Dus manibus. Vivio marciano militi legionis si cundae augustae. Ianuaria marina conjunx pien tissima posuit memoriam. 21 страница

— Вот как? Да он бы убил тебя, бычок молодой!

— Ну, это уж мое дело.

— Ну, не скажи. Там, где полным-полно мусульман и пьяных христиан, убить одного еврея все равно что съесть один финик. Они перерезали бы множество наших, так что дело было как раз мое! — Зеви сердито посмотрел на Роба. — Интересно, что это за яхуд[109], который говорит на фарси, как верблюд, на своем языке не говорит вообще, да еще и лезет в драку? Как зовут тебя и откуда ты родом?

— Я — Иессей, сын Беньямина. Еврей из города Лидса.

— А где, черт побери, находится этот Лидс?

— В Англии.

— Так ты инглиц ! — воскликнул Зеви. — В жизни не встречал еще еврея, который был бы инглиц.

— Нас мало, и живем мы далеко друг от друга. Там нет настоящих общин. Нет ни рабейну, ни шохета, ни машгиаха. Нет синагог, нет домов учения, вот нам почти и не приходится слышать наречия. Потому-то я так плохо его знаю.

— Худо растить детей в таком краю, где они не чувствуют своего Бога, не слышат своего родного языка, — вздохнул Зеви. — Вообще часто это нелегко — быть евреем.

Роб спросил, известно ли Зеви о каком-нибудь большом, хорошо защищенном караване, направляющемся в Исфаган, и тот покачал головой.

— Тут ко мне подходил один проводник, — сказал Роб.

— Дерьмовый такой перс с маленьким тюрбаном и грязной бороденкой? — хмыкнул Зеви. — Этот заведет тебя прямо в руки к злодеям. И бросят тебя в пустыне с перерезанной глоткой, и оберут до нитки. Нет, — сказал он решительно. — Тебе лучше идти с караваном наших. — Он надолго задумался. — Реб Лонцано! — воскликнул он наконец.

— Реб Лонцано?

— Да, — кивнул Зеви. — Возможно, именно реб Лонцано подойдет лучше всего. — Тут неподалеку возникла ссора между погонщиками, кто-то позвал Зеви. Караван-баши скорчил недовольную мину: — Вот уж сыновья верблюдов, шакалы хворые! У меня сейчас совсем нет времени. Приходи, когда отправится в путь этот караван. Приходи ко мне в контору попозже, ближе к вечеру. Увидишь — сторожка за главным домом для странников. Тогда все, наверное, и решим.

***

Вернувшись через несколько часов, Роб застал Зеви в сторожке, которая служила тому пристанищем в караван-сарае. Вместе с ним сидели еще три еврея.

— Лонцано бен Эзра, — представил Зеви.

Реб Лонцано, мужчина средних лет, старший из троих, явно был и главным среди них. У него были каштановые волосы и борода, еще не посеребрившиеся сединой, однако молодым он не выглядел — слишком изборождено морщинами лицо, слишком серьезно смотрят глаза.

Остальные — Лейб бен Коген и Арье Аскари — были на вид лет на десять моложе Лонцано. Лейб — высокий и худой как жердь, Арье — коренастый, широкоплечий. У обоих загорелые обветренные лица постранствовавших по белу свету купцов, но сейчас эти лица ничего не выражали: они ждали, что скажет о вновь пришедшем реб Лонцано.

— Это торговцы, направляются они к себе в Маскат, за Персидским заливом, — объяснил Зеви и обернулся к Лонцано. — Вот, — сказал он, — этот несчастный воспитывался как гой, в далекой христианской стране, и совсем ничего не знает. Надо показать ему, что евреи всегда позаботятся о других евреях.

— А что за дело у тебя в Исфагане, Иессей бен Беньямин? — задал вопрос реб Лонцано.

— Я еду туда учиться, чтобы стать лекарем.

— Ага, медресе[110]в Исфагане, — кивнул Лонцано. — Там изучает медицину двоюродный брат реб Арье, реб Мирдин Аскари.

