Глава четвертая У старой башни 9 страница
— Старик, что приходил к нам из Турции, — причина всему. Жил себе Калой и не очень помнил о старых делах. Так тот перевернул парню душу! Рассказал, как умирал Турс, как завещал отомстить за себя… А теперь мы у него из-под носа еще и любимую увели… Он считает, что, если б ты не был старшиной, тебе сразу не отдали бы ее с первого сватовства. А позже он смог бы вместе с нею добиться отказа… Для отвода глаз он был на свадьбе и вел себя как брат ее, как положено соседу. Но мне стало известно — откуда не спрашивай, — что он успокоился лишь после того, как поклялся на Коране при случае убить тебя…
— Правда ли это? — спросил Гойтемир, снова остановив коня. В его глазах появился страх.
— Это такая же правда, как и та, о которой я рассказал тебе перед приходом Турса за своей землей. Помнишь?
— Да, конечно. Они снова поехали.
— Он говорил, что первым убьет тебя, потом — всех твоих сыновей, твоих внуков, чтоб покончить с твоим родом. Он будет мстить за отца, за дядю, за мать, за Докки и, наконец за себя и брата. И это не только слова. Он распродал все, что у него было. Купил лучшую одежду, оружие. Ну и конь у него какой — ты знаешь… У тебя сильный род и власть. Друзья среди начальства. Но человек, который отрешился от всего земного, во имя такой цели прозаложил душу шайтану, — это опасный человек! Очень опасный!.. Вот все, о чем я хотел предупредить тебя…
Некоторое время они ехали молча.
— Я благодарен тебе за дружбу. Я не знал, что опасность так близка. Но Калой никогда не выходил у меня из головы. Никогда! Калой — это десять Турсов! Я знал об этом и, признаюсь, готовил ему Сибирь… Ну, а теперь, когда на государственной дороге разбита почта, когда они потребуют всех подозрительных, я помогу ему забыть про эти места! Пока ходят такие, как он, глазастые на наше добро, никто из нас не может спать спокойно! Разве я забуду, как он еще ребенком сжег мое поле?
В это время далеко внизу, в ущелье, где у самой воды среди ивняка вилась тропинка, Хасан-хаджи увидел всадника. Он еще был скрыт густой зеленью, но мелькнувшая между ветвей голова коня, а затем и человека не оставили сомнения. Это приближался Калой.
И прежде чем он успел показаться на открытой поляне перед подъемом, Хасан-хаджи распрощался с Гойтемиром и поехал назад.
Многое передумал Калой за время дороги. Вспомнил все беды, удачи и неудачи родителей и свои. И пришел к мысли, что жили и они и он правильно, по-человