Dus manibus. Vivio marciano militi legionis si cundae augustae. Ianuaria marina conjunx pien tissima posuit memoriam. 7 страница

***

Они не останавливались ни для того, чтобы поесть, ни для того, чтобы облегчиться. К тому времени, когда Тату позволили замедлить ход, Герефорд остался далеко позади, но они не останавливались, пока не погас последний лучик дня. Они с Цирюльником, совершенно без сил, быстро разбили лагерь и молча съели что попалось под руку.

— Расскажи мне все заново, — наконец потребовал Цирюльник. — И не пропускай ничего.

Слушал он с напряженным вниманием и перебил Роба лишь один раз, просто попросил говорить громче. Выслушав рассказ мальчика до конца, кивнул:

— Когда я сам ходил еще в учениках, я стал свидетелем того, как моего учителя, цирюльника-хирурга, убили по ложному обвинению в колдовстве.

Роб уставился на него, слишком напуганный, чтобы расспрашивать.

— За мою жизнь было несколько случаев, когда пациенты умирали в то время, как я их лечил. Однажды в Дареме умерла старушка, и я не сомневался, что церковный суд назначит мне испытание: либо водой, либо каленым железом[35]. Меня отпустили после допроса с пристрастием, поста и раздачи милостыни. В другой раз, в Эддисбери, мужчина умер прямо у меня за занавесом. Тот был молод и на вид совершенно здоров. Прекрасный повод для любителей мутить воду, но мне повезло: я помчался на дорогу, и никто не преградил мне путь.

— Так вы думаете, — еле смог вымолвить Роб, — что я... отмечен дьяволом? — Именно этот вопрос весь день преследовал его и не давал покоя.

— Если думаешь так, — хмыкнул Цирюльник, — значит, ты дурак и невежда. А я знаю, что ты ни то ни другое. — Он пошел к повозке, наполнил рог метеглином, выпил до дна и лишь после этого заговорил снова: — Матери и отцы рано или поздно умирают. И старики умирают. Это в порядке вещей. Ты уверен, что почувствовал что-то?

— Уверен, Цирюльник.

— Может быть, тебе показалось или ты просто фантазировал — ты же совсем еще малыш, а?

Роб решительно помотал головой.

— А я говорю, что это все — отражение твоих мыслей, — подвел итог Цирюльник. — Довольно мы сегодня удирали, довольно болтали, пора и отдыхать.

Они постелили себе по разные стороны костра. Но оба долго лежали, не в силах уснуть. Цирюльник ворочался с боку на бок, наконец, встал и открыл другую бутыль метеглина. Принес ее к постели Роба и сел на корточки.

— Предположим, — сказал он и сделал большой глоток, — просто представим, что все люди в мире рождаются без глаз. А ты родился с глазами, а?

— Тогда я буду видеть то, чего никто, кроме меня, не может видеть.

— Конечно. — Цирюльник снова выпил и кивнул. — Или представь, что ни у кого из нас нет ушей, а у тебя есть. Или что У нас отсутствует какой-нибудь другой орган чувств. И вот каким-то образом, по воле Божьей, или от природы, или в силу чего угодно еще ты получил... особый дар. Просто представь, что ты способен точно знать: вот такой-то человек скоро умрет. И что?

Роб молчал, снова перепугавшись насмерть.

— Все это дурость, и мы оба это понимаем, — проговорил Цирюльник. — Все это тебе просто примерещилось, мы оба в этом согласны. Но ты просто представь себе... — Он в задумчивости припал к бутылке, кадык заходил туда-сюда, а затухающее пламя костра отражалось теплыми искорками в его исполненных надежды глазах, какими он смотрел на Роба. — Грешно было бы не использовать такой дар, — заключил он.

***

В Чиппинг-Нортоне они сделал остановку, купили метеглин и изготовили еще партию Снадобья, восполняя приносящие неплохой доход запасы.

— Когда я умру и окажусь в очереди к вратам рая, — говорил Цирюльник, — святой Петр станет спрашивать: «Чем ты зарабатывал хлеб свой?» Кто-то ответит: «Я возделывал землю», кто-то скажет: «Я мастерил обувку из кож». Но я скажу: «Fumum vendidi», — весело произнес бывший монашек, и Робу хватило скромных познаний в латыни, чтобы понять: «Я продавал дым».

И все же этот толстяк был не просто бродячий торговец сомнительным зельем. Когда он лечил больных за своим занавесом, то делал это умело и, как правило, очень бережно. Что Цирюльник умел делать, то умел и делал отлично. Он научил Роба уверенности движений и мягкости прикосновений.

В Бакингеме Цирюльник показал ему, как вырывать зубы — им повезло заполучить гуртовщика, у которого был полон рот гнилых зубов. Пациент по толщине не уступал Цирюльнику, но он выпучивал глаза, громко стонал и даже вопил, как баба. На середине лечения он передумал.

— Стойте, стойте, стойте! Отпустите меня! — прошепелявил он окровавленными губами, но зуб надо было удалять, тут и вопроса даже не было, а потому они вдвоем налегли на него. Это был отличный урок.

В Клейверинге Цирюльник арендовал на один день кузницу, и Роб учился изготавливать железные ланцеты и острые иглы. Это задание ему потом пришлось повторять несколько лет в десятке с лишним кузниц по всей Англии, пока учитель не уверился в том, что он может делать это как положено. А в Клейверинге он забраковал почти все сделанное мальчиком, однако нехотя позволил тому забрать маленький обоюдоострый ланцет — первый инструмент в собственном хирургическом наборе Роба. Это был знаменательный день. Они закончили объезжать Срединную Англию и держали теперь путь на Болота[36]. Цирюльник объяснял по пути, какие вены надо вскрывать, чтобы пустить кровь, что вызвало у Роба неприятные воспоминания о последних днях жизни отца.

Иной раз он невольно вспоминал отца, ведь и его собственный голос все больше походил на отцовский, тембр становился ниже, а на теле начинали пробиваться волосы. Он знал, что эта первая поросль с годами станет гуще: помогая Цирюльнику, Роб уже неплохо познакомился с мужским телом, не покрытым одеждой. Женщины представляли для него куда большую загадку: при лечении женщин Цирюльник пользовался куклой с пышными формами и загадочной улыбкой, которой дал имя Тельма. Вот на ее обнаженном глиняном теле женщины целомудренно показывали, что и где болит у них самих; все это позволяло избежать непосредственного осмотра. Роб по-прежнему чувствовал себя скованно, когда приходилось вторгаться в личные дела пациентов, но к обычным расспросам о работе организма он вполне привык: «Когда у вас последний раз был стул, мастер? Когда у вас начнутся ежемесячные истечения, мистрис?»

По предложению Цирюльника Роб брал руки каждого пациента, который оказывался за занавесом, в свои.

— Что ты чувствуешь, когда их пальцы оказываются в твоих руках? — спросил его Цирюльник однажды. Они были тогда в Тисбери, и Роб разбирал помост.

— Иногда вообще ничего не чувствую.

Цирюльник кивнул. Взял у Роба одну скамью, уложил в фургон и вернулся нахмуренный.

— Значит, иногда ты... что-то все-таки чувствуешь?

Роб молча кивнул.

— И что же ты чувствуешь? — В голосе хозяина послышалось раздражение. — Что именно ты чувствуешь, парень?

Но он не мог сказать определенно, не умел описать это словами. Он интуитивно ощущал жизненную силу того или иного человека, будто заглядывал в темные колодцы и чуял, много ли еще жизни остается в каждом.

Цирюльник же принял его молчание за доказательство того, что Робу все это только казалось.

— Не вернуться ли нам в Герефорд? Посмотрим, а вдруг тот старик живет себе поживает, — лукаво сказал он.

Роб согласился, и это вызвало у Цирюльника вспышку раздражения.