Роб жадно подался вперед, хотел было задать несколько вопросов, но реб Лонцано не желал уклоняться от темы.

— Ты платежеспособен, сможешь уплатить свою долю расходов на путешествие?

— Да, смогу.

— Готов трудиться вместе со всеми в пути и выполнять необходимые обязанности?

— С великой охотой. А чем вы торгуете, реб Лонцано?

Лонцано нахмурился. Он явно рассчитывал, что спрашивать будет он, а не его.

— Жемчугом, — нехотя выговорил он.

— И сколь же велик караван, с которым вы отправляетесь?

Лонцано позволил себе легкий намек на улыбку, уголки губ чуть-чуть дрогнули:

— Мы сами и есть караван, с которым мы путешествуем.

Роб, пораженный этим ответом, повернулся к Зеви:

— Как же могут три человека обеспечить мне защиту от бандитов и прочих опасностей?

— Послушай, — сказал ему Зеви. — Это вот евреи, которые всегда путешествуют. Они хорошо знают, когда можно рискнуть, а когда нет. Когда нужно переждать. Куда можно обратиться за защитой или за помощью, в каких бы краях они ни оказались. — Он обернулся к Лонцано. — Ну, что скажешь, друг? Возьмешь ты его с собой или нет?

Реб Лонцано взглянул на двух своих спутников. Те хранили молчание, и лица их все так же ничего не выражали, но все же что-то он уловил, потому что посмотрел снова на Роба и кивнул головой:

— Хорошо, милости просим в нашу компанию. В путь отправляемся завтра на рассвете с Босфорской пристани.

— Я буду там с повозкой и лошадью.

— Без лошади и без повозки, — отрезал Лонцано. — Мы поплывем по Черному морю на лодке, избегая таким образом долгого и опасного пути по суше.

— Если они соглашаются взять тебя с собой, — сказал Зеви, положив руку Робу на колено, — это для тебя самое лучшее. А повозку и лошадь продай.

Роб подумал и кивнул.

— Мазл![111]— негромко воскликнул довольный Зеви и разлил по чашам красное турецкое вино, дабы скрепить достигнутую договоренность.

***

Из караван-сарая Роб поспешил на конюшню. Гиз, увидев его, открыл рот от изумления:

— Так ты яхуд?

— Яхуд.

Гиз боязливо кивнул, словно убедился в том, что этот колдун — джинн и может обернуться, кем захочет.

— Я передумал, продам я тебе повозку.

Перс закинул удочку, назвав цену во много раз меньше стоимости повозки.

— Нет, тебе придется заплатить настоящую цену.

— Тогда оставь свою разваливающуюся колымагу себе. Вот если захочешь продать лошадь...

— Лошадь я тебе дарю.

Гиз прищурился, стараясь понять, в чем здесь подвох.

— За повозку ты должен дать настоящую цену, а лошадь я даю тебе в подарок.

Роб подошел к Лошади и в последний раз погладил ее морду, молча поблагодарил за верную службу.

— Запомни и не забывай: эта лошадка работает охотно, но кормить ее надо вволю, чистить вовремя, чтобы не было никаких язв. Если к моему возвращению она будет вполне здорова, то и у тебя все будет идти хорошо. Но если станешь ее обижать...

Он пронизал Гиза взглядом, а хозяин конюшни побелел и опустил глаза:

— Я с ней стану хорошо обходиться. Очень хорошо, правда!

***

Много лет повозка была единственным домом Роба. И последним, что осталось от Цирюльника.

Почти все ее содержимое тоже надо было оставить, это входило в сделку с Гизом. Роб забрал свои хирургические инструменты и запас целебных трав. Маленькую деревянную коробочку с крышкой — для кузнечиков. Оружие. Немного вещей.

Ему казалось, что он все сделал правильно, однако уверенности поубавилось, когда рано утром он тащил холщовый мешок на спине по темным улицам. К Босфорской пристани он пришел, едва начало сереть, и реб Лонцано кисло поглядел на груз, давивший на плечи Роба.

