Красноречие республиканского Рима 3 страница

К этому времени Антоний понял, что республиканские идеалы оказались фанатической верой замкнутой касты заговорщиков, а власть в Вечном городе могла быть присвоена любым удачливым авантюристом, чем он и воспользовался. Бывший начальник конни­цы Антоний был при Цезаре вторым лицом в государстве и благо­даря этому завладел архивами, дневниками и частью денег Цезаря. От имени убитого диктатора он стал проводить в жизнь выгодные для себя политические решения и указы.

Цицерон, отношения которого с Антонием к этому времени обо­стрились, выступает с "Первой филиппикой" именно против этих "замогильных" законов Антония. Прибегнув к эпифоре (противо­положность анафоры), Цицерон остроумно разоблачает козни Мар­ка Антония: "Изгнанников возвратил умерший (a mortuo); не толь­ко отдельным лицам, но и народам и целым провинциям граждан­ские права даровал умерший; представлением неограниченных льгот нанес ущерб государственным законам умерший" (10, 24). Цицерон не просто ставит под сомнение эти антониевы происки, но доказывает, что они не имеют никакого отношения к убитому, ибо, "если бы ты спросил самого Цезаря, что именно совершил он в Ри­ме, нося тогу, он ответил бы, что законов он провел много и притом прекрасных..." (7, 19). Это не панегирик умершему диктатору, а дань уважения ему как патриоту государства. Что касается оценки деятельности Цезаря-политика, то Цицерон считает ее антиобщест­венной и аморальной, а его убийц называет "освободителями отече­ства", их деяние — "величайшим и прекраснейшим поступком." Говоря о роли узурпатора прав сограждан, Цицерон прибегает к серии выразительных антитез, украшенных цитатой из трагедии Акция "Атрей": "Пользоваться любовью у граждан, иметь заслуги перед государством, быть восхваляемым, уважаемым, почитаемым — все это и есть слава; но внушать к себе страх и ненависть тяжко, от­вратительно; это признак слабости и неуверенности в себе. Как мы видим также и в трагедии, это принесло гибель тому, кто сказал: "Пусть ненавидят, лишь бы боялись!" <...> Ведь те, кто думают, что он (Цезарь. — Е.К.) был счастлив, сами несчастны. Не может быть счастлив человек, который находится в таком положении, что его могут убить, уже не говорю — безнаказанно, нет, даже с величай­шей славой для убийцы" (14, 34—35). Республиканские воззрения Цицерона определяют его позицию, и надо признать, что сходные идеи звучат во многих трактатах Макиавелли, который стал авто­ром самого громкого политического трактата, поскольку был внима­тельным читателем Цицерона.

В этой речи Цицерон намерен "свободно высказывать все, что думает о положении государства". Это был величайший акт граж­данского мужества, ибо опытный политик, проживший жизнь на Римском форуме, Цицерон не мог не понимать, что Антоний и для государства, и для него лично представлял гораздо большую опас­ность, чем Катилина. Но оратор принял вызов и довел свою борьбу до конца.

На речь Антония в сенате 19 сентября Цицерон ответил пам­флетом"Вторая филиппика против Марка Антония", написанным в виде речи. Это блистательный образец ораторского искусства, со­поставимый только с лучшими речами Демосфена против царя Фи­липпа. Гений Цицерона здесь сдержан, могуч и прекрасен в своей соразмерности. Вся палитра ораторских приемов и риторических ухищрений представлена в лучших проявлениях. Цицерон начинает с апологии себе, но это апология защитнику законности и граждан­ских интересов, который отстаивает свою позицию только с помо­щью красноречия. Почему "на протяжении двадцати лет не было ни одного врага государства, который бы в то же время не объявил войны мне?" Ответом на вопрос является содержание "Второй фи­липпики".