— Мы не можем ехать назад, болван! — воскликнул он. — Ведь если он и вправду умер, нам что — самим совать голову в петлю?

Хозяин и дальше насмехался над «даром», часто и громко. Но когда Роб стал забывать взять за руки очередного пациента, он тут же приказал ему поступать, как прежде.

— А почему бы и нет? Разве я не деловой человек, разве я забываю об осмотрительности в делах? И разве такая блажь стоит нам хоть сколько-нибудь?

В Питерборо, которое всего несколько миль — и целая жизнь — отделяли от аббатства, откуда он убежал еще мальчишкой, Цирюльник провел один в трактире весь долгий и дождливый августовский вечер, целеустремленно и неспешно потягивая крепкие напитки.

К полуночи пришел ученик, заждавшийся учителя. Тот уже выходил из трактира, сильно пошатываясь. Роб встретил его и поддерживал на всем пути в лагерь.

— Пожалуйста, — прошептал Цирюльник со страхом в голосе.

Роб очень удивился, когда подвыпивший хозяин поднял обе руки, потом протянул их перед собой.

— Ах, ради Бога, пожалуйста, — повторил Цирюльник.

Наконец Роб понял, чего он хочет. Взял Цирюльника за руки и заглянул ему в глаза. Через мгновение Роб кивнул.

Цирюльник повалился на свою постель. Рыгнул, повернулся на бок и уснул сном праведника.

10

На севере Англии

В том году Цирюльник не успел добраться в Эксмут до наступления зимы: они выехали в обратный путь слишком поздно, и осенний листопад застал их в селении Гейт-Фулфорд на Йоркском нагорье. Вересковые пустоши были густо покрыты травами и цветами, и холодный ветерок был насыщен их густым пряным запахом. Роб с Цирюльником следовали за Полярной звездой, останавливались по пути в деревнях и неплохо зарабатывали, а их повозка катила по бесконечному ковру пурпурного вереска, пока они не прибыли в город Карлайл.

— Дальше на север я никогда не забираюсь, — сказал Робу Цирюльник. — В нескольких часах пути отсюда заканчивается Нортумбрия и начинаются пограничные земли. А по ту сторону лежит Шотландия, край, где люди прелюбодействуют со своими овцами. Всем известно, что доброму англичанину туда лучше не попадать.

Целую неделю они жили в лагере, разбитом близ Карлайла, каждый день проводили в тавернах, где брали выпивку с разумной умеренностью, и вскоре Цирюльник уже прознал, где можно найти подходящее жилье. Он снял на зиму домик в три комнаты, выходящий на вересковую пустошь. Многое здесь напоминало о доме, который принадлежал ему на южном побережье, но не было ни камина, ни каменного дымохода, что весьма огорчило Цирюльника. Они расстелили шкуры по обе стороны очага, словно у костра на ночном привале, а поблизости нашлась и конюшня, где с радостью приютили Инцитата. Цирюльник снова щедро закупил провизию на зиму, легко расставаясь с Деньгами — эта его манера вызывала у Роба поразительное ощущение благополучия.

Хозяин запасся говядиной и свининой. Он думал купить оленье бедро, но летом в Карлайле повесили трех торговцев-охотников — за то, что убивали оленей в королевских лесах, которые служили местом охоты только для знати. Вместо оленины Роб с учителем купили пятнадцать жирных кур и мешок корма.

— Эти куры — твоя забота, — сказал ему Цирюльник. — Ты должен их кормить, резать, когда я попрошу, ощипывать, потрошить, а я уж займусь ими, когда они окажутся в котле.

На Роба куры произвели впечатление: такие большие, желтые, с голыми ногами, красными гребнями и бородками. Они не протестовали, когда по утрам Роб забирал из их гнезд четыре, а то и пять яиц.

— Они думают, что ты большой и страшный петух, — смеялся Цирюльник.

— Отчего бы нам не купить настоящего петуха?

Цирюльник только неопределенно хмыкнул: холодным зимним утром он любил поспать подольше, не хватало, чтобы петух кукарекал.