На противоположный берег Босфора они переправились в теймиле — узкой лодчонке с низкими бортами. Она была выдолблена из цельного ствола, просмолена и оснащена одной парой весел. Гребцом был заспанный юноша. На том берегу они высадились в Ускюдаре[112], поселке из сплошных лачуг, сгрудившихся у самого берега, сразу за причалами, где стояло множество лодок и кораблей разной величины. К огорчению Роба, выяснилось, что им предстоит целый час шагать пешком до небольшого залива, где ожидает суденышко, на котором они и пойдут через Босфор и дальше, вдоль черноморского берега. Он вскинул на плечи объемистую поклажу и последовал за тремя своими спутниками.

Вскоре он поравнялся с Лонцано.

— Зеви мне рассказывал, что у тебя произошло с норманном в караван-сарае. В будущем ты должен обуздывать себя, чтобы нам всем не оказаться в опасности.

— Будет исполнено, реб Лонцано.

Через некоторое время он тяжело вздохнул и перебросил поклажу на другое плечо.

— Тебе тяжело, инглиц?

Роб покачал головой. Мешок натирал плечо, соленый пот заливал глаза, и Роб вспомнил слова Зеви и невольно улыбнулся.

— Нелегко быть евреем, — сказал он.

***

Наконец они добрались до укромного залива. Роб увидел покачивающееся на волнах широкое приземистое грузовое судно, имевшее мачту с тремя парусами — одним большим и двумя маленькими.

— Что это за корабль? — спросил он у реб Арье.

— Кизбой[113]. Добрый кораблик.

— Поднимайтесь! — крикнул капитан, которого звали Илия. Это был светловолосый грек с загорелым бесхитростным лицом и щербатым ртом, который сиял улыбкой. Роб подумал, что в делах этот парень не слишком разборчив: погрузки на корабль уже ожидали девять бритоголовых пугал без бровей и ресниц.

— Дервиши, — недовольно процедил Лонцано, — нищие мусульманские монахи.

Накидки их давно превратились в сплошные лохмотья, поясами служили обмотанные вокруг талии веревки, с которых у каждого свешивались миска и ремешок. В центре лба у всех была темная круглая отметина, похожая на мозоль. Позднее реб Лонцано объяснил Робу, что такое называется забиба [114]и бывает у всех ревностных мусульман, которые молятся по пять раз в день, всякий раз часто кланяясь и касаясь лбом земли.

Один из дервишей — вероятно, старший — прижал руку к сердцу и поклонился евреям:

— Салам!

— Салам алейкум! — поклонился, не оставшись в долгу, и Лонцано.

— Поднимайтесь, поднимайтесь, — звал их грек, и все поспешили в приятную свежесть прибоя, где два матроса, юноши в набедренных повязках, помогли им взобраться по веревочным лестницам-трапам на мелкосидящее судно. Там не было ни палубы, ни надстройки, просто все вокруг было завалено грузом: досками, кувшинами смолы, мешками соли. Поскольку Илия настаивал, чтобы проход по центру оставался свободным — иначе команда не сможет управлять парусами, — для пассажиров места почти не оставалось. Сложив свои мешки и сумы, евреи и мусульмане оказались прижаты друг к другу, как сельди в бочке.

Едва успели поднять оба якоря, как дервиши завопили. Их предводитель — его звали Дедех, уже немолодой, судя по виду, и на лбу, помимо забибы, имевший еще три темных отметины (похоже, от ожогов), — запрокинул голову и закричал, глядя в небеса: «Алла-а-а-экбе-е-е-р!»[115]Вопль, казалось, пронесся над всем морем.

— Ля-илля-илля-лля! — хором завопило все сборище его учеников. — Алла-а-экбе-е-ер!

Кизбой отчалил от берега, поймал ветер, захлопали и натянулись паруса, и судно взяло курс на восток.

