Учебной и научной литературы

Русский Гуманитарный Интернет Университет

Библиотека

Учебной и научной литературы

WWW.I-U.RU

И. Ф. ДЕВЯТКО

МЕТОДЫ

СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО

ИССЛЕДОВАНИЯ

Екатеринбург

Издательство Уральского университета

ББК С5в6

Д25

Издание осуществлено при участии

Института гуманитарных практик

Редактор М. Г. Тюлькина

Ответственный за выпуск Л. Е. Петрова

Девятко И. Ф.

Д25 Методы социологического исследования.— Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 1998.— 208 с.

ISBN 5—7525—0611—5

В данной книге рассматриваются ведущие методы социологического иссле­дования — опрос, эксперимент, включенное наблюдение, биографический ме­тод, а также специальные процедуры, применяемые для сбора, анализа и оценки качества социологических данных. Логика и методы социологического исследо­вания рассматриваются в книге в контексте более широких исследовательских перспектив и моделей теоретического объяснения, предопределяющих выбор кон­кретных методических решений.

Книга может использоваться для подготовки и проведения социологических и маркетинговых исследований, а также в качестве пособия по курсу «Методоло­гия и методы социологического исследования». Книга предназначена для препо­давателей, аспирантов и студентов факультетов социальных наук.

ББК С5в6

Учебной и научной литературы - student2.ru

ISBN 5—7525—0611—5

ã Девятко И. Ф., 1998

ПРЕДИСЛОВИЕ

Тема этой книги — логика и методы социологического исследования. Хотя основное внимание в ней уделено ведущим методам социологического исследования — опросу, эксперименту, включенному наблюдению, биографическому методу, а также детальному описанию специальных процедур, применяемых для сбора, анализа и оценки качества социологических данных,— многие разделы книги рассматривают процесс исследования в контексте более широких исследовательских перспектив и моделей теоретического объяснения, используемых социологами и влияющих на выбор конкретных методических решений. Взаимосвязь социологической теории и метода прослеживается здесь на разных уровнях — от выбора способа фиксации данных до идентификации используемой модели измерения.

В первой главе рассмотрены проблемы философии и логики научного исследо­вания, взаимосвязи теоретического и методического знания в социальных на­уках. Главы 2 и Здают достаточно детальное представление об истоках, идей­ных предпосылках и конкретных применениях включенного наблюдения и био­графического метода в социологии. Эти методы сравнительно недавно вошли в учебные планы и явно нуждаются в более полном и систематическом представ­лении отечественному читателю. Главы 4 и 5 рассказывают о классических и самых современных подходах к эксперименту и массовому опросу в социальных науках. Наконец, 6, 7 и 8 главы посвящены взаимосвязи теории, метода и изме­рения в социологических исследованиях, а также возможностям выборочного метода и статистического анализа данных. Этот круг вопросов нередко получал весьма упрощенную трактовку не только в учебных текстах, но и в обзорных монографиях. В главе 8, посвященной анализу данных, рассматриваются неко­торые довольно сложные и продвинутые аналитические техники, однако ее чте­ние не требует подготовки, выходящей за пределы самых основных статисти­ческих представлений.

Книга может использоваться в качестве пособия по вводному курсу «Методо­логия и методы социологического исследования» для студентов-социологов, а также служить вспомогательным источником по общеобразовательным и спе­циальным курсам, затрагивающим вопросы планирования и проведения соци­ологических исследований, измерения и анализа данных в социальных науках. Кроме того, она может стать своеобразным путеводителем для всех тех, кто намеревается выступить в роли квалифицированного «потребителя» или заказ­чика социологических исследований.

Здесь мне хотелось бы выразить признательность всем коллегам, читавшим книгув целом, а также отдельные ее разделы, в частности проф. В. А. Ядову, высказавшему ряд полезных замечаний. Список тех, кто оказывал мне такого рода помощь и поддержку, слишком велик, чтобы приводить его в «Предисло­вии», и включает всех моих учителей и студентов. Мои основные литературные «долги» указаны в библиографических сносках и списках дополнительной литературы к отдельным главам. Я также признательна моим екатеринбургским коллегам из издательства Уральского государственного университета, которые способствовали выходу в свет этой книги, довольно продолжительное время ожидавшей публикации. Особая благодарность Л. Е. Петровой, оказывающей неоценимую интеллектуальную, техническую и моральную поддержку на все стадиях подготовки рукописи к печати, а также помогавшей мне в проведении библиографических разысканий.