У Роба еще не было, конечно, бороды, но русые волоски стали пробиваться на лице. Цирюльник сказал, что лицо бреют только датчане, однако он сам знал, что это не совсем так: его отец не носил бороду. В наборе хирургических инструментов у Цирюльника имелась бритва, и он сердито кивнул, когда Роб попросил ее попользоваться. Мальчик несколько раз порезался, зато бритье принесло ему ощущение взросления.

Однако в первый же раз, когда Цирюльник поручил ему зарезать курицу, Роб снова почувствовал себя совсем ребенком. Каждая из птиц смотрела на него своими черными глазками-бусинками, как бы говоря, что может стать ему другом. Наконец он сделал над собой усилие, и его пальцы сжали ближайшую теплую шейку; дрожа, он закрыл глаза. Резкий, судорожный рывок — и дело сделано. Но птица отомстила ему после смерти, упорно не желая расставаться с перьями. Ощипывание и потрошение заняли у него не один час, а Цирюльник с отвращением воззрился на протянутую ему перемазанную жиром тушку.

В следующий раз, когда потребовалась курица, Цирюльник показал настоящее мастерство. Он открыл курице клюв и вонзил тонкий нож вдоль верхнего края прямо в мозг. Птица обмякла, умерев мгновенно, и встопорщила перья. Теперь их можно было без малейшего усилия вырывать пучками.

— Это тебе еще один урок, — сказал Цирюльник. — Человека убить нисколько не труднее. Трудно удержать в нем искру жизни, а еще сложнее сделать так, чтобы человек был здоров. Вот на эти цели и должны быть обращены все наши помыслы.

Стояла поздняя осень, погода благоприятствовала сбору трав, и учитель с учеником прочесывали леса и вересковые пустоши. Цирюльник особенно хотел отыскать портулак; тот, если растворить его в Особом Снадобье, снижал жар и постепенно прогонял лихорадку. К глубочайшему разочарованию Цирюльника, портулака они не нашли нигде. Были, впрочем, растения, попадавшиеся достаточно часто: лепестки красной розы использовались для припарок; тимьян и желуди, растертые в порошок и смешанные с жиром, годились для втирания в гнойники на шее. Были и такие, которые приходилось добывать с трудом: нелегко выкопать корень тиса, а он помогает беременной женщине сохранить плод. Они собирали укроп и сорго лимонное — мочегонные средства; аир болотный, помогающий предотвратить ухудшение памяти, вызванное холодными влажными испарениями; ягоды можжевельника, которые в вареном виде помогали открыть закупоренные дыхательные пути; люпин, позволяющий вытягивать гной, если приложить к воспаленному месту тряпицу, смоченную в его горячем отваре; мирт и мальву, каковые облегчают чесотку.

— Ты растешь быстрее, чем эти травы, — с кривой улыбкой сказал Цирюльник, и то была чистая правда: Роб вымахал ростом уже почти с учителя и давно вырос из той одежки, которую сшила ему в Эксмуте Эдита. Но когда Цирюльник привел его к карлайлскому портному и заказал «новую зимнюю одежду, которой хватит на ближайшее время», портной лишь покачал головой:

— Мальчик еще растет, разве нет? Лет пятнадцать-шестнадцать? Такие парни быстро вырастают из старой одежды.

— Шестнадцать? Да ему одиннадцать только исполнилось!

— Тогда он вырастет очень высоким мужчиной! — И портной взглянул на Роба со смесью удивления и уважения. — На нем сшитая мною одежда станет словно съеживаться. Позволено ли будет предложить, чтобы мы переделали что-нибудь из старого?

Так вышло, что еще один наряд Цирюльника, на этот раз из почти еще приличного серого материала, был перекроен и перешит. Они все дружно смеялись, когда при первой примерке оказалось, что одежда слишком просторна для Роба, однако рукава и штанины коротки. Портной убрал лишнее по ширине, а из полученного материала надставил штанины и рукава, скрыв швы щегольскими полосками синей ткани. Почти все лето Роб бегал босиком, но скоро должен был выпасть снег, и мальчик обрадовался, когда Цирюльник купил ему башмаки из сыромятной кожи.