***

Роб был зажат между реб Лонцано и тощим молодым дервишем, у которого на лбу была только одна метка. Молодой мусульманин сразу ему улыбнулся и, порывшись в своей суме, извлек оттуда четыре обкусанных ломтя лепешки, которые и роздал евреям.

— Поблагодарите его от меня, — сказал Роб. — Я не хочу лепешку.

— Мы обязательно должны съесть, — возразил Лонцано. — Иначе они смертельно обидятся.

— Ее испекли из доброй муки, — произнес дервиш на чистом фарси. — Это по-настоящему замечательный хлеб.

Лонцано сердито блеснул на Роба глазами, явно раздраженный тем, что Роб не может говорить на их наречии. Молодой дервиш внимательно смотрел, как они едят лепешку, вкусом напоминавшую затвердевший пот.

— Меня зовут Мелек абу Исхак, — представился он.

— А меня — Иессей бен Беньямин.

Дервиш кивнул и закрыл глаза. Вскоре он уже похрапывал, что Роб счел признаком мудрости, ибо путешествие на кизбое было на редкость скучным. Казалось, ни море, ни пейзаж на берегу не меняются ни капли.

Но подумать было над чем. Когда он спросил Илию, отчего они так прижимаются к берегу, грек улыбнулся.

— Они не смогут нагрянуть и захватить нас на мелководье, — объяснил он. Роб посмотрел в том направлении, куда указывал палец капитана, и увидел в морской дали крошечные белые облачка — наполненные ветром паруса большого корабля.

— Пираты, — сказал грек. — Они надеются, вдруг ветер отнесет нас в открытое море. Тогда они смогут нас убить, а мой груз и ваши деньги забрать себе.

Солнце поднималось все выше, и вскоре на кораблике было не продохнуть от вони немытых тел. Правда, большей частью ее уносил прочь налетающий с моря бриз, но стоило ему чуть стихнуть, смрад становился невыносимым. Роб понял, что запах исходит от дервишей, и попытался отодвинуться от Меле-ка абу Исхака, но отодвигаться было некуда. И все же путешествие с мусульманами имело свои преимущества: пять раз на день Илия направлял суденышко к самому берегу, чтобы дать возможность дервишам помолиться, и они простирались на земле, обратившись лицом к Мекке. Эти передышки давали возможность евреям быстро перекусить на берегу или найти подходящее укрытие за кустами и песчаными дюнами и отправить естественные надобности.

Англичанин давно уже загорел на долгом пути, но теперь ощущал, что солнце и морская соль превращают его кожу в дубленую шкуру. Когда спускалась ночь, наступала благословенная прохлада, однако во сне все путники падали друг на друга Роб оказывался под тяжким грузом шумно сопящего Мелека справа и забывшегося сном Лонцано слева. Когда терпеть уже не было сил, он пускал в ход локти, а в ответ на него сыпались горячие проклятия с обеих сторон.

Молились евреи на корабле. Роб каждое утро, как и остальные, доставал свои тфилин, обматывая кожаный ремешок вокруг левой руки — в этом он уже натренировался с помощью веревки, в Трявне, в коровнике. Ремешок пропускал между пальцами через один, низко наклоняясь при этом и уповая на то, что никто не заметит, как неумело он это делает, не соображая что к чему.

Между молитвами на берегу Дедех подвигал своих дервишей молиться в море.

— Бог велик! Бог велик! Бог велик! Бог велик! Свидетельствую, что нет Бога, кроме Бога! Свидетельствую, что нет Бога, кроме Бога! Свидетельствую, что Мухаммед — Пророк Божий! Свидетельствую, что Мухаммед — Пророк Божий![116]

Эти дервиши принадлежали к ордену Сельмана, брадобрея Пророка[117], и дали обет жить в бедности и благочестии, рассказал Робу Мелек. Лохмотья, в которые они одеты, символизируют отказ от мирских благ. Стирать лохмотья значило бы попирать веру — так Робу стал ясен источник вони. Обритие всех волос на теле символизировало устранение завесы между Аллахом и его слугами. Чаши, носимые на веревочных поясах, были знаком глубочайшего колодца благочестивых размышлений, а ремешок призван отгонять шайтана (дьявола). Ожоги на лбу служили покаянию, а хлеб они давали встречным в память того, как Дже-браил (архангел Гавриил) в раю приносил хлеб Адаму.