Наконец, мне хотелось бы выразить благодарность моим родителям, которые ввели меня в самую суть методологической проблематики, показав, что как часто бывает важнее, чем что.

Москва, 1997

ИССЛЕДОВАНИЯ

Общий обзор

В этой книге рассматриваются основные методы социологического исследова­ния — эксперимент, метод включенного наблюдения, биографический метод, массовый опрос, а также конкретные методики, используемые на разных стади­ях исследовательского процесса (в частности, методики построения выборки, измерения и анализа данных, в силу своей относительной сложности и значи­мости выделенные в отдельные главы). Описания специфических процедур сбора, анализа и интерпретации данных, характерных для каждого из рассмат­риваемых методов, как и подробный анализ преимуществ и недостатков после­дних, будут представлены в соответствующих главах, здесь же имеет смысл ограничиться кратким обзором, позволяющим, прежде всего, проследить взаи­мосвязь основных социологических методов с теми исследовательскими про­граммами, в рамках которых они первоначально формировались, а также с теми контекстами исследования, в которых они чаще всего используются.

Эксперимент — это метод, обеспечивающий наилучшие эмпирические данные для проверки гипотез о наличии причинной связи между явлениями, а также самое надежное средство решения многих практических задач, связанных с оценкой эффективности социальных и политических программ. Многомерный контролируемый эксперимент, как мы увидим в дальнейшем, соответствует са­мым строгим стандартам научного вывода и незаменим при сравнении объяс­нительных возможностей разных теорий. В некоторых отношениях процедура экспериментальной проверки гипотез даже превосходит эталоны вышеописан­ного «традиционного образа науки», так как возникающая при планировании эксперимента необходимость в формализации теоретической модели, операционализации переменных, определяющих «главный эффект», а также в нахож­дении инструментов контроля посторонних, смешивающих влияний, ведет не только к прояснению основной гипотезы, но и к анализу всех тех внешних ус­ловий и факторов окружения, для которых соблюдаются постулируемые теори­ей соотношения (такой анализ, как будет показано в гл. 4, призван гарантировать внешнюю валидность эксперимента). Недостатки экспериментального метода являются продолжением его достоинств (что, впрочем, верно и приме­нительно ко всем остальным методам). Возникнув в натуралистической тради­ции социологического исследования, экспериментальный метод был изначаль­но ориентирован на лабораторный или квазилабораторный исследовательский контекст, высокий уровень формализации проверяемых теорий и максималь­ные возможности измерения и контроля всех существенных переменных. Кро­ме того, сторонники экспериментального метода с самого начала отдавали предпочтение скорее абстрактным и общим понятиям научной теории в ущерб спе­цифическим и уникальным понятиям, используемым при описании социального взаимодействия его непосредственными участниками или «непрофессиональ­ными» наблюдателями. Иными словами, эксперимент оказался методом, при­годным скорее для проверки наиболее «сложившихся» и развитых социологических и социально-психологических теорий, чем для поисковых исследова­ний, направленных на выработку адекватного теоретического языка и форму­лировку пробных гипотез, описывающих закономерности естественного про­текания социальных процессов. Кроме того, следует помнить об этических про­блемах, иногда возникающих при экспериментальном манипулировании переменными социального окружения. Эти проблемы могут касаться не столько гипотетического влияния нежелательных факторов, сколько возможного соци­ального неравенства, возникающего в крупномасштабных полевых эксперимен­тах при распределении участников по экспериментальным и контрольным груп­пам, так как в результате члены контрольных групп не получают «позитивно­го» экспериментального воздействия (на оценку эффективности которого и направлен эксперимент), например, социального пособия, нового прогрессив­ного метода обучения и т. п. Наконец, экспериментальный метод мало пригоден для получения результатов, которые можно было бы распространить на обще­ство в целом или на большие социальные группы, он не позволяет увидеть «срез» широкомасштабных социальных процессов. Результаты хороших лабораторных экспериментов обладают высокой надежностью, однако они довольно далеки от «реального мира» (справедливости ради нужно отметить, что социальным наукам далеко не всегда следует стремиться к отражению многообразия «жи­вой жизни»). Результаты полевых экспериментов в целом характеризуются боль­шей близостью к «реальному миру», однако это преимущество достигается це­ной несколько меньшей надежности и большей подверженности всяческим смещениям. Качество данных, получаемых в широкомасштабных социальных экспериментах, далеко не всегда оправдывает их чрезвычайно высокую сто­имость.

Массовый опрос является, пожалуй, самым популярным социологическим ме­тодом. Он превосходит эксперимент с точки зрения дескриптивных возможно­стей и служит не только сугубо академическим целям, являясь наилучшим сред­ством получения социальной статистики. Именно опросы общественного мне­ния используются при изучении мнений и установок широких слоев общества, обеспечивая, при корректном применении, возможность «отслеживания» даже небольших изменений в самых разнообразных сферах общественной жизни — от распределения семейных бюджетов до динамики избирательских предпоч­тений. Современные подходы к построению выборки и анализу данных, о кото­рых рассказывается в гл. 7 и 8, позволяют максимально приблизить возможно­сти проверки причинных гипотез, предоставляемые методом массового опро­са, к возможностям экспериментального метода. Недостатки опросного метода отчасти также совпадают с недостатками последнего. Речь идет прежде всего о низкой чувствительности этого метода к уникальным чертам исследуемой со­циальной ситуации, об относительно меньшем внимании к субъективным и индивидуальным характеристикам опыта исследуемых людей и групп, к их са­моописаниям, интерпретациям и «обыденным теориям». Описанные недостат­ки, в свою очередь, являются обратной стороной стремления к теоретическому обобщению результатов и концептуальной строгости.

Преимущества включенного наблюдения и биографического метода заключе­ны, прежде всего, в возможности получения детальной «дотеоретической» ин­формации об изучаемых социальных явлениях. Непосредственная включенность исследователя в изучаемую социальную ситуацию, группу или культуру неред­ко позволяет получить уникальные сведения об используемых самими участниками значениях и символах, о локальных или субкультурных «языках взаи­модействия», знакомство с которыми, как будет показано далее, является само собой разумеющимся условием их дальнейшего теоретического анализа. Хотя ученый не может «влезть в шкуру» других людей, особенно принадлежащих к чужой культуре или другой исторической эпохе, он может попытаться упорядо­чить и подвергнуть более глубокому и систематическому рассмотрению те сло­ва, символы и культурные формы, посредством которых изучаемые им люди описывают и передают свой опыт, делая это зачастую непоследовательно, слу­чайно или не вполне осознанно. Сравнительно абстрактные и высокосодержа­тельные термины научного описания, в свою очередь, позволяют социологу или этнографу превратить спонтанное переживание и изменчивые культурные фор­мы в предмет собственно теоретического анализа, сделать еще один шаг к уве­личению достоверного, доступного коллективному пониманию и проверяемо­го научного знания. Наиболее очевидные недостатки включенного наблюдения и, в несколько большей степени, биографического метода связаны с излишне дескриптивным характером получаемых данных, опасностью подмены науч­ных объяснений высокохудожественными и вполне субъективными повество­ваниями, в которых на смену внятным теоретическим представлениям и эмпи­рическим доказательствам приходят риторические фигуры и суггестивные ав­торские интонации.

Дополнительная литература

Батыгин Г. С. Обоснование научного вывода в прикладной социологии. М.: Наука, 1986.

Девятко И. Ф. Модели объяснения и логика социологического исследования. М.: ИСО РЦГО-TEMPUS/TACIS, 1996.

Лакатос И. Фальсификация и методология научно-исследователь­ских программ. М.: Московский философский фонд «Медиум», 1995.

Кун Т. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1977.

Уинч П. Идея социальной науки и ее отношение к философии. М.: Русское феноменологическое общество, 1996.

Ядов В. А. Социологическое исследование: методология, програм­ма, методы. 2-е изд., перераб. и доп. М.: Наука, 1987. Гл. 1.

Ядов В. А. Стратегии и методы качественного анализа данных // Социология: 4М. 1991. № 1.