В этих башмаках он прошагал через площадь Карлайла до церкви Святого Марка и постучал в ее массивные дубовые две ри. Прошло немало времени, пока они отворились; перед Робом стоял пожилой викарий[37]со слезящимися глазами.

— Позвольте спросить, отец. Я ищу священника по имени Ранальд Ловелл.

Викарий захлопал глазами.

— Я знал священника с таким именем, он помогал Лайфингу служить мессу в те времена, когда Лайфинг был епископом Уэлла. На Пасху будет десять лет, как он умер.

— Нет, я ищу не этого, — покачал головой Роб. — Я своими глазами видел отца Ранальда Ловелла всего года два назад.

— Ну, может, тот, которого я знал, был Хью Ловелл, а вовсе не Ранальд.

— Ранальда Ловелла перевели из Лондона в одну церковь на севере. С ним мой брат Вильям Стюарт Коль. Тремя годам младше меня.

— У твоего брата теперь может быть другое имя во Христе, сын мой. Священники нередко отдают мальчиков в монастыри, и те становятся пономарями. Ты поспрашивай других, везде расспрашивай. Ибо святая наша матерь Церковь есть море безбрежное, я же в ней — лишь рыбка малая. — Старик священник приветливо кивнул Робу головой, и мальчик помог ему притворить тяжелые двери.

***

Поверхность маленького пруда за городской таверной затянуло тонкой коркой льда. Цирюльник указал пальцем на пару костяных коньков, подвешенных к потолочной балке в домике, где они жили:

— Жаль, что они такие маленькие. Тебе не подойдут, у тебя ступни необыкновенно большие.

Что ни день, лед становился все толще, и однажды утром, когда Роб вышел на середину и топнул ногой, лед лишь отозвался глухим стуком. Роб снял с балки маленькие коньки. Они были вырезаны из оленьего рога и очень похожи на те, что смастерил ему отец, когда Робу было шесть лет. Из тех он быстро вырос, но все равно пользовался ими целых три зимы, так что теперь Роб взял эти коньки, вышел с ними на пруд и привязал к ногам. Поначалу он катался с удовольствием, да только острия коньков затупились, и это, а также их малый размер, подвело его, едва лишь он попытался развернуться. Размахивая руками, он тяжело шлепнулся на лед и проскользил по нему изрядное расстояние.

И тут услышал чей-то смех.

Девушке было, вероятно, лет пятнадцать. Она хохотала громко, заливисто.

— А ты можешь лучше? — запальчиво спросил ее Роб, отмечая в то же время, что она красивая куколка: очень худая, с тонкими ногами и с волосами черными, как у Эдиты.

— Я? — переспросила она. — Да что ты, я не умею, да и смелости мне ни за что в жизни не хватит.

Весь гнев Роба сразу утих.

— Эти коньки больше годятся на твои ноги, чем на мои, — сказал он. Снял коньки и отнес их к берегу, где стояла девочка. Это совсем не трудно. Давай я тебя научу.

Он быстро преодолел ее возражения и вскоре уже привязывал коньки к ее ногам. Девочка не могла удержаться на непривычно скользкой поверхности льда и вцепилась в Роба. Ее карие глаза от тревоги расширились, а тонкие ноздри раздувались. ж

— Не бойся, я же тебя держу, — подбодрил он. Он поддерживал девочку сзади и подталкивал ее вперед по гладкому льду, ощущая теплоту ее ляжек.

Вскоре она уже смеялась и визжала, когда он вез ее вокруг пруда снова и снова. Зовут ее Гарвин Тэлбот, сказала девочка. У ее отца, Эльфрика Тэлбота, усадьба за городом.

— А тебя как зовут?

— Роб.

