Обвинительная речь, произнесенная 12. декабря 2001 г. Генеральным прокурором Российской Федерации В. Устиновым по делу Радуева и других.

Ваша честь! Уважаемые судьи!

Завершился многодневный и трудный этап судебного следствия.

Перед участниками процесса, словно кадры из фильма ужасов, вновь ожили кровавые события, января 1996 года, которые пришлось пережить жителям Кизляра. Как в калейдоскопе смешались события и судьбы, людская боль и незабываемое горе.

Теперь, настало время за фактами увидеть скрытую истину.

Решить вопрос о виновности подсудимых и правовой оценке совершенных ими преступлений.

Многие, а прежде всего, сами подсудимые, ожидали от нашего процесса политических выводов. Вынужден разочаровать: в преступлениях, в которых они обвиняются, нет и не может быть никакой политики.

Следствием собраны убедительные доказательства того, что ими совершены бандитское нападение, захват заложников, терроризм, убийства и другие преступления. Политическая составляющая в них отсутствует.

9 января 1996 года в 5 утра Радуев и участники руководимой им банды проникли на территорию Кизляра и напали на военные и гражданские объекты, жилье мирных жителей.

При этом были взорваны вертолеты, обстреляны жилые строения, учинены иные действия, угрожающие жизни людей.

Было уничтожено государственное, муниципальное и личное имущество граждан. Но самое страшное — убиты жители, военнослужащие, сотрудники органов внутренних дел, захвачены заложники.

Участники банды заняли здание больничного комплекса, где их заложниками оказались медицинский персонал и находящиеся там больные. А всего во время бандитского налета в заложники были взяты более 2 тысяч человек, из которых свыше 600 — дети и несовершеннолетние. Шестнадцать заложников погибли; а еще сотня получили различной степени телесные повреждения.

Обвинительное заключение — документ официальный. В нем не должно быть места эмоциям.

Из показаний свидетелей и потерпевших, данных ими на следствии и в суде, встает леденящая душу картина преступного разгула боевиков.

Когда они в масках и без масок хватали на улице детей, женщин и стариков. Били их при­кладами, стреляли для острастки поверх голов и непосредственно в людей. Когда они взламывали двери, врывались в дома и квартиры, вытаскивали оттуда испуганных граждан.

Когда они стреляли через дверь, не зная, кто за дверью: ребенок, женщина или старик?

С 10 по 18 января бандиты удерживали в Первомайском заложников, которых привезли из Кизляра и взяли на блокпосту. Они заставляли их рыть проходы и окопы. А при прорыве, который, к сожалению, им удалось осуществить, угрожая расправой, взгромоздили на заложников своих раненых сообщников.

В Кизляре и Первомайском в период с 9 по 18 января 1996 года бандитами Радуева были убиты десятки выполнявших свой служебный долг военнослужащих и граждан. Более 100 человек стали жертвами покушения на убийство.

За эти дни от рук бандитов погибли более 20 сотрудников милиции. Свыше 80 получили ранения.

Что отличает этот налет от бессмысленной и жестокой акции в сентябре текущего года Усамы бен Ладена?

Ничего!

Терроризм остается терроризмом.

Террористическими действиями были порождены условия, представляющие чрезвычайную опасность для жизни и здоровья человека.

Гибель, ранения, увечья этих людей — те тяжкие последствия, которые являются квалифицирующими признаками совершенных подсудимыми преступлений.

Допрошенный в судебном заседании подсудимый Радуев своей вины не признал. Что ж — это не с больными воевать. Здесь мужество и совесть требуются. Но и без признания его вина подтверждается совокупностью собранных доказательств практически по всем эпизодам обвине­ния.

Высокий Суд!

Я знаю, что народы Дагестана давно уже приговорили Радуева к смертной казни. По-человечески... это более чем понятно. Но в соответствии с Постановлением Конституционного суда Российской Федерации от 2 февраля 1999 года возможность применения смертной казни в настоящее время приостановлена. Поэтому и я, как государственный обвинитель, не вправе наста­ивать на ее назначении.