Планирование исследования: определение проблемы,

Взаимоотношения «в поле»

Проблема получения доступа к полевым данным, — на первый взгляд, сугубо практическая, — играет ключевую роль в этнографическом методе.

Постольку, поскольку эта проблема может быть разрешена за счет личных пси­хологических и социальных ресурсов и практических стратегий, которыми располагает социолог-наблюдатель, можно говорить о значении здравого смысла и знания повседневной жизни в использовании этнографического метода. С дру­гой стороны, более или менее эффективные попытки включиться в ситуацию наблюдения, в том числе трудности, с которыми социолог сталкивается на этом пути, часто оказывают существенное влияние на теоретическую логику и сте­пень понимания ученым того, что он наблюдает. Некоторые примеры позволяют прояснить эти соображениями.

Один из этих примеров относится не столько к социологии или этнографии, сколько к тому, что часто называют документальной журналистикой. Журнали­стское расследование ситуации нередко принимает форму включенного наблю­дения, и неудивительно, что у истоков использования методов «анализа слу­чая» в американской социологии стояла, помимо культурно-антропологичес­кой (этнографической) традиции, так называемая журналистика факта. Наш пример относится к 1960-м годам, когда молодой и честолюбивый журналист Том Вулф предпринял квазиэтнографическое исследование сообщества хиппи, называвших себя «веселыми шалунами». Ядро этой коммуны составляли Кен Кизи (автор знаменитого романа «Кто-то пролетел над гнездом кукушки») и его друзья-хиппи.

Позднее Вулф написал книгу о своем опыте общения с хиппи[46]. Однако в нача­ле своего исследования Вулф демонстрировал определенную дистанцию по отношению к мало озабоченным благопристойностью, карьерой и «традицион­ными американскими ценностями» хиппи. Как-то раз он беседовал со своими новыми знакомыми в комнате, где Кизи красил потолок. На безукоризненный белый льняной костюм журналиста упала изрядная капля желтой краски, и, хотя последний вытер пятно, сохраняя невозмутимость истинного джентльме­на, он не смог скрыть некоторого раздражения. Кизи философски изрек: «Уж так это устроено, Том. Если ты хочешь войти в это дело, тебе приходится немного в него вляпаться».

Иногда для того, чтобы получить доступ в ситуацию включенного наблюдения, достаточно просто «слоняться поблизости». Эллиот Лайбоу, участвовавший в большом исследовательском проекте по изучению практики воспитания детей в семьях с низким доходом, проводил включенное наблюдение за мужчинами из этих семей, чтобы дополнить данные семейного интервьюирования[47]. Пер­вый день исследования оказался не очень продуктивным. Хотя Лайбоу и позна­комился с одним из зевак, наблюдавших сцену препровождения шумно сопро­тивлявшейся женщины в полицейский участок, он не выполнил разработанно­го им заранее плана — приступить к сбору материала для выполнения трех или четырех исследовательских задач со сравнительно четкими границами между ними: «Завтра, — решил я, — я вернусь к моему исходному плану, еще ничего не потеряно. Но завтра никогда не наступило...»[48]. На следующий день, беседуя с тремя пьянчужками об уходе за щенком, которого один из них держал за пазу­хой, Лайбоу опять оказался у угловой «точки», торговавшей навынос. В этом угловом магазинчике, ближайшие окрестности которого стали неизбежным стратегическим центром всех его этнографических изысканий, Лайбоу познакомился с хорошо одетым чернокожим молодым человеком Толли Джексоном, ставшим его попечителем, доверенным лицом и другом и открывшим ему доступ в отно­сительно закрытые области своего социального окружения. Книга, написанная Лайбоу на полученном материале, стала одной из ключевых работ по этногра­фии города.

Другой пример значимости неформального «попечительства» — взаимоотноше­ния Уильяма Ф. Уайта с его ключевым информатором—лидером местной «брат­вы» Доком, сыгравшие решающую роль в проведенном Уайтом исследовании, упоминавшемся нами ранее[49].

Иногда доступ к «попечителям» и ключевым информаторам открывается не в результате каких-то полевых импровизаций, а в ходе использования уже суще­ствующих социальных связей — профессиональных, дружеских, родствен­ных и т. п., — а также через использование собственной идентичности исследо­вателя[50]. Если вернуться к уже анализировавшимся нами примерам, то можно отметить, что Э. Моралес, изучавший «кокаиновую экономику» в Перу, прово­дил свое исследование в местах, где когда-то родился и рос, что — наряду со знанием местного диалекта и обычаев — обеспечило его проникновение в мир спрятанных в горах кокаиновых лабораторий и тайных троп, по которым мест­ные крестьяне перевозили готовый продукт. Однако даже в этом случае лично­стная идентичность исследователя всегда недостаточна для того, чтобы полу­чить автоматический доступ ко всем аспектам изучаемой ситуации. В частно­сти, Моралес пишет: «Во время моего приезда в родной городок, весной 1980 года, я решил выполнить совет, данный мне профессором в колледже: „Ез­жай домой и посмотри, какие изменения произошли в общине". Ни в детстве, ни позднее, в ходе многочисленных приездов домой, я не отваживался выез­жать за границы моей родной общины, Лламеллик. В юности я принадлежал к коренной культуре, но как взрослый визитер уже не располагал необходимыми навыками, чтобы понимать очевидное. Хотя я и был местным уроженцем, мое превращение в исследователя этнографии Анд было долгим. Я обнаружил, что очень трудно наблюдать за людьми, культура и общество которых представля­ют и твои собственные корни, трудно учиться у этих людей. Это оказалось возможным только тогда, когда я включил в свою повседневную жизнь более дис­циплинированный подход»[51].

Двойственность позиции исследователя, чья личностная идентичность в суще­ственных чертах совпадает с идентичностью тех, кого он изучает, подчеркивает и Б. Майерхоф, проводившая исследование в еврейском доме для престаре­лых в Калифорнии. С одной стороны, ее собственные еврейские корни и пред­шествовавший научной карьере некоторый опыт социальной работы с пожилы­ми людьми облегчали ей доступ «в поле». С другой стороны, эти же факторы создавали определенные трудности в сохранении объективности и в построе­нии роли исследователя, отличной от роли члена изучаемой общности. К тому же, как уже отмечалось, частичное совпадение личностной идентичности ис­следователя и исследуемых по определению не может быть полным: в случае Майерхоф эта неполнота проявляется в том, что она была молодой, имевшей мужа и детей, сравнительно здоровой и сделавшей довольно успешную науч­ную карьеру американкой во втором поколении. При этом она изучала процесс старения и способы преодоления возрастных проблем среди одиноких стари­ков, перебравшихся в Америку, спасаясь от нацизма, часто говоривших между собой на идише, воспитанных в иудейской традиции и сохранивших специфи­ческое мировоззрение восточно-европейского «галута»[52]. Майерхоф так опи­сывает исходную ситуацию: «Я не принимала никаких сознательных решений исследовать свои корни или сделать яснее смысл моего происхождения. Я была одним из нескольких антропологов из университета Южной Калифорнии, вовлеченных в анализ „Этничности и старения". Сначала я планировала .изучать пожилых „чиканос"[53], поскольку прежде я уже занималась полевой работой в Мексике. Однако в начале 1970-х в городской Америке этнические группы не очень приветствовали любознательных посторонних, и люди, к которым я об­ращалась, постоянно спрашивали меня: „Зачем вам работать с нами? Почему бы вам не изучать своих?" Эта идея была для меня новой. Я не была подготов­лена к такому проекту. Антропологи обычно исследуют экзотические, отдален­ные, дописьменные общества. Но такого рода группы становятся во все боль­шей степени недоступны и часто — негостеприимны. В результате все больше антропологов вынуждены нынче работать у себя дома. Это неизбежно создает проблемы с объективностью и идентификацией, и я предвидела, что тоже полу­чу причитающуюся мне долю этих проблем, работая с людьми, населявшими Центр. Но, возможно, будут и какие-то преимущества...»[54].

Проблемы, с которыми столкнулась Майерхоф, были связаны с необходимос­тью соблюдения баланса между исследовательскими интересами, интересам» тех, кого изучает исследователь, этическими проблемами (зачем, например, изу­чать людей, нуждающихся в поддержке и участии, вместо того, чтобы просто, помочь им?) и задачей сконструировать свою личностную тождественность собственно исследовательской роли. Однако прежде чем осознать и отчасти решить эти проблемы, исследовательница прошла через ряд довольно драмати­ческих событий и изменений: «В начальных фазах моей работы с пожилыми я испытывала острое чувство вины. Оно периодически всплывало наружу, при­нимая самые разные формы в разное время. Поначалу оно фокусировалось на моей компетентности в решении задачи, за которую я взялась. Достаточно ли я знаю иудаику? Достаточно ли я знаю идиш? Не слишком ли я молода? Не слиш­ком ли я эмоционально вовлечена в ситуацию? Не следует ли мне работать ради благополучия стариков, вместо того чтобы изучать их? И так далее. В ходе разговора с Шмуэлем — очень ученым человеком; ставшим в дальнейшем одним из главных моих информантов, — я призналась, что испытываю страх не разобраться должным образом с теми материалами, которые он мне дает. Было так много вещей, которых я не понимала. Как всегда, он ответил сурово, но справедливо: „Ты не понимаешь. Как ты могла ожидать, что поймешь? Ты спраши­ваешь меня обо всех этих вещах, но сама ты ничего не знаешь. Ты не знаешь идиша. Ты не знаешь иврита. Ты не знаешь арамейского. Ты не знаешь ни рус­ского, ни польского. Ты не присмотрелась внимательно ни к какой части того места, где мы живем. Как ты можешь ожидать, что поймешь?" Я согласилась с ним и чувствовала себя чудовищно растерянной… Я подумывала о том, чтобы бросить все. Казалось невыносимым безропотно принимать все те бесчислен­ные способы использования чувства вины, к которым прибегали обитатели Центра — часто несознательно, намереваясь не причинить вред, а лишь создать у себя ощущение могущества. Но после некоторого времени я приняла как факт, что никого нельзя „сделать" виновным, заставить испытывать чувство вины. Каждый соглашается на это добровольно. Пробуждение вины — это то, что я называю „стратегией интимности", одной из многих, используемых стариками из Центра. Бесполезная по отношению к чужаку, эта стратегия основывается на взаимосвязанности и взаимозависимости. Светлая сторона вины заключается в том, что она выражает чувство ответственности за благополучие другого чело­века. Когда я осознала это, я стала более отстраненно и даже с благодарностью воспринимать эти свои чувства»[55].

В ситуации, когда исследователю требуется доступ в формальную организа­цию, ключевую роль начинают играть не столько добровольные «спонсоры», сколько обладающие высоким статусом и контролирующие «входы» в эту орга­низацию влиятельные фигуры. Иногда таких лиц называют «стражниками»: именно от них зависит удачный исход переговоров о формальном доступе в организацию.

Иногда довольно трудно решить, кто в данной ситуации является «стражни­ком» — например, оперирующий главный врач в больнице может в действи­тельности меньше участвовать в принятии административных решений, чем контролирующая все перемещения персонала, больных и оборудования глав­ная медсестра.

Получение разрешения со стороны «стражников» и поддержки «попечителей» создает лишь минимальные предпосылки доступа к полевым данным. Однако цена, которую «платит» исследователь за получение исходного доступа, — это стремление ключевых фигур оказывать влияние на ход и результаты исследова­ния. Первая возникающая здесь проблема носит скорее этический характер: насколько позволителен прямой обман или манипулирование собственным «имиджем» со стороны исследователя? Как правило, социологи легче идут на обман и полное или частичное сокрытие целей исследования в том случае, ког­да доступ жестко контролируется, и «стражники» по каким-либо причинам не заинтересованы в том, чтобы открыть посторонним какие-то, обычно скрывае­мые, сферы. Еще одним оправданием для полного или частичного сокрытия целей исследования в процессе ведения переговоров о доступе может служить уверенность исследователя в том, что на более поздней стадии, когда между социологом и ключевыми фигурами установится межличностное доверие, можно будет обсудить все открыто. В этом случае заверения в соблюдении анонимности и в исключении из публикации потенциально опасных для информантов материалов попадут на более благоприятную почву и будут встречены с большим доверием.