Она без умолку щебетала, обрушивая на него лавину сведений — городок-то был невелик. Девочке уже было известно, когда они с Цирюльником приехали в Карлайл, каким ремеслом занимались, сколько провизии закупили, в чьем доме теперь живут.

Очень быстро ей понравилось на льду. Глаза ее сверкали от удовольствия, а щеки раскраснелись от морозца. Волосы развевались, открывая розовое ушко. Верхняя губа у нее был очень тонкой, зато нижняя казалась опухшей. На скуле виднелся побледневший синяк. Когда она улыбалась, Роб видел, что один зуб на нижней челюсти шатается.

— Значит, вы осматриваете людей?

— Ну да, конечно.

— И женщин?

— У нас есть кукла. На ней женщины показывают, где у них болит.

— Какая жалость, — проговорила девочка, — что вы пользуетесь куклой. — Искоса она так взглянула на Роба, что у то го закружилась голова. — Она хоть красива?

«Не так красива, как ты», — хотелось ответить Робу, но не хватило смелости. Он просто пожал плечами.

— Ее зовут Тельма.

— Тельма! — Гарвин задохнулась от смеха, он улыбнулся в ответ. — Ой! — воскликнула девочка, посмотрев на солнце. — Мне пора бежать в усадьбу, на вторую дойку! — И склонилась всем весом своего мягкого тела на его руки.

На берегу Роб опустился на колени у ее ног и отвязал коньки.

— Это не мои, они висели в доме, — честно сказал он. — Но ты можешь взять их себе на время и кататься.

Она быстро замотала головой:

— Если я принесу их домой, он меня изобьет до полусмерти и станет допытываться, что мне пришлось делать, чтобы их заполучить. — Роб почувствовал, как к лицу прихлынула кровь. Чтобы справиться со смущением, он подобрал три сосновые шишки и стал жонглировать для нее.

Гарвин засмеялась и захлопала в ладоши, а потом скороговоркой, задыхаясь, объяснила, как отыскать усадьбу ее отца. Уже уходя, она чуть задержалась и обернулась к Робу.

— В четверг утром, — выпалила она. — Он не любит, когда кто-нибудь к нам приходит, но по утрам в четверг он возит сыр на рынок.

***

Наступил четверг, однако Роб не поспешил в усадьбу Эльфрика Тэлбота. Вместо этого он долго не вставал с постели, охваченный страхом — не перед Гарвин, не перед ее отцом, — а перед тем, что творилось с ним самим и чего он не в силах был понять. Здесь были тайны, на разгадку которых ему не хватало ни смелости, ни мудрости.

Ночью ему приснилась Гарвин Тэлбот. В этом сне они лежали вместе на сеновале — должно быть, в сарае ее отца. Сон был похож на те, в каких он несколько раз видел Эдиту, и теперь он старался вытереть свою подстилку так, чтобы не привлечь внимания Цирюльника.

Пошел снег. Тяжелые хлопья валились с неба, и Цирюльник затянул оконные отверстия шкурами. Воздух в доме стал тяжелым, и даже днем видно было только маленький круг, освещенный очагом. Снег шел четыре дня, с короткими перерывами.

Подумывая, чем бы заняться, Роб сидел у очага и рисовал разные травы, которые они насобирали. Из костра он выхватывал обгоревшую палочку и набрасывал на коре, содранной с поленьев, то курчавую мяту, то хрупкие засохшие цветы, то покрытые прожилками листики клевера. После полудня растопил на огне снег, напоил и накормил кур, стараясь при этом побыстрее отворить и так же быстро затворить дверь в курятник — несмотря на все его старания по регулярной чистке клеток, воздух там был уже очень тяжелый.

Цирюльник не вылезал из постели, потягивая метеглин. На второй вечер снегопада он отправился в трактир и вернулся; с тихой светловолосой девкой по имени Хелен. Роб, лежа по другую сторону очага, пытался подсматривать за ними: хотя он не раз видел это событие, теперь его стали озадачивать некоторые подробности; с недавних пор тревожившие его мысли и сны. Но в кромешной тьме ничего разглядеть не удавалось, только головы, освещенные пламенем очага. Цирюльник был весь поглощен своим занятием, но женщина казалась усталой: и невеселой, словно выполняла безрадостную работу.

