативная трактовка биографического метода не избавляет от необходимости проверить фактическую правдивость содержащихся в биографических документах сведений. Как известно, даже один из основателей интерпретативного подхода в социологии (У. Томас) полагал, что самые радужные перспективы для социологии откроются по мере развития надежной государственной системы учета личных сведений о гражданах.

Конечно, и расшифровка смысла документа, и установление его подлинности никогда не бывают окончательными. Наша способность к пониманию биографических и — шире — исторических событий всегда ограничена и доступным нам смысловым горизонтом социального действия, и принимаемыми теоретическими схемами. Один из подходов к объективному анализу исторических дан­ных и поступков деятеля — это известная концепция «идеальных типов».

М. Вебер понимал под идеальным типом некую социокультурную модель, служа­щую орудием теоретического понимания. Идеальный тип — это не гипотеза, и не исторически конкретное описание фактов, а сугубо теоретическая, абстрактная конструкция, которая может и не существовать в реальности, но позволяет ученому понять и объяснить реальность. Идеальный тип — это отнюдь не что-то более со­вершенное и идеально соответствующее норме. Это скорее намеренно преувели­ченное и одностороннее описание собственной точки зрения социолога, его виде­ния смысла поступков деятелей: «Этот мысленный образ сочетает определенные связи и процессы исторической жизни в некий лишенный внутренних противоре­чий космос мысленных связей. По своему содержанию данная конструкция носит характер утопии, полученной посредством мысленного усиления определенных элементов действительности... Задача исторического исследования состоит в том, чтобы в каждом отдельном случае установить, насколько действительность близка такому мысленному образу или далека от него…»[102]. Примерами идеальных типов могут служить «нуклеарная семья», «капитализм», «целерациональное действие» и т. п.

Конструирование «идеально-типических» понятий (всегда «далеких-от-опыта», см. предыдущую главу) может стать шагом к построению собственно эмпири­чески проверяемых гипотез.

Н. Дензин предложил общую схему анализа и описания «историй жизни»:

«Шаг 1: Отберите исследовательские проблемы и гипотезы, которые могут быть исследованы и проверены с помощью истории жизни.

Шаг 2: Отберите субъекта или субъектов и определите, в какой форме будут собраны биографические данные.

Шаг 3: Опишите объективные события и переживания из жизни субъекта, име­ющие отношение к интересующей вас проблеме. Эти события подлежат оценке с точки зрения различных источников и перспектив (триангуляция) таким об­разом, чтобы противоречия, непоследовательность и нерегулярность стали оче­видны.

Шаг 4: Получите от субъекта его интерпретации этих событий, следуя есте­ственному, или хронологическому, порядку.

Шаг 5: Проанализируйте все утверждения и сообщения с точки зрения их внут­ренней и внешней валидности... (Проверьте достоверность источников).

Шаг 6: Примите окончательное решение о достоверности вышеупомянутых источ­ников и установите приоритетные источники для последующей проверки гипотез.

Шаг 7: Начните проверку предварительно сформулированных гипотез, поиск опровергающих примеров. Продолжайте модифицировать эти гипотезы, выдвигать новые и проверять их.

Шаг 8: Составьте черновой набросок всей „истории жизни" и ознакомьте с ним исследуемых, чтобы узнать их реакцию.

Шаг 9: Переработайте исследовательский отчет, изложив события в их есте­ственной последовательности и учтя замечания исследуемых субъектов. Представьте в отчете те гипотезы и предположения, которые получили подтверждение. В заключении остановитесь на теоретической значимости ваших выводов и перспективах дальнейшего исследования»[103].

Эта схема может служить ориентиром в работе с биографическими данными.

Дополнительная литература

Альмодавар Ж.-П. Рассказ о жизни и индивидуальная траектория // Вопросы социологии. 1992. Т. 1. № 2.

Бургос М. История жизни. Рассказывание и поиск себя // Вопросы социологии. 1992. Т. 2. № 2.

Блок М. Ремесло историка, или Апология истории. 2-е изд., доп. М.: Наука, 1986. Гл. 3.

Журавлев В. Ф. Нарративное интервью в биографических исследованиях // Социология: 4М. 1993—1994. № 3—4.

Знанецкий Ф. Мемуары как объект исследования // Социологичес­кие исследования. 1989. № 1.

Козина И. М. Поведение работников на рынке труда. Способы трудоустройства и личные стратегии занятости // Реструктурирование занятости и формирование локальных рынков труда в России. М., 1996. С. 84—107.

Козлова Н. Н. Крестьянский сын: Опыт биографического исследо­вания // Социологические исследования. 1994. № 6. С. 112—123.

Оболенская С. В. «История повседневности» в историографии ФРГ // Одиссей. Человек в истории. М., 1990. С. 182—197.

Рождественский С. Подходы к формализации жизненных историй качественными методами // Судьбы людей: Россия XX век. Биогра­фии людей как объект социологического исследования / Отв. ред. В. Семенова, Е. Фотеева. М., 1996. С. 412—422.

Тернер Р. Сравнительный контент-анализ биографий // Вопросы социологии. 1992. Т. 1.№ 1.

Томпсон П. Гуманистическая традиция и жизненные истории в Польше // Биографический метод в социологии: история, методо­логия, практика / Ред. колл.: В. В. Семенова, Е. Ю. Мещеркина. М., 1993. С. 51— 62.

Томпсон П. История жизни и анализ социальных изменений // Воп­росы социологии. 1993. № 1—2. С. 129—138.

Фукс-Хайнритц В. Биографический метод // Биографический ме­тод в социологии: история, методология, практика / Ред. колл.: В. В. Семенова, Е. Ю. Мещеркина. М., 1993. С. 11—41.

Хоффман А. Достоверность и надежность в устной истории // Биографический метод в социологии: история, методология, практика /Ред. колл.: В. В. Семенова, Е. Ю. Мещеркина. М., 1993. С. 42—50.