Исключительной мере — смертной казни — есть достаточно жесткая альтернатива: пожиз­ненное лишение свободы. Именно это наказание я и предлагаю назначить по ч.З, ст. ЗЗп. а, е, ж. з, н ст. 105 Уголовного кодекса Российской Федерации.

Пожизненное лишение свободы должно быть назначено по совокупности преступлений с отбыванием в исправительной колонии особого режима.

По совокупности преступлений окончательно определить подсудимому Атгериеву 15 лет лишения свободы с отбыванием в исправительной колонии общего режима, подсудимым Алха-зурову и Гайсумову назначить максимальную меру наказания, предусмотренную санкциями на­званных статей.

Полагаю, что такое наказание подсудимым и приговор суда станут не только справедливым возмездием, но и послужат суровым предостережением всем, одержимым идеями террора.

П.А. АЛЕКСАНДРОВ (1838-1893 гг.)

ДЕЛО В Л. ЗАСУЛИЧ

Дело В.И. Засулич, обвинявшейся в умышленном, с заранее обдуманным намерением покушении на убийство Петербургского градоначальника генерала Трепова, рассматривалось Петербургским окружным судом с участием присяжных заседателей 31 марта 1 878 г.

24 января 1878 г. В.И. Засулич выстрелила из пистолета в генерала Трепова в знак протеста против применения телесных наказаний, а именно против распоряжения Трепова высечь розгами политического подследственного Боголюбова, находившегося в доме предварительного заключения.

Действия Засулич были восприняты прогрессивной общественностью того времени как протест против применения телесных наказаний, или, говоря современным языком, как действия в защиту прав человека.

К сожалению, только теперь, в XX веке, мы можем отдать себе отчет в том, что права человека нельзя защитить путем терроризма, то есть путем самого грубого и ужасного нарушения прав личности другого человека.

60-61

Вы помните, что с семнадцати лет, по окончании образования в одном из московских пансионов, после того как она выдержала с отличием экзамен на звание домашней учительницы, Засулич вернулась в дом своей матери. Старуха-мать ее живет в Петербурге. В небольшой сравнительно промежуток времени семнадцатилетняя девушка имела случай познакомиться с Нечаевым и его сестрой. По просьбе Нечаева В. Засулич согласилась оказать некоторую, весьма необыкновенную услугу. Она раза три или четыре принимала от него письма и предавала их по адресу, ничего, конечно не зная о содержании самих писем. Впоследствии оказалось, что Нечаев государственный преступник, и ее совершенно случайные отношения к Нечаеву послужили основанием к привлечению ее в качестве подозреваемой в государственном преступлении по известному нечаевскому делу. Вы помните из рассказа В. Засулич, что двух лет тюремного заключения стоило ей это подозрение. Год она просидела в Литовском замке и год в Петропавловской крепости. Это были восемнадцатый и девятнадцатый годы ее юности. Годы юности по справедливости считаются лучшими годами в жизни человека; воспоминания о них, впечатления этих лет остаются на всю жизнь. Для девицы годы юности представляют пору расцвета, полного развития; перестав быть дитятею, свободная еще от обязанностей жены и матери, девица живет полной радостью, полным сердцем.

Легко вообразить, как провела В. Засулич эти лучшие годы своей жизни, в каких забавах, в каких радостях провела она это дорогое время, какие розовые мечты волновали ее в стенах Литовского замка и казематах Петропавловской крепости. Полное отчуждение от всего, что за тюремной стеной. Два года она не видела ни матери, ни родных, ни знакомых. Изредка только через тюремное начальство доходила весть от них, что все мол, слава богу, здоровы. Ни работы, ни занятий. Кое-когда только книга, прошедшая через тюремную цензуру. В эти годы зарождающихся симпатий Засулич действительно создала и закрепила в душе своей навеки одну симпатию -безответную любовь ко всякому, кто, подобно ей, принужден влачить несчастную жизнь подозреваемого в политическом преступлении. Политический арестант, кто бы он ни был, стал ей дорогим другом, товарищем юности, товарищем по воспитанию. Тюрьма была для неё alma mater, которая закрепила эту дружбу, это товарищество.