Когда она ушла, Роб взял кусок коры, палочку из очага и вместо растений попытался изобразить женские черты.

Цирюльник, отправившись к ночному горшку, задержался у постели мальчика, разглядел рисунок и задумчиво наморщил лоб.

— Кажется, это лицо мне знакомо, — проговорил он.

Немного погодя, уже вернувшись в постель, он поднял голову и сказал:

— Ба! Так это же Хелен!

Робу это было приятно. Он попытался изобразить торговца мазями, Уота, но того Цирюльник узнал, лишь когда Роб пририсовал рядом фигурку медведя Бартрама.

— Тебе надо продолжать эти старания воссоздать лица — думается мне, такое умение нам еще пригодится, — велел ему Цирюльник. Но наблюдать за Робом ему скоро надоело, и он вернулся к метеглину, а потом уснул.

Наконец, во вторник снегопад прекратился. Роб обернул голову и руки старыми лохмотьями и отыскал в доме деревянную лопату. Расчистил дорожку у дома и пробрался к конюшне, чтобы прогулять Инцитата; от безделья и сытной еды — вдоволь сена и сладкого зерна — конь разжирел.

В среду Роб помог нескольким местным мальчишкам расчистить занесенную снегом поверхность пруда. Цирюльник снял шкуры с оконных отверстий и впустил в дом поток холодного свежего воздуха. Это событие он отпраздновал, зажарив баранью ногу и подав к ней мятное желе и пироги с яблоками.

Утром в четверг Роб снял с балки костяные коньки, перекинул через шею кожаные ремешки креплений. Потом пошел на конюшню и не запряг Инцитата, а лишь надел на него узду и недоуздок, сел на коня верхом и выехал из городка. Морозный воздух звенел, ярко светило солнце, ослепительно сверкал белизной свежий снег.

Роб представил себя римлянином. Воображать себя Калигулой на настоящем Инцитате ему не хотелось — он твердо помнил, что Калигула был не в своем уме и плохо кончил. Он решил быть Цезарем Августом и повел преторианцев по Аппиевой дороге до самого Брундизия[38].

Усадьбу Тэлбота он нашел без каких-либо затруднений — она стояла точно там, где и сказала девочка. Дом покосился и выглядел ветхим, с прогнувшейся крышей, зато сарай был просторным и крепким. Дверь в него была отворена, и Роб слышал, как внутри кто-то возится со скотиной.

Мальчик сидел верхом, не решаясь сойти, но Инцитат тихонько заржал, и делать ничего не оставалось.

— Гарвин! — позвал он.

В дверях сарая показался мужчина и медленно пошел к Робу. В руках он держал деревянные вилы, густо облепленные навозом, от которого на морозе валил пар. Шел он, осторожно ступая, и Роб понял, что человек этот пьян. Сутулый, с землистым цветом лица, кудлатой черной бородой (того же цвета, что и волосы Гарвин) — это мог быть только Эльфрик Тэлбот.

— Ты кто? — спросил он.

Роб назвал себя. Мужчина покачнулся.

— Что ж, Роб Джереми Коль, не повезло тебе. Ее здесь нет. Она сбежала, шлюха проклятая.

Вилы качнулись в его руках, и Роб уже не сомневался, что сейчас и его самого, и коня окатят с ног до головы дымящимся коровьим навозом.

— Убирайся прочь из моих владений, — сказал Тэлбот; из глаз его полились слезы.

Роб медленно ехал на Инцитате обратно в Карлайл. В голове неотвязно вертелись мысли: куда она направилась, выживет ли в одиночку? Больше он не был Цезарем Августом во главе отряда преторианцев. Он был просто мальчиком, которого одолевали сомнения и страхи.