19 сентября Антоний упрекнул Цицерона, что Цезарь якобы был убит по наущению Оратора. "Боюсь, как бы не показалось, отцы-сенаторы, будто я — а это величайший позор — воспользовался услугами человека, который под видом обвинения превозносит меня не только за мои, но и за чужие заслуги," — отвечает он (11, 25). И далее звучит прославление тираноубийства; оратор уверен, что "все честные люди, насколько это зависело от них, убили Цезаря", а Брута считает своим духовным наследником и соперником в слав­ных делах, совершенных на государственном поприще (12, 28—30). Цицерона не было среди убийц Цезаря, но это его идеи подвигли их на борьбу. "Ведь я, будь в их числе, уничтожил бы в государстве не одного только царя, но и царскую власть вообще; если бы тот стиль был в моих руках, как говорят (Цицерон намекает на первый удар, нанесенный Цезарю Каской в шею, который ранил диктатора сти­лем — острой палочкой для письма. — Е.К.), то я, поверь мне, до­вел бы до конца не один только акт, но всю трагедию" (14, 34). По­этому нет и не может быть примирения между защитником респуб­лики Цицероном и претендующим на роль нового узурпатора Анто­нием.

Разумеется, в традициях античного красноречия Цицерон для обличения Антония использует инвективу (8,20; 18,44—19,45 и проч.) и сарказм¹², но цель автора "Филиппики" — обнажить пре­ступления Антония перед римским государством, а не перед самим собой, хотя частная жизнь государственного человека, человека, облеченного властью, тоже не может быть лишь его интимным де­лом; публичный политик, как жена Цезаря, должен быть "вне по­дозрений" и в своей частной жизни.

Государственная деятельность Антония, по мнению Цицерона, есть преступление против римской свободы еще более страшное, чем преступления убитого на троне "тирана" Цезаря. Цезарь "отли­чался одаренностью, умом, памятью, образованием, настойчивостью, умением обдумывать свои планы, упорством. Вступив на путь вой­ны, он совершил деяния, хотя и бедственные для государства, но все же великие; замыслив царствовать долгие годы, он с великим трудом, ценой многочисленных опасностей осуществил то, что за­думал..." (45, 116). "Но о Цезаре — ни слова..." Антоний был тем, кто спровоцировал худшие деяния будущего диктатора, ибо он и Гай Курион подали Цезарю "повод для объявления войны отчизне"; "вообще ни у кого не может быть законного основания браться за оружие против отечества... а вот ты во всяком случае, должен при­знать, что предлогом для самой губительной войны оказался ты сам... Как Елена для троянцев, так Марк Антоний для нашего госу­дарства стал причиной войны, мора и гибели" (22, 53—55). В граж­данской войне и на поле Фарсала Антоний "упился кровью граж­дан," как Харибда и Океан пожрал годами накапливаемые богатства знаменитого покорителя Азии, несчастного Гнея Помпея, так, что даже Цезарь не выдержал бесстыдства своего приспешника и "заявил жалобу в сенат". Наконец, именно Антоний дал главный козырь противникам Цезаря, чтобы обвинить диктатора в стремле­нии к царской власти, так как во время праздника Луперкалий пы­тался водрузить на голову диктатора диадему — символ царской власти. Трижды Антоний, сопровождаемый стоном толпы, подносил диадему Цезарю, и трижды тот под рукоплескания народа ее отвер­гал... С помощью фигуры хиазма¹³Цицерон усиливает эмоциональ­ный накал своего последнего обвинения: "Какой позор! Тот, кто возлагал диадему, жив, а убит — и как все признают, по справед­ливости — тот, кто ее отверг" (34, 86). Риторический вопрос, ук­рашенный перечислением фактов славного прошлого республикан­ского Рима, завершает период: "Для того ли был изгнан Луций Тарквиний, казнены Спурий Кассий, Спурий Мелий, Марк Манлий, чтобы через много веков Марк Антоний, нарушая божественный закон, установил в Риме царскую власть?" (34, 87).

После убийства Цезаря Антоний, спасая свою жизнь, попытался угодить сенату, но, почувствовав свою власть, стал попирать законы и разорять государство. "В государственных делах нет ничего более важного, чем закон,"— утверждает Цицерон (17, 109). Поэтому Ан­тония ждет участь Цезаря. "...Прекрасным поступком является убийство тирана, насколько приятно оказать людям это благодея­ние, сколь великую славу оно приносит. <...>Образумься, наконец, прошу тебя, — взывает Цицерон к Антонию, — подумай о том, кем ты порожден, а не о том, среди каких людей ты живешь. Ко мне относись как хочешь; помирись с государством. Но о себе думай сам; я же о себе скажу вот что: я защищал государство, будучи мо­лод; я не покину его стариком. С презрением отнесся я к мечам Катилины, не испугаюсь и твоих. Более того, я охотно встретил бы своей грудью удар, если бы мог своей смертью приблизить освобо­ждение сограждан, дабы скорбь римского народа, наконец, породила то, что она уже давно рождает в муках. И в самом деле, если около двадцати лет назад я заявлял в этом же самом храме, что для консуляра не может быть безвременной смерти, то насколько с боль­шим правом я скажу теперь, что ее не может быть для старика! Для меня, отцы-сенаторы, смерть поистине желанна, когда все то, чего я добивался, и все то, что я совершал, выполнено. Только двух вещей я желаю: во-первых, чтобы я, умирая, оставил римский народ свободным (ничего большего бессмертные боги не могут мне даро­вать); во-вторых, чтобы каждому из нас выпала та участь, какой он своими поступками по отношению к государству заслуживает" (46, 118—119).