Сейчас они совершали паломничество к святым могилам в Мекке.

— А почему вы обвязываете себе руки кожаными ремешками по утрам? — спросил Мелек Роба.

— Так заповедал Господь Бог, — ответил Роб и поведал Ме-леку, как изложена эта заповедь в книге «Второзаконие».

— А почему вы покрываете плечи во время молитвы платками — правда, не каждый раз?

Роб знал ответы всего на несколько простых вопросов: наблюдая за евреями Трявны, он приобрел лишь поверхностные знания об их обрядах. И теперь пытался скрыть, как сложно ему выдерживать эти расспросы.

— Поступаем так, ибо Всемогущий — да будет Он благословен! — повелел нам так поступать, — торжественно проговорил он, и Мелек с улыбкой кивнул.

Отвернувшись от дервиша, Роб заметил, что реб Лонцано внимательно наблюдает за ним из-под опущенных век.

Соль

Первые два дня прошли спокойно и беззаботно, однако на третий ветер стал крепчать, вздымая высокие волны. Илия мастерски вел кизбой, держась вдали и от пиратов, и от гремящей полосы прибоя. На закате солнца в кроваво-красных морских волнах возникли обтекаемые черные тени, они кружили вокруг судна, ныряли под него. Роб задрожал, испытывая немалый страх, но Илия со смехом сказал, что это дельфины — твари безобидные и любящие порезвиться.

К рассвету волны стали круче, корабль словно съезжал с них, как с холмов, а к Робу, словно старинный приятель, вернулась морская болезнь. Его так рвало, что это оказалось заразительньм для остальных, даже для закаленных моряков. Вскоре весь кораблик был переполнен несчастными людьми, которые тяжело дышали и молились на разных языках, чтобы Бог положил конец их страданиям. Когда стало совсем невмоготу, Роб попросил бросить его на берегу, но реб Лонцано решительно покачал головой.

— Илия больше не станет причаливать к берегу и давать мусульманам возможность молиться — здесь бродят племена туркоманов[118], — сказал он. — Всех чужаков, кого не убивают, они обращают в рабство. В каждом из их шатров есть хотя бы один или два таких несчастных, влачащих жалкое существование, закованных на всю жизнь в цепи.

Лонцано рассказал далее о своем двоюродном брате: тот вместе с двумя сильными сыновьями хотел было провести караван, груженный пшеницей, до самой Персии.

— Их схватили кочевники. Связали, закопали по самую шею в их же собственную пшеницу и оставили умирать с голоду — не лучшая смерть. А в конце туркоманы продали их изможденные тела нам, чтобы мы могли их похоронить по нашим обычаям.

Роб остался на борту корабля и провел там четыре невыносимых дня, показавшихся ему тяжелыми годами.

Через семь дней после выхода из Константинополя Илия направил кизбой в крошечную бухту, по берегам которой жались друг к другу примерно сорок домиков: немного шатких деревянных построек, большинство же — просто глинобитные лачуги. Порт выглядел неприветливо, только не для Роба, который и впоследствии вспоминал поселок Ризе только с благодарностью.

— Иншалла! Иншалла![119]— в один голос воскликнули дервиши, как только кораблик коснулся причала. Реб Лонцано также вознес хвалу Всевышнему. Роб, загоревший чуть не до черноты, исхудавший, с ввалившимся животом, спрыгнул на сушу и осторожно пошел по качающейся тверди подальше от ненавистного моря.

***

Дедех поклонился в сторону Лонцано, Мелек похлопал глазами, глядя на Роба, и дервиши пошли своей дорогой.