Вернувшись в дом, Роб повесил костяные коньки на балку и больше уже их не снимал.

11

Еврей из Теттенхолла

Делать больше ничего не оставалось, только дожидаться весны. Они приготовили и разлили по пузырькам новую партию Особого Снадобья. Каждая травка, нужная Цирюльнику, кроме одного только портулака, прогоняющего лихорадку, была уже высушена, измельчена в порошок или превратилась в целебный отвар либо настой. Они оба устали от бесконечных упражнений в жонглировании, от повторения фокусов. Цирюльник по горло был сыт севером, его тошнило от избытка сна и выпивки.

— И когда же зима закончится? Просто сил нет ждать! — воскликнул он однажды мартовским утром, и они выехали из Карлайла до срока, медленно продвигаясь на юг по раскисшим дорогам.

Весна встретила их в Беверли. Воздух сделался ласковее, выглянуло солнышко, появилась толпа паломников, которые приходили в этот город помолиться в большой каменной церкви, посвященной Иоанну Евангелисту. Роб с Цирюльником горячо взялись за развлечение публики, и большая толпа зрителей, первых в новом сезоне, встретила их с немалым воодушевлением. И во время лечения все шло хорошо, пока Роб, впуская за занавес уже шестую пациентку, красивую женщину, не взял ее мягкие руки. Сердце его бешено заколотилось.

— Входите, мистрис, — проговорил он слабым голосом. Его руки — там, где они соприкасались с руками женщины — от испуга покрылись гусиной кожей. Он повернул голову и столкнулся взглядом с Цирюльником.

Цирюльник побелел. Он грубовато толкнул Роба в уголок, подальше от любопытных ушей.

— У тебя нет никаких сомнений? Ты вполне уверен?

— Она умрет совсем скоро, — ответил Роб.

Цирюльник воротился к женщине, которая была далеко не стара и не выглядела больной. Она и не жаловалась на здоровье, а за занавес явилась, дабы приобрести любовное зелье.

— Муж мой уже в преклонных летах. Пыл его угасает, а он ведь любит меня. — Говорила она спокойно, а природная грация и отсутствие показной скромности подчеркивали ее достоинство. На ней была дорожная одежда из дорогого материала. Несомненно, это была женщина богатая.

— Я не продаю любовных зелий. Они суть колдовство, а не лечение, благородная госпожа.

Она пробормотала извинения, но обращение приняла как должное, и Цирюльника это привело в ужас: обвинение в колдовстве против знатной особы влекло за собой неминуемую гибель.

— Весьма часто желаемое действие оказывает глоток крепкого хмельного напитка. Пить его надо горячим, на ночь. — От платы Цирюльник отказался. Как только женщина ушла, он принес извинения тем пациентам, которых не успел принять. Роб уже укладывал все вещи в повозку.

И вновь они бежали из города.

На этот раз во время бешеной гонки они почти не говорили друг с другом. И лишь когда отдалились на вполне безопасное расстояние и разбили лагерь на ночь, Цирюльник нарушил молчание.

— Если человек умирает мгновенно, глаза у него стекленеют, — тихо проговорил он. — Лицо теряет всякое выражение, иногда становится багровым. Уголки рта обвисают, веки бессильно закрываются, конечности как бы каменеют. — Он вздохнул. — Такой конец не лишен милосердия.

Роб ничего не ответил.

Они постелили себе и попытались уснуть. Цирюльник встал и некоторое время утешал себя выпивкой, но на сей раз не дал ученику подержать свои руки.

В душе Роб твердо знал, что никакой он не колдун. Но в таком случае объяснение могло быть только одно, и его Роб принять не мог. Он лежал без сна и молился. «Прошу тебя. Нельзя ли забрать у меня этот недобрый дар и вернуть его туда, откуда он был взят?» Обескураженный и рассерженный, он не удержался и от упрека, ибо смирение не принесло ему ничего. «Это ведь такой дар, который угоден разве что сатане, и я более не желаю иметь с ним ничего общего», — заявил он Богу.