Цицерон оказался прав: Антоний начал войну против одного из заговорщиков Децима Брута, а это была война против сената. Од­нако в этой Мутинской войне сенатские войска под предводитель­ством двух консулов Гирция и Пансы разгромили Антония. Цицерон произносил одну за другой новые филиппики, последней стала "Четырнадцатая", в которой он прославил Авла Гирция и Гая Пансу, еще не зная, что один из них погиб на поле битвы, а второй вскоре умрет от ран. В последней "Филиппике" Цицерон создает эпита­фию воинам, погибшим за отечество, напоминающую патетический стиль эпитафии Перикла: "Коротка жизнь, данная нам природой, но память о благородно отданной жизни вечна. Не будь эта память бо­лее долгой, чем эта жизнь, кто был бы столь безумен, чтобы ценой величайших трудов и опасностей добиваться высшей хвалы и сла­вы? Итак, прекрасна была ваша участь, солдаты, при жизни вы бы­ли храбрейшими, а теперь память о вас священна, так как ваша доблесть не может быть погребена; ни те, кто живет ныне, не пре­дадут ее забвению, ни потомки о ней не умолчат, коль скоро сенат и римский народ, можно сказать, своими руками воздвигнут вам бессмертный памятник. Не раз во время пунийских, галльских, италийских войн у нас были многочисленные, славные и великие вой­ска, но ни одному из них не было оказано такого почета. О, если бы мы могли больше сделать для вас! Ведь ваши заслуги перед на­ми еще во много раз больше. Это вы не допустили к Риму бешеного Антония..." (12, 32—33). Великому оратору кажется, что он добил­ся освобождения Рима. Он не мог представить предательства Октавиана, племянника и наследника Цезаря, выступавшего в качестве защитника сената. Этого юношу прославил Цицерон в десятой кни­ге "Четырнадцатой филиппики", он ввел будущего императора Авгу­ста на политический Олимп и был предан... Октавиан вступил в сговор с поверженным Антонием и Лепидом, и, образовав Второй триумвират, они двинули войска на Рим. Лишенный защиты сенат признал их власть.

Цицерон попытался бежать в Грецию. При составлении триумви­рами новых проскрипционных списков Антоний обменял у Октавиана голову Цицерона на голову своего дяди, которого ненавидел на­следник Цезаря. Убийцы настигли Цицерона 7 декабря 43 г. до н.э. недалеко от его Тускулланской виллы и привезли Антонию отруб­ленную голову и руки лучшего писателя золотого века римской литературы. По преданию, жена Антония Фульвия втыкала в язык мерт­вой головы булавки, а затем, как рассказывает Плутарх, "голову и руки он приказал выставить на ораторском возвышении, над корабельными носами, — к ужасу римлян, которым казалось, будто они видят не об­лик Цицерона, но образ души Антония" (Plut., Cic., 49).