— Идемте! — сказал своим Лонцано. Евреи побрели, тяжело переставляя ноги, словно знали, что их ожидает. Ризе был убогим поселком. Желтые псы выскакивали на улицу и лаяли на прохожих. Они проходили мимо хихикающих ребятишек с воспаленными глазами; женщина неопрятного вида что-то готовила на костре, двое мужчин дремали в тени рядышком, словно любовники. Один старик плюнул, глядя на приезжих.

— Главный доход они получают от продажи верховых и вьючных животных тем, кто приплывает на кораблях и направляется дальше через горы, — сказал Лонцано. — Лейб превосходно разбирается в лошадях, он их и купит нам всем.

Поэтому Роб отдал деньги Лейбу. Вскоре они подошли к хижине, рядом с которой находился большой загон с ослами и мулами. У хозяина было бельмо на глазу, а на левой руке не хватало мизинца и безымянного пальца, причем тот, кто их ампутировал, грубо выполнил свою работу. Но оставшиеся обрубки позволяли человеку удерживать недоуздки, подводя животных к Лейбу для осмотра.

Лейб не торговался и не суетился. Часто казалось, что он почти и не смотрит ни на ослов, ни на мулов. Иногда же задерживался, внимательно оглядывая зубы, глаза, бабки и копыта. Он сказал, что купит только одного мула, и продавец задохнулся от возмущения.

— Этого недостаточно! — сердито воскликнул он, но когда Лейб, пожав плечами, повернулся уходить, мрачный хозяин остановил его и взял деньги за мула.

У другого барышника они купили трех животных. Третий долго смотрел на уже купленных ими животных, медленно кивнул и отделил от своего стада тех, которых они могли купить.

— Они же знают, у кого какой табун, вот он и видит, что Лейб берет только самых лучших, — прокомментировал Арье. Вскоре у всех четверых путников было по крепкому, выносливому верховому ослику да еще сильный вьючный мул на всех.

***

По словам Лонцано, до Исфагана оставалось немного, всего месяц пути, и Робу это известие прибавило сил. За день они пересекли прибрежную равнину, потом три дня ехали по предгорьям. Потом пошли невысокие горы. Робу нравились горы, но в здешних было слишком сухо, повсюду вздымались скалистые пики, почти лишенные растительности.

— Здесь почти не бывает воды, — сказал ему Лонцано. — Весной вода буйствует, затопляет и крушит все вокруг, а потом наступает сушь. Если и встретится озеро, то вода в нем чаще всего соленая, но мы знаем, где отыскать пресную.

Утром они помолились, после чего Арье плюнул и с отвращением посмотрел на Роба:

— Ты совсем дурак, ничего не знаешь. Гой ты пустоголовый, а не еврей!

— Это у тебя голова пустая, а ведешь ты себя как свинья, — стал выговаривать ему Лонцано.

— Да ведь он не умеет даже повязать тфиллин, как надо, — с негодованием пробормотал Арье.

— Он воспитывался среди чужаков, и если он чего-то не знает, то у нас есть возможность научить его. И научу его обычаям его народа я, реб Лонцано бен Эзра Га-Леви из Маската.

Лонцано показал Робу, как нужно правильно накладывать филактерии. Кожаный ремешок три раза обвивался выше локтя, образуя букву шин , потом семь раз ниже локтя, потом тянулся через ладонь и обвивался вокруг пальцев, образуя еще две буквы древнееврейского алфавита, далет и йюд. Таким образом получалось слово «шаддай», одно из семи неизреченных имен Бога.

Повязывая ремешок, следовало читать молитвы, в том числе отрывок из книги пророка Осии, глава 2, стихи 21—22:

«И обручу тебя Мне навек, и обручу тебя Мне в правде и суде, в благости и милосердии. И обручу тебя Мне в верности, и ты познаешь Господа»[120].