Вообще же, как справедливо замечают М. Хаммерсли и П. Аткинсон: «.. .даже если сообщение „всей правды" в ходе переговоров о доступе — как и в большинстве прочих социальных ситуаций — может оказаться не самой умной и даже не самой окупающей себя стратегией, обмана следует по возможности избегать. И дело здесь не только в сугубо этических причинах, но и в том, что обман может иметь неблагоприятные последствия позднее, в ходе полевой ра­боты»[56].

Наблюдатель, успешно включившийся в полевую работу, оказывается в опре­деленный момент в положении «новичка» («салаги» в армейском жаргоне). Он точно так же располагает статусно-детерминированным правом проявлять не­вежество, задавать вопросы, обнаруживать некомпетентность в простых, по­вседневных вещах. Однако социолог, в отличие от традиционного этнографа, редко может использовать до конца все преимущества роли «новичка». Если его профессиональная идентичность известна, его «попечители», информанты и прочие могут успешно навязывать ему роль знатока, эксперта, беспристраст­ного судьи и т. п.

Еще более важное разграничение исследовательских ролей во включенном наблюдении предложил Р. Гоулд[57]. Это разграничение основано на степени вовле­ченности-отстраненности исследователя в ситуации наблюдения и соответ­ственно на степени закрытости-открытости его собственно этнографичес­кой, научной деятельности. В этом случае принято выделять следующие роли:

1) полный участник;

2) участник как наблюдатель;

3) наблюдатель как участник;

4) полный наблюдатель.

В роли «полного участника» цели и статус исследователя остаются тайной для и всех остальных, поэтому эту ситуацию нередко называют ситуацией скрытого наблюдения. Выше мы уже приводили пример исследования Л. Фестингера и его соавторов. В отечественной социологии одним из самых известных приме­ров скрытого наблюдения является исследование В. Б. Ольшанского[58]. Этот под­ход, наряду с очевидными достоинствами, имеет и существенные недостатки: дело здесь не только в неразрешимости некоторых этических проблем, но и в невозможности гарантированного контроля над использованием наблюдателем своих актерских способностей, что, наряду с риском утраты профессиональной идентичности и необходимой исследователю дистанции, может вести к самым неожиданным результатам.

Находящаяся на противоположном полюсе роль «полного наблюдателя» подра­зумевает полное исключение реакций изучаемых людей на исследователя. Последний, как это бывает в некоторых психологических экспериментах, смотрит на обследуемых через одностороннее зеркало, ведет наблюдение скрытой камерой либо использует иные приемы оперативной разведработы. Как отмеча­ют М. Хаммерсли и П. Аткинсон: «Парадоксальным образом полное наблюде­ние разделяет многие преимущества и недостатки полного участия. В их пользу говорит то, что оба метода минимизируют проблемы реактивности: ни в одном из случаев этнограф не будет взаимодействовать с теми, кого он изучает, как исследователь. С другой стороны, исследователь может столкнуться с сильными ограничениями на то, что подлежит или не подлежит наблюдению, при том, что расспросить участников будет невозможно. Принятие какой-либо одной из этих ролей может вести к большим сложностям в построении и строгой про­верке теории, хотя обе могут оказаться полезными и приемлемыми стратегия­ми на отдельных стадиях полевой работы, а в некоторых ситуациях эти роли оказываются неизбежными»[59].

Чаще же всего наблюдатель принимает роль, находящуюся между описанными крайними позициями. При этом, заметим, ситуация скрытого наблюдения чаще всего ведет к принятию уже существующей в наблюдаемой группе роли — на­пример, рабочего или пациента психиатрической клиники. В случае откры­того наблюдения часто — хотя и необязательно — исследователь участвует в конструировании своей роли в процессе явных и неявных переговоров с участниками.