¹ Дератани Н.Ф. и др. История римской литературы. С. 146.
² Цицерон Марк Туллий. Речи: В 2 т. М., 1993. Т. 1. С. 5.
³ Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 27.
⁴ Так В.О. Горенштейн перевел ога vultusque — слова смежного значения, употребленные рядом для усиления эффекта, что в риторике называлось фигу­рой гендиадис. Другой вариант перевода —"выражение лиц" — тоже не пере­дает колорита оригинала.
⁵ Грабарь-Пассек, М.Е. Марк Туллий Цицерон // Цицерон М.Т. Речи. Т. 1. С. 371.
⁶ Напомню, что энкомий Исократа всегда посвящались покойным царям, в которых греческий оратор хотел создать идеал в качестве примера для потом­ков. Что до Цезаря, то один из сенаторов прерывает речь Цицерона некоторы­ми напоминаниями оратору. "Этот честнейший муж утверждает, что мне бы не следовало относиться к Габинию более враждебно, чем к Цезарю; по его сло­вам, вся та буря, перед которой я отступил, была вызвана по наущению и при пособничестве Цезаря. Ну, а если бы я прежде всего ответил ему, что придаю общим интересам больше значения, чем своей личной обиде?" — с трудом от­бивается Цицерон.
⁷ Цицерон М.Т. В защиту Тита Анния Милона (пер. М. Гаспарова). // Федоров М.А., Мирошенкова В.И. Античная литература. Рим: Хрестоматия. М., 1981. С. 203.
⁸ Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 34.
⁹ Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 35.
¹⁰ См.: О государстве, V, 9, 11; Об ораторе, III, 35
¹¹ Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 37.
¹² Например: "...Тебя и ожидает участь Клодия, как была она уготована Гаю Куриону, так как у тебя в доме находится та, которая для них обоих была злым роком". Цицерон намекает на Фульвию, жену Антония, два первых мужа кото­рой, уже упоминавшийся здесь враг Цицерона Клодий и мятежный трибун Ку­рион, о нем речь пойдет ниже, были убиты.
¹³ Греч. хююцб£ — крестообразное расположение в виде греческой буквы X — стилистическая фигура, заключающаяся в том, что в двух соседних предложе­ниях или словосочетаниях, построенных на синтаксическом параллелизме, вто­рое предложение или сочетание строится в обратной последовательности чле­нов.

Цезарь и аттицизм

Гай Юлий Цезарь (101?100?— 44 гг. до н.э.) — знаменитый римский полководец и основатель империи — сыграл немалую роль в истории публицистики и поли­тической агитации, поскольку свое искусство оратора и писателя он успешно использовал в ожесточенной политической борьбе со сто­ронниками республики, а также с претендентами на единоличное господство в Риме.

В бушующем океане политических страстей Рима периода граж­данских войн Цезарь избрал для себя поприще лидера антисенат­ской партии популяров, то есть родовитого вождя римской черни — свободных граждан, не входящих в высшие сословия всадников и сенаторов. Как наследник Гракхов и Мария, Цезарь не мог не вла­деть искусством слова на уровне, сопоставимом с лидерами своих политических противников — оптиматов, ведущей фигурой среди которых был Цицерон.

Мысль о выдающихся достоинствах Цезаря-оратора и писателя подтверждается практически всеми древними авторами, писавшими о нем. Риторическое образование Цезарь получил, подобно Цицеро­ну, у известного родосского ритора Молона (Plut., Caes., 3). В мо­лодости и в зрелые годы он отдавал дань литературе: античные пи­сатели не раз упоминали о несохранившейся поэме Цезаря о Герак­ле и трагедии "Эдип", о трактате "Об аналогии" (54 г. до н.э.), на­писанном в ответ на риторическое произведение Цицерона "Об ора­торе", о двух памфлетах "Антикатоны", развенчивавших цицеронов­скую апологию стоика Катона (Plut., Caes., 54), о поэме "Путь"(Iter). Светоний упоминает о литературно-критической мысли Цезаря, на­звавшего Теренция "полу-Менандром", что свидетельствовало о тонком литературном вкусе "Божественного Юлия" (Suet., Vita Teren., 5). Тот же историк говорит о Цезаре — судебном ораторе, начавшем политическую карьеру с обвинения в лихоимстве одного из столпов сенатской партии Долабеллы (77 г. до н.э.) (Suet., Jul., 4). "После обвинения Долабеллы все без спору признали его одним из лучших судебных ораторов Рима", — пишет Светоний (Suet., Jul., 55).

К сожалению, ни одна из политических речей Цезаря не сохра­нилась до наших дней. Вероятно, он не считал необходимым обна­родовать тексты своих выступлений по случаю, так как, в отличие от Цицерона, не считал их произведениями высокого искусства, а видел в них лишь средство к достижению цели.