64-65

Вера Ивановна Засулич принадлежит к молодому поколению. Она стала

себя помнить тогда уже, когда наступили новые порядки, когда розги отошли в область предании. Но мы, люди предшествовавшего поколения, мы еще помним то полное господство розг, которое существовало до 1 7апреля 1863 г. Розга царила везде: в школе, на мирском сходе, она была непременной принадлежностью на конюшне помещика, потом в казармах, в полицейском управлении... Но наступил великий день, который чтит вся Россия, - 17 апреля 1863 г., - и розга перешла в область истории.

Через пятнадцать лет после отмены розг, которые, впрочем, давно уже были отменены для лиц привилегированного сословия, над политическим осужденным арестантом было совершено позорное сечение. Обстоятельство это не могло укрыться от внимания общества: о нем заговорили в Петербурге, о нем вскоре появляются газетные известия. И вот эти-то газетные известия дали первый толчок мыслям В. Засулич. Короткое газетное известие о наказании Боголюбова розгами не могло не произвести на Засулич подавляющего впечатления. Оно производило такое впечатление на всякого, кому знакомо чувство чести и человеческого достоинства!

68-69

Руководящим побуждением для Засулич обвинение ставит месть. Местью и сама Засулич объяснила свой поступок, но для меня представляется невозможным объяснить вполне дело Засулич побуждением мести, по крайней мере мести, понимаемой в ограниченном смысле этого слова.

Месть обыкновенно руководится личными счетами с отомщаемым за себя или близких. Но никаких личных, исключительно ее, интересов не только не было для Засулич в происшествии с Боголюбовым, но и сам Боголюбов не был ей близким, знакомым человеком.

Месть стремится нанести возможно больше зла противнику; Засулич, стрелявшая в генерал-адъютанта Трепова, сознается, что для нее безразличны были те или другие последствия выстрела. Наконец, месть старается достигнуть удовлетворения возможно дешевою ценой, месть действует скрытно, с возможно меньшими пожертвованиями- В поступке Засулич, как бы ни обсуждать его, нельзя не видеть самого беззаветного, но и самого нерасчетливого самопожертвования. Вопрос справедливости и легальности наказания Боголюбова казался Засулич не разрешенным, а погребенным навсегда - надо было воскресить его и поставить твердо и громко.

Господа присяжные заседатели! Не в первый раз на этой скамье преступлений и тяжелых душевных страданий является перед судом общественной совести женщина по обвинению в кровавом преступлении.

Были здесь женщины, смертью мстившие своим соблазнителям; были женщины, обагрявшие руки в крови изменивших им любимых людей или своих более счастливых соперниц. Эти женщины выходили отсюда оправданными. То был суд правый, отклик суда божественного, который взирает не на внешнюю только сторону деяний, но и на внутренний их смысл, на действительную преступность человека. Те женщины, совершая кровавую расправу, боролись и мстили за себя.

В первый раз является здесь женщина, для которой в преступлении не было личных интересов, личной мести, - женщина, которая со своим преступлением связала борьбу за идею, во имя того, кто был ей только собратом по несчастью всей ее молодой жизни

Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною, и остается только пожелать, чтобы не повторялись причины, производящие подобные преступления, порождающие подобных преступников.

82-83

****

Судом присяжных была оправдана.

Первая речь марка туллия Цицерона против Луция Сергия Катилины, произнесенная в сенате, в храме Юпитера Статора, 8 ноября 63 г. //Марк Туллий Цицерон Речи в двух томах. Т. 1, 1962. С. 292-301.

Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды? Неужели тебя не встревожили ни ночные караулы на Палатине, ни стража, обходящая город, ни страх, охвативший народ, ни присутствие всех честных людей, ни выбор этого столь надежно защищенного места для заседания сената, ни лица и взоры всех присутствующих? Неужели ты не понимаешь, что твои намерения открыты? Не видишь, что твой заговор уже известен всем присутствующим и раскрыт? Кто из нас, по твоему мнению, не знает, что делал ты последней, что предыдущей ночью, где ты был, кого сзывал, какое решение принял? О времена! О нравы! Сенат все это понимает, консул видит, а этот человек все еще жив. Да разве только жив? Нет, даже приходит в сенат, участвует в обсуждении государственных дел, намечает и указывает своим взглядом тех из нас, кто должен быть убит, а мы, храбрые мужи, воображаем, что выполняем свой долг перед государством, уклоняясь от его бешенства и увертываясь от его оружия. Казнить тебя, Катилина, уже давно следовало бы, по приказанию консула, против тебя самого обратить губительный удар, который ты против всех нас уже давно подготовляешь. Ведь высокочтимый муж, верховный понтифик Публий Сципион будучи частным лицом, убил Гиберия Гракха, пытавшегося произвести лишь незаметные изменения в государственном строе, а Катилину, страстно стремящегося резней и поджогами весь мир превратить в пустыню, мы, консулы, будем терпеть? О событиях далекого прошлого, я, пожалуй, говорить не буду - например, о том, что Гай Сервилий Агала своей рукой убил Спурия Мелия, стремившегося произвести государственный переворот. Была, была некогда в нашем государстве доблесть, когда храбрые мужи были готовы подвергнуть гражданина, несущего гибель, более жестокой казни, чем та, которая предназначена для злейшего врага. Мы располагаем против тебя, Катилина, решительным и веским распоряжением сената. Не изменяют государству ни мудрость, ни авторитет этого сословия, мы - говорю открыто - мы, консулы, изменяем ему...

Но, что уже давно должно было быть сделано, я, имея на это веские основания, все еще не могу заставить себя привести в исполнение. Ты будешь казнен только тогда, когда уже не найдется ни одного столь бесчестного, столь низко падшего, столь подобного тебе человека, который не признал бы, что это совершенно законно. Но пока есть хотя бы один человек, который осмелится тебя защищать, ты будешь жить, но так, как живешь ныне, - окруженный моей многочисленной и надежной стражей, дабы у тебя не было ни малейшей возможности даже пальцем шевельнуть во вред государству. Более того, множество глаз и ушей будет -незаметно для тебя, как это было также и до сего времени, - за тобой наблюдать и следить < >.

Припомни же, наконец, вместе со мной события достопамятной позапрошлой ночи и ты сразу поймешь, что я с гораздо большим усердием неусыпно охраняю благополучие государства, чем ты готовишь ему гибель. Я утверждаю, что ты в эту ночь пришел на улицу Серповщиков - буду говорить напрямик - в дом Марка Луки; там же собралось множество соучастников этого безрассудного преступления. Смеешь ли ты отпираться? Что ж ты молчишь? Докажу, если вздумаешь отрицать. Ведь я вижу, что здесь, в сенате, присутствует кое-кто из тех, которые были вместе с тобой. О бессмертные боги! В какой стране мы находимся? Что за государство у нас? В каком городе мы живем? Здесь, здесь, среди нас, отцы-сенаторы, в этом священнейшем и достойнейшем собрании, равного которому в мире нет, находятся люди, помышляющие о нашей всеобщей гибели, об уничтожении этого вот города, более того, об уничтожении всего мира! И я, консул, вижу их здесь, даже предлагаю им высказать свое мнение о положении государства и все еще не решаюсь уязвить словами людей, которых следовало бы истребить мечом.

Итак, ты был у Луки в эту ночь, Катилина! Ты разделил на части Италию, ты указал, кому куда следовало выехать; ты выбрал тех, кого следовало оставить в Риме, и тех, кого следовало взять с собой, ты распределил между своими сообщниками кварталы Рима, предназначенные для поджога; подтвердил, что ты сам в ближайшее время выедешь из города, но сказал: что ты все же еще ненадолго задержишься, так как я еще жив. Нашлись двое римских всадников, выразивших делание избавить тебя от этой заботы и обещавших тебе в ту же ночь, перед рассветом, убить меня в моей постели. Обо всем этом я узнал, как только было распущено ваше собрание. Дом свой я надежно защитил, усилив стражу, не допустил к себе тех, кого ты ранним утром прислал ко мне с приветствиями; впрочем, ведь пришли как раз те люди, чей приход - и притом именно в это время - я уже заранее предсказал многим виднейшим мужам

Теперь, Катилина, продолжай идти тем же путем, каким ты пошел; покинь, наконец, Рим; ворота открыты настежь, уезжай. <.. >

И в самом деле, Катилина, что еще может радовать тебя в этом городе, где, кроме твоих заговорщиков, пропащих людей, не найдется никого, кто бы тебя не боялся, кто бы не чувствовал к тебе ненависти?