Степень вовлеченности социолога в наблюдаемую ситуацию, играющая клю­чевую роль в описанной нами типологии ролей, тесно связана с другим проти­вопоставлением: описание с точки зрения наблюдающего «чужака» — описа­ние с точки зрения участвующего в событиях «своего» члена группы. Мы уже затрагивали этот вопрос раньше, отмечая, что чрезмерная включенность в про­исходящее может не только стимулировать, но и, напротив, сильно ограничи­вать возможности исследователя. Необходимость постоянно балансировать между доверительными отношениями и возможностью отстранения от проис­ходящего, между «близостью» и «чуждостью», между следованием «туземным» правилам и собственным комфортом делает результаты применения этногра­фических методов чрезвычайно зависимыми от способности исследователя придерживаться пограничной, сбалансированной и, в сущности, маргинальной позиции. Эта особенность метода включенного наблюдения делает его весьма уязвимым для острой и отчасти обоснованной критики, о чем мы еще будем говорить позднее. Пока же обратимся к примеру.

Классик американской культурной антропологии Маргарет Мид во второй половине 1920-х годов проводила включенное наблюдение процесса взросления на Самоа. Материалы этого исследования стали основой для самой знаменитой и спорной книги Мид[60], ставившей целью доказать «сильную» версию культур­ного детерминизма и идеи «суверенитета культуры» по отношению к биологи­ческим предпосылкам человеческого существования. В этой книге, рассматри­вавшейся современниками как блестящее эмпирическое подтверждение взгля­дов учителя М. Мид и основателя американской традиции культурной антропологии — Ф. Боаса, Мид интерпретировала самоанскую культуру как не­репрессивную, несоревновательную, поощряющую скорее кооперацию, чем агрессию. Многие фактические утверждения Мид были позднее оспорены дру­гими исследователями. Особую известность приобрела книга Д. Фримена[61], где на материале многолетних наблюдений опровергаются ключевые положения М. Мид и детально реконструируется исторический фон написания ее труда. Фримен полагает, что основной причиной неточностей и прямых ошибок в ин­терпретации самоанской культуры, предложенной М. Мид, была предвзятая и жесткая теоретическая схема. Немалую роль, однако, сыграла и социальная и психологическая неискушенность двадцатитрехлетней аспирантки, неопреде­ленность ее исследовательской роли. В частности, Мид, получившая изначаль­но хорошие шансы доступа в поле (она была даже наделена почетным статусом «церемониальной девственницы», taupou), не решилась жить в самоанской хи­жине с туземной семьей и испросила у Боаса разрешения поселиться в един­ственной белой семье на острове (мотивируя это возможным снижением про­дуктивности исследовательской работы в результате непривычной диеты)[62].

Приведенный пример еще не доказывает, что сохранение дистанции между со­циологом и теми, кого он наблюдает, заведомо хуже, чем полное участие. В действительности, как мы уже отмечали, полная включенность подразумевает принятие исследователем всех нормативных ограничений, которым следуют настоящие участники. Например, социолог, поступивший на военную службу для того, чтобы узнать, как новобранцы приспосабливаются к новой социаль­ной роли, будет всегда оставаться «по одну сторону занавеса»: сложившаяся рутина военной службы не подразумевает проявления особой любознательнос­ти со стороны рядового и таким образом он не может исследовать, как офицеры и старшины принимают решения, общаются между собой, определяют прави­ла и нормы и т. п.

Иными словами, социологу, оказавшемуся в реальном полевом контексте, при­ходится использовать самые разные роли в поисках компромисса между объек­тивностью, профессиональной автономией, эмпатической вовлеченностью и интеллектуальной честностью. Достигнуть такого компромисса удается далеко не всегда.

Метода в социологии

Биографические данные в социологии — это основной источник детальных и мотивированных описаний «истории» отдельной личности. И значимые соци­альные связи, и мотивы действий получают здесь убедительное освещение «с точки зрения деятеля». Чаще всего источником биографических данных ста­новятся личные документы (мемуары, записки, дневники и т. п.) либо материа­лы интервью и бесед.

Лишь в очень редких случаях исследователь имеет дело с жизнеописанием, включающим в себя все события «от первого крика до последнего вздоха». Обыч­но основное внимание уделяется конкретным аспектам или стадиям жизни — карьере, межличностным отношениям и т. п. Некоторые авторы даже предлага­ют взамен широко употребляемых терминов «биографический метод» или «ис­тория жизни» использовать термин «история отдельного случая» («individual case history»), подчеркивающий избирательный, селективный характер жизне­описания[83].

В социологии «истории жизни» чаще всего использовались для и

Наши рекомендации