Тем не менее современники запомнили те из них, которые были произнесены Цезарем в переломные моменты римской истории, как образцы убедительности. Историки (Саллюстий, Плутарх, Светоний, Аппиан и проч.) с нескрываемым удовольствием рассказывают об участии Цезаря в сенатском заседании по делу заговора Катилины. Когда Цицерон, увлеченный ролью спасителя Родины, обвинил во всех смертных грехах соратников Катилины Лентула и Цетега, он начал спрашивать сенаторов поименно их мнение о наказании ви­новных. По рассказу Плутарха, "все высказывались за смертную казнь, пока очередь не дошла до Цезаря, который выступил с зара­нее обдуманной речью, заявив, что убивать без суда людей, выдаю­щихся по происхождению своему и достоинству, несправедливо и не в обычае римлян, если это не вызвано крайней необходимостью. Если же впредь до полной победы над Катилиной они будут содер­жаться под стражей в италийских городах, которые может выбрать сам Цицерон, то позже сенат сможет в обстановке мира и спокой­ствия решить вопрос о судьбе каждого из них.

Это предложение показалось настолько человеколюбивым и было так сильно и убедительно обосновано, что не только те, кто высту­пал после Цезаря, присоединились к нему, но и многие из говорив­ших ранее стали отказываться от своего мнения и поддерживать предложение Цезаря, пока очередь не дошла до Катона и Катула. Эти же начали горячо возражать, а Катон даже высказал в своей речи подозрение против Цезаря и выступил против него со всей резкостью. Наконец, было решено казнить заговорщиков..." (Plut., Caes., 7—8).

Более поздние события периода гражданской войны между Це­зарем и сенатом стали другим свидетельством мастерства Цезаря — публичного оратора. Лишь силой своей речи он сам бесстрашно по­давил и привел к полному подчинению восставшие в Капуе легио­ны¹. Как рассказывает Светоний, "Цезарь, не слушая отговоров друзей, без колебаний вышел к солдатам и дал им увольнение; а потом, обратившись к ним "граждане!" вместо обычного "воины! ", он одним этим словом изменил их настроение и склонил их к себе: они наперебой закричали, что они его воины, и добровольно после­довали за ним в Африку, хоть он и отказывался их брать" (Suet., Caes., 70). Используя свое блестящее знание солдатской психоло­гии, Цезарь одним "квириты!" вместо "милитас!" добился потрясаю­щего эффекта.

Сам Цезарь, высоко ценивший красоту и силу мысли в речах Цицерона, никогда не пользовался речью ради "искусства для искусства". Для него талант оратора был необходимой составляющей для достижения вполне конкретных политических целей. Поэтому красноречие Цезаря было лишено поэтических красот и ученых изысков, оно преисполнено живостью, естественностью и энергией. Впервые Цезарь серьезно взялся за перо, чтобы защититься от на­падок сената в последние месяцы своего проконсульства в Галлии.

Дело в том, что сенатская партия была обеспокоена усиливав­шимся авторитетом и военной мощью признанного предводителя демократической партии Юлия Цезаря и предъявила ему ряд серь­езных обвинений в беззакониях, нарушении элементарных норм римского права и воинской чести. На основании подобных обвине­ний претор Гай Мемлий и трибун Люций Антисий требовали отчета Цезаря о его действиях за истекшее время консульства и даже су­дили его квестора. Катон в сенате настаивал на выдаче Цезаря гер­манцам за коварное нападение проконсула Галлии на усипетов и тенктеров, просивших мира (См.: Suet., Jul., 23; Plut., Caes., 22).

Преступления, ставившиеся в вину Цезарю сенатом, не являлись в жизни Древнего Рима чем-то из ряда вон выходящим, напротив, грабеж казны и получение взяток консулами были явлениями при­вычными, а коварство на войне с варварами вполне могло расцени­ваться как военная хитрость. К примеру, в XIV Филиппике Цицерон говорит, что если кто-нибудь "перебил 1000 или 2000 испанцев, или галлов, или фракийцев, то сенат по установленному обычаю провоз­гласил бы его императором" (Cic., Phill., XIV, 26, 12). Услуги Цеза­ря Риму были гораздо значительнее, поскольку лишь благодаря его энергии государство было избавлено от повторения кимврского и тевтонского нашествия, а также значительно расширило свои границы в Европе². Обвинения, предъявленные Цезарю, были пунктами полити­ческой программы в борьбе сенатской олигархии против политического деятеля, явно стремившегося к диктатуре. Привлечение Цезаря к суду должно было лишить его сторонников в среде всадничества и плебса.

Для Цезаря такой поворот событий был катастрофой. Надо было немедленно развеять утверждения сторонников сената о хищниче­ском управлении провинциями и создать иную картину. Функция создания мифического образа непобедимого и справедливого рачи­теля интересов римского народа Юлия Цезаря была возложена ав­тором на "Записки о Галльской войне" — произведение в высшей степени тенденциозное, апология самому себе.

Однако, будучи тонким психологом, Цезарь сохраняет в своем повествовании иллюзию правдивости и объективности. Формально рассказ выглядит как беспристрастный отчет о проводимых им в Галлии наступательных и оборонительных операциях. Хронологиче­ски последовательное изложение событий ведется в эпическом тоне от третьего лица, так что неопытный читатель не сразу разглядит тенденциозность и выразительный боевой пафос. Цезарь прекрасно понимал, какое впечатление произведет на римского читателя рас­сказ о подлинных боях с указанием имен, названий местности и подлинных обычаях варваров.

В массе военных и этнографических сведений, поражающих тон­костью наблюдений и динамикой воспроизведения, перед читателем постепенно вырисовывается образ полководца, наделенного недю­жинным стратегическим талантом, поразительной смелостью, на­ходчивостью и умением выходить из самых сложных ситуаций. Це­зарю-герою "Записок" всегда сопутствует Fortuna — воинское счастие³. Он всегда во главе своего войска, всегда на переднем крае обороны — там, где всего труднее. Перед битвой он спешивается и приказывает всему войску "оставить коней, чтобы, уравняв опасность всех, отнять надежду на бегство" (Caes., Bell. Gall., I, 25). Он выхватывает оружие у отступающих и ведет их в первые ряды⁴. Он знает своих центурионов по имени, он ободряет солдат, приносит им удачу только одним своим появлением. Он прост в обращении, неприхотлив, наравне с солдатами переносит все тяготы службы (Caes., Bell. Gall., II, 25; V, 24; VII, 9, 19, 56, 86—87).

Цезарь с упоением рассказывает о доблести своих подчиненных: про оборону легионом Гальбы дороги через Альпы, о мужестве Пулиона и Ворена, подвиге центуриона Секция Бакула и безымянного орлоносца при высадке в Британии, а также о наградах и поощре­ниях героев. Расчет Цезаря-политика прост: главная опора его мо­гущества — армия. Солдат должен чувствовать свое значение, за­боту о себе полководца, и тогда он будет служить верой и правдой. Пусть воины Помпея пожалеют, что им не привелось служить под началом у Цезаря.

Доблесть армии Цезаря еще более подчеркнута описанием му­жества врагов, их хитрости и упорства. Автор отдает дань уваже­ния воинскому искусству варваров, их храбрости, например в опи­сании войны с нервиями. В рассказе об обороне Алезии звучит гимн стойкости и самоотверженности галлов⁵. Однако Цезарь по­стоянно подчеркивает "варварское" коварство своих врагов, послам которых он не доверяет, а миролюбия опасается. Как любой римля­нин, он придерживается мнения, что лучше мертвый враг, чем не­надежный друг. Только стремлением к славе Рима, только заботой о благе государства и римского народа объясняет Цезарь свои неве­роятные жестокости по отношению к варварам. Он сообщает о "полном уничтожении и даже самого имени нервиев"⁶, о продаже в рабство 53 000 человек из племени адуатуков, нарушивших условия капитуляции, о расправе над ведетами, когда весь сенат был предан смертной казни, а остальные проданы в рабство с молотка. Избав­ляя Рим и свое войско от "очень опасной войны", Цезарь приказы­вает почти целиком вырезать племена усипетов и тенктеров, про­сивших мира; в интересах римского народа переправляется за Рейн, дабы "внушить германцам... страх за их собственные владения". Так опровергаются все "облыжные" обвинения сенатской партии, мелко интригующей против Цезаря, и в сознание римского обывателя вне­дряется идея о мудрости и дальновидности Цезаря-политика, "мстителя и за себя и за отечество", главной заботой которого яв­ляются интересы римского народа.

Впрочем, в своем политическом облике Цезарь никогда не забы­вает подчеркнуть милосердие к побежденным, просящим пощады⁷: "Чтобы с очевидностью проявить милосердие к несчастным и моля­щим, Цезарь дал им полное помилование, им самим приказал спо­койно оставаться в своей стране и городах, а их соседям воспретил чинить им какие бы то ни было оскорбления и насилия" (VII, 7).

Цезарь уважает своих политических противников в Риме, по­скольку ни разу не прибегает к откровенной лжи и передергива­нию фактов. Напротив, с демонстративной искренностью и прямо­той он говорит о своих неудачах: гибели легиона Котты и Сабина (V, 27—37); просчетах Квинта Туллия Цицерона (брата оратора) за Рейном (VI, 36—41) и проч. Причем описания гибели римлян про­низаны подлинным переживанием и драматизмом.

Еще реже при описании разрушающих единство его героического облика явлений Цезарь прибегает к скороговорке, понятной только очень внимательному или посвященному в тонкости читателю, как при рассказе о первой неудачной высадке в Британии или к фигуре умолчания. Мастерство Цезаря таково, что эти приемы остаются почти незаметными, и у читателя возникает ощущение прямоты и правдивости автора, выставляющего на суд римского народа "обнаженную правду"⁸. Даже такой тонкий ценитель, как Цицерон, был введен в заблуждение мастерством Цезаря. "Записки, им сочи­ненные, заслуживают высшей похвалы, — писал Цицерон в диалоге "Брут", — в них есть нагая простота и прелесть, свободные от пышного ораторского облачения. Он хотел только подготовить все, что нужно для тех, кто пожелает писать историю, но угодил, пожа­луй, лишь глупцам, которым захочется разукрасить его рассказ своими завитушками, разумные же люди После него уже не смеют взяться за перо" (Cic., Brut, 75, 262).

Своим сочинением Цезарь не только удачно опровергает все об­винения политических противников, но и в свою очередь уличает их в сговоре с варварами. "Многие знатные римляне", по словам Ариовиста — поверженного в осаде Алезии противника Цезаря, обещали ему свою поддержку, ибо надеялись руками восставших галлов уничтожить Цезаря и его войско невзирая на интересы Рима. "Записки о Галльской войне" выполняют главную политическую за­дачу Цезаря — создают его идеализированный имидж для римского общественного мнения. Облик Цезаря складывается из нескольких пунктов, в целом соответствующих политической программе иде­ального правителя в энкомии Исократа "Евагор". Во-первых, та­лантливого, удачливого полководца, умеющего вырвать удачу из рук судьбы; во-вторых, мудрого, дальновидного государственного деяте­ля, руководствующегося интересами римского народа и готового дать правдивый отчет о своих деяниях; в-третьих, человека по нату­ре милосердного, сторонника демократии, любящего своих солдат и любимого войском; наконец, человека образованного, блестящего стилиста, не претендующего, впрочем, на лавры историка, ибо со­чинение названо просто "Commentarii". Любопытно, что антицезарианскую агитацию тех лет Цицерон строил по той же исократовской схеме, только от противного.

При описании событий гражданской войны в следующей книге "Commentarii de bello civili" ("Записки о гражданской войне") Це­зарь сталкивается с более значительными трудностями идеологического характера, поскольку попрание конституции, нарушение основ римского законодательства (выступление против собственного сената и народа с оружием в руках) — вещи недопустимые. Поэтому автору не удается долго сохранять позицию объективного повество­вателя и приходится прибегнуть к менее респектабельным приемам оправданий и инвектив.

Оправдывая свои противозаконные действия, Цезарь приводит аргументы, создающие хоть видимость законности и справедливо­сти. Например, свой святотатственный переход с войсками через Рубикон (пограничную реку между провинцией Галлия и собствен­но римской территорией) он, по его словам, совершает "ради блага государства", чтобы "восстановить народных трибунов, безбожно изгнанных из среды гражданства, в их сане, чтобы освободить себя и народ римский от гнета шайки олигархов" (I, 9, 22). При вступле­нии в столицу этот рачитель законности предлагает "сенаторам взять на себя заботу о государстве и управлять им сообща с Цеза­рем. Но если они из страха будут уклоняться от этого, то он не станет им надоедать и самолично будет управлять страной" (I, 32). Теперь цинизм и демагогия станут определяющими чертами в обли­ке публичного политика, лидера партии популяров.