Повторяя слова, Роб задрожал — ведь он обещал Иисусу остаться верным христианином, пусть и принявшим внешнее обличье иудея. Потом вдруг сообразил, что Иисус и сам был евреем и за время своей жизни, несомненно, повязывал филактерии тысячи раз, читая эти же самые молитвы. Тяжелый груз упал с души Роба, страхи рассеялись, и он повторял слова молитвы вслед за Лонцано, а ремешок врезался в руку, заставляя ее багроветь. Это было интересно: значит, тугая перевязка удерживала кровь между пальцами. А откуда же, задумался Роб, притекает кровь и куда она денется из руки после того, как он снимет сдавливающую повязку?

— И вот еще что, — продолжил Лонцано, когда они сняли филактерии. — Ты не должен упускать возможность спрашивать наставлений у Бога, пусть и не знаешь нашего языка. Сказано: если кто не способен прочесть предписанных молитв, тот пусть хотя бы думает о Всевышнем. Это тоже считается молитвой.

***

Они представляли собой не очень-то внушительное зрелище: если ты не коротышка, то верхом на осле смотришься не слишком браво. Роб едва не касался пятками земли, однако ослик прекрасно справлялся с тяжелым всадником — это было выносливое животное, способное проходить с таким грузом немалые расстояния. Ослик отлично подходил для бесконечных подъемов и спусков по горным тропам.

Робу не нравилось, что их предводитель слишком торопится. Лонцано без конца подгонял своего осла, нахлестывая его бока прутиком, обломанным с колючего куста.

— Куда мы так торопимся? — не выдержал Роб, но Лонцано даже не взглянул в его сторону. Ответил Робу Лейб:

— Здесь поблизости живут нехорошие люди. Они убивают всякого проезжего, а уж евреев просто ненавидят.

Весь маршрут они держали в голове, Роб же и понятия о нем не имел. Случись что с тремя его спутниками, навряд ли он сумел бы уцелеть в этих мрачных и неприветливых горах. Тропа то резко вздымалась вверх, то круто обрывалась вниз, петляя между нависающими над ней темными вершинами восточной Турции. На пятый день пути, ближе к вечеру, они подъехали к речушке, прихотливо извивавшейся среди скалистых берегов.

— Река Корух, — сказал Арье.

У Роба фляга была уже почти пуста, однако едва он поспешил к реке, как Арье отрицательно покачал головой.

— Она же соленая, — язвительно сказал он, как будто Роб мог знать об этом заранее. Все четверо продолжили свой путь.

Уже в сумерках свернули за выступ очередной скалы и увидели мальчика, который пас коз. Увидев их, он бросился наутек.

— Может, догнать? — предложил Роб. — Вдруг он побежал предупредить разбойников?

На этот раз реб Лонцано посмотрел на Роба и улыбнулся. Тревоги на его лице больше не было.

— Это еврейский мальчик. Мы подъезжаем к Бейбурту.

В деревушке не насчитывалось и сотни жителей, из них примерно треть составляли евреи. Жили они за мощной высокой стеной, врезавшейся в склон горы. Когда путники подъехали к воротам, те были уже открыты. За ними ворота сразу затворили и заперли, и, спешившись, Роб со спутниками оказался под защитой гостеприимного еврейского квартала.

— Шалом, — приветствовал их, ничуть не удивившись гостям, бейбуртский рабейну. Он был невысокого роста — отлично смотрелся бы верхом на осле. У него была густая широкая борода, а уголки рта задумчиво опущены.

— Шалом алейхем, — ответил ему Лонцано.

Роб еще в Трявне узнал об установленном среди евреев обычае привечать путешествующих, но сейчас он впервые испытал его действие на себе. Мальчишки сразу увели их ослов и мула — почистить, покормить, поставить в стойла. Другие ребятишки собрали фляги путников — вымыть и наполнить свежей пресной водой из деревенского колодца. Женщины принесли влажные полотенца, чтобы гости могли обтереть дорожную пыль с лица и рук, а потом их повели за стол, где ожидали свежие лепешки, похлебка, вино. После обеда они проследовали с мужчинами деревни в синагогу на вечернюю молитву — маарив. Помолившись, сели побеседовать с рабейну и несколькими уважаемыми членами общины.