Впрочем, к чему я это говорю? Разве возможно, чтобы тебя что-либо сломило? Чтобы ты когда-либо исправился, помыслил о бегстве, подумал об изгнании? О, если бы бессмертные боги внушили бы тебе это намерение! Впрочем, я понимаю, какая страшная буря ненависти - в случае, если ты, устрашенный моими словами, решишь удалиться в изгнание - угрожает мне если не в настоящее время, когда память о твоих злодеяниях еще свежа, то, во всяком случае, в будущем Но пусть будет так, только бы это несчастье обрушилось на меня одного и не грозило опасностью государству! <.. .>Однако требовать от тебя, чтобы тебя привели в ужас твои собственные пороки, чтобы не побоялся законной кары, чтобы ты подумал об опасном положении государства, не приходится. Не таков ты, Катилина, чтобы совесть удержала тебя от подлости, страх - от опасных действий или же здравый смысл - от безумия.

И вот, ты, наконец, отправишься туда, куда твоя необузданная и бешеная страсть уже давно тебя увлекает. Ведь это не только не удручает тебя, но даже доставляет тебе какое-то невыразимое наслаждение. Для этого безрассудства тебя природа породила, твоя воля воспитала, судьба сохранила. Никогда не желал ты, не говорю уже - мира, нет, даже войны, если только эта война не была преступной. Ты набрал себе отряд из бесчестного сброда пропащих людей, потерявших не только все свое достояние, но также и всякую надежду. Какую радость будешь ты испытывать, находясь среди них, какому ликованию предаваться! Какое наслаждение опьянит тебя, когда ты среди своих столь многочисленных сторонников не услышишь и не увидишь ни одного честного человека! Ведь именно для такого образа жизни ты и придумал свои знаменитые лишения -лежать на голой земле не только, чтобы насладиться беззаконной страстью, но и чтобы совершить злодеяние; бодрствовать, злоумышляя не только против спящих людей, но и против мирных богатых людей. У тебя есть возможность блеснуть своей хваленой способностью переносить голод, холод, всяческие лишения, которые ты вскоре будешь сломлен. Отняв у тебя возможность быть избранным в консулы, я, во всяком случае, достиг одного: как изгнанник ты можешь покушаться на государственный строй, но как консул ниспровергнуть его не можешь, - твои злодейские действия будут названы разбоем, а не войной.

Теперь, отцы-сенаторы, дабы я мог решительно отвести от себя почти справедливую, надо сказать, жалобу отчизны, прошу вас внимательно выслушать меня с тем, чтобы мои слова глубоко запали вам в душу и сознание. В самом деле, если отчизна, которая мне гораздо дороже жизни, если вся Италия, все государство мне скажут: «Марк Туллий, что ты делаешь? Неужели тому; кого ты разоблачил как врага, в ком ты видишь будущего предводителя мятежа, кого, как ты знаешь, как императора ожидают во вражеском лагере - зачинщику злодейства, главарю заговора, вербовщику рабов и граждан губителю ты позволишь удалиться, так что он будет казаться не выпущенным тобой из Рима, а впущенным тобой в Рим? Неужели ты не повелишь заключить его в тюрьму, повлечь на смерть, предать мучительной казни? Что, скажи, останавливает тебя? Уж не заветы ли предков? Но ведь в нашем государстве далеко не редко даже частные лица карали смертью граждан, несущих ему погибель. Или существующие законы о казни, касающиеся рижских граждан? Но ведь в нашем городе люди, изменившие государству, никогда не сохраняли своих гражданских прав. Или ты боишься ненависти потомков? Поистине прекрасно воздашь ты благодарность римскому народу, который тебя, человека известного только личными заслугами и не порученному ему предками, так рано вознес по ступеням всех почетных должностей к высшей власти, если ты, боясь ненависти и страшась какой-то опасности, пренебрежешь благополучием своих сограждан. Но если в какой-то мере и следует опасаться ненависти, то разве ненависть за проявленную суровость и мужество страшнее, чем ненависть за слабость и трусость? Когда война начнет опустошать Италию, когда будут рушиться города, пылать дома, что же, тогда, по-твоему, не сожжет тебя пламя ненависти?». Отвечу коротко на эти священные слова государства и на мысли людей, разделяющих эти взгляды. Да, отцы-сенаторы, если бы я считал наилучшим решение покарать Катилину смертью, я этому гладиатору и часа не дал бы прожить. <... >

Впрочем, кое-кто в этом сословии либо не видит того, что угрожает нам, либо закрывает глаза на то, что видит. Люди эти своей снисходительностью обнадеживали Катилину, а своим недоверчивым отношением благоприятствовали росту заговора при его зарождении. Опираясь на их авторитет, многие не только бесчестные, но просто неискушенные люди - в случае, если бы я Катилину покарал, - назвали бы мой поступок жестоким и свойственным только царю. Но теперь я полагаю, что если Катилина доберется до лагеря Манлия, в котором он стремится, то никто не будет бесчестен, чтобы это отрицать. Я понимаю, что, казнив одного только Катилину, можно на некоторое время ослабить эту моровую болезнь в государстве, но навсегда уничтожить ее нельзя. Если же он сам удалится в изгнание, уведет с собой своих приверженцев и захватит с собой и также и прочие подонки, им отовсюду собранные, то будут окончательно уничтожены не только эта, уже застарелая болезнь, но также и корень и зародыш всяческих зол. И в самом деле, отцы-сенаторы, ведь мы уже давно живем среди опасностей и козней, связанных с этим заговором, но почему-то все злодейства, давнишнее бешенство и преступная отвага созрели и вырвались наружу именно во время моего консульства. Если из такого множества разбойников будет устранен один только Катилина, то нам, пожалуй, на какое-то время может показаться, что мы избавлены от тревоги и страха; но опасность останется и будет скрыта глубоко в жилах и теле нашего государства. Часто люди, страдающие тяжелой болезнью и мечущиеся в бреду если выпьют ледяной воды, вначале чувствуют облегчение, но затем им становится гораздо хуже; так и эта болезнь, которой страдает государство, ослабевшая после наказания Катилины, усилится еще больше, если остальные преступники уцелеют.

Поэтому пусть удалятся бесчестные; пусть они отделятся от честных, соберутся в одно место; наконец, пусть их, как я уже не раз говорил, от нас отделит городская стена. Пусть они перестанут покушаться на жизнь консула у него в доме, стоять вокруг трибунала городского простора, осаждать с мечами в руках курию, готовить зажигательные стрелы и факелы для поджога Рима; пусть, наконец, на лице у каждого будет написано, что он думает о положении в „государстве. Заверяю вас, отцы-сенаторы, мы, консулы, проявим такую бдительность, вы - такой авторитет, римские всадники - такое мужество, все честные люди - такую сплоченность, что после отъезда Катилины все замыслы его вы увидите раскрытыми, разоблаченными, подавленными и понесшими должную кару.

При этих предзнаменованиях, Катилина, на благо отечеству, на беду и на несчастье себе, на погибель тем, кого с тобой соединили всяческие братоубийственные преступления, отправляйся на нечестивую и преступную войну. А ты, Юпитер, чью статую Ромул воздвиг при тех же ауспициях, при каких основал этот вот город, ты, которого мы справедливо называем оплотом нашего города и державы, отразишь удар Катилины и его сообщников от своих и от других храмов, от домов и стен Рима, от жизни и достояния всех граждан, а недругов всех честных людей, врагов отчизны, опустошителей Италии, объединившихся в злодейском союзе и нечестивом сообществе, ты обретешь - живых и мертвых - на вечные муки.