Выявите жаргоны в приведенных ниже текстах. Есть ли среди них такие, которых вы не знаете? О чем это свидетельствует?

Как объяснили журналисты «Республики», пленку стерли. А может, и сперли [Изв., 12. 11. 92]. Анекдоты травятся совершенно бесплатно… Два представительных гражданина толкали два серебряных слитка [МК, 26. 11. 92]. Один из чекистов был вынужден пришить одного из нахалов [Куранты, 1993, № 15]. Бухали двое… А потом поссорились. Рецидивист схватился за нож [МП, 1993, № 99].

8) Выразите ваше отношение к приведенным ниже суждениям о жаргоне и обсценной лексике:

«Жаргон часто является выразителем особой, вульгарной и даже уголовной идеологии. Вмести с жаргонным словом входит в нашу жизнь понятие, недостойное того, чтобы получить право на существование. Огрубляется, становится примитивным не только язык, но и мировоззрение говорящего» [Трубачева О.Б. Ох – когда трудно, и ах когда чудно // Русская речь, 1993, № 1, с. 121]; (ср. также [Вопросы языкознания, 1992, № 3, с. 94]).

«Нравы наши и язык становятся все разнузданнее…Матерятся очень приличные с виду молодые люди – студенты, матерятся и миловидные девушки (…) В классе как в зоне. Это что, уже узаконено? Или при помощи ТВ, театра, некоторых бойких газетенок подобное становится нормой, и мы теряем и себя, и свой язык?» [Изв., 17. 02. 93].

«Само понятие «приличия», кажется, того и гляди, попадет в разряд неприличных. Еще недавно непечатные слова потому и числились таковыми, что писали их только на заборах. Нынче Станислав Куняев… выносит в заголовок глагол, каковой моя рука отказывается повторить, а известинские линотиписты наверняка отказались бы набирать … Виктор Астафьев… воспроизводит солдатскую лексику без отступлений от жизненной правды. Разумеется, ругательства, в том числе и самые грязные, знают все, потому что они, повторяю, написаны на всех заборах. Но любой из нас точно так же знает, что слова эти запретны. А вот когда площадная брань звучит со сцены, с экрана, тиражируется (да еще в серьезных изданиях вроде «Нового мира»), они как бы узакониваются, приобретают права гражданства. И ребенок, усвоивший, что слова, которые выкрикивает в подворотне пьяный дядя, невозможны в стенах его дома, при маме и сестре, начинает сомневаться: а почему, собственно, нельзя…И не надо ссылаться на Пушкина, который тоже в молодую свою пору баловался подобным образом. Во-первых, ему и в голову не приходило, что плоды таких забав могут быть напечатаны. Во-вторых, никто у него не спросил, хотел ли он, чтобы они попали в круг чтения Наталии Николаевны или дочерей» [Изв., 4. 02. 93].

«Ну не хочешь читать – не читай, твою мать! Нет, все прочтут по десять раз, всем друзьям перескажут, потом в редакцию названивать примутся и матом ругать автора за этот самый мат! Страна стукачей! Что, вы этих слов не знаете, не слышали их никогда?» [Магутин Я. Грязные концы. Дубль «Новый взгляд», 1993, № 38].

«У нас нет юридического определения абсцентной (обсценной?), ненормативной, нецензурной, табуированной лексики, равно как и прецедента осуждения только по обвинению в использовании таковой… Подумайте, ребята из прокуратуры, прежде чем возбуждать (слово-то какое матерное!) уголовное дело» (Я. Магутин).

«В.С. Елистратов называет арготизацию и варваризацию – не «порчей языка, не паразитическим наростом, а смеховой лабораторией языка». В.С Елистратов рассматривая арго как единицу взаимодействия языка и культуры, видит в нем «черновик будущей культуры», каковым был, по его мнению, язык Пушкина по отношению к литературному языку, ибо являлся варваризацией языка Ломоносова и Хераскова. Нормативный язык, по его определению, - не что иное, как арго интеллигенции, которая взяла на себя смелость нормировать язык» [Елистратов В.С. Сниженный язык и национальный характер // Вопросы философии, 1998, № 10].

«Ю. Рюриков в ярком памфлете «Русский «любострой» и «русский мат» видит в мате «здоровое русское лихое озорство»: «мат вкупе с полуматом приживается в литературе как речевой портрет персонажа, как сатирическое остроумие и, возможно, в других нужных для искусства целях. Однако в большинстве случаев «матопись» не может быть эстетически оправдана» [Книжное обозрение, 1993, № 25].

«Каковы бы ни были индивидуальные оценки, ясно, что в речи изменились, так сказать, пороги смелости, мера допустимости, норма стала более свободной – как в политике, одежде, танце, поведении и других сферах социальной жизни, так и в общении, языке» [Костомаров В.Г. Языковой вкус эпохи. СПб., 1999 , с. 96].