— Твое лицо мне знакомо, разве не так? — обратился рабейну к Лонцано.

— Мне уже приходилось пользоваться гостеприимством в вашем селе. Шесть лет назад я был здесь с братом Авраамом и нашим блаженной памяти отцом, Эзрой бен Лавелем. Отец покинул нас четыре года назад: случайно порезал руку, порез воспалился и отравил его кровь. Такова была воля Всевышнего.

— Да почиет он с миром, — произнес рабейну, кивнув, и тяжело вздохнул.

Седой еврей, почесав подбородок, вступил в беседу:

— А меня ты часом не припоминаешь? Йоселе бен Самуил из Бейбурта. Я гостил у твоей семьи в Маскате, весной как раз тому было десять лет. Привозил груз медного колчедана, в нашем караване было сорок три верблюда. И твой дядюшка... Иссахар? Он помог мне продать руду плавильщику и закупить груз морских губок на обратную дорогу, я их потом с большой выгодой продал.

— Дядя Иеиль, — улыбнулся Лонцано. — Иеиль бен Ис-сахар.

— Точно, Иеиль! Его звали Иеиль. Он в добром здравии?

— Когда я уезжал из Маската, он был вполне здоров.

— Ладно, — вмешался рабейну. — На дороге в Эрзерум бесчинствуют разбойники-турки, чтоб их чума забрала, чтоб их на каждом шагу преследовали сплошные несчастья! Они убивают путников, назначают за них выкуп, какой им вздумается. Вам надо обойти их стороной, по узкой тропе, что ведет через самые высокие горы. С дороги вы не собьетесь — вас проводит один из наших юношей.

Вот почему на следующее утро их ослы вскоре после выезда из Бейбурта свернули с проезжей дороги и зашагали по каменистой тропке, местами сужавшейся до двух-трех шагов, а дальше разверзались глубокие пропасти. Проводник не покинул их пока они снова не выбрались на проезжую дорогу.

Следующую ночь они провели уже в Каракозе, где проживало чуть больше десятка еврейских семей — процветающие купцы, находившиеся под покровительством сильного и воинственного местного вождя Али уль-Хамида. Замок Хамида выстроенный в форме семиугольника, смотрел на город с вершины горы. Он чем-то напоминал боевой корабль, перенесенный на сушу и лишенный мачт. Воду в крепость доставляли на ослах из города, а там емкости всегда были полны до краев на случай осады. В обмен на защиту со стороны Хамида евреи Каракоза заботились о том, чтобы закрома крепости были полны проса и риса. Робу и трем его спутникам не довелось увидеть самого Хамида, но уезжали из Каракоза они с радостью, не желая оставаться там, где безопасность зависела от каприза одного сильного правителя.

Они теперь ехали по таким краям, где путь был труден и полон опасностей, но отлаженная еврейская система действовала отлично. Каждый вечер они пополняли запасы пресной воды, получали добрую еду и кров, а также советы относительно предстоящего отрезка пути. Лицо Лонцано заметно посветлело, морщины разгладились.

К вечеру пятницы они оказались в крошечной горной деревушке Игдир, где провели весь следующий день в маленьких каменных домиках местных евреев, дабы не совершать пути в субботу. В Игдире выращивали фрукты, и путники с благодарностью отведали черных вишен и сушеной айвы. Теперь даже Арье выглядел благодушным, а Лейб держал себя с Робом очень учтиво и научил его тайному языку знаков, на котором купцы-евреи на Востоке ведут переговоры между собой, не вступая в беседу.

— Всё говорят жесты, — объяснял Лейб. — Распрямленный палец значит «десять», согнутый — «пять». Если охватить палец так, чтобы виднелся лишь кончик — «один», раскрытая ладонь символизирует «сто», а кулак — «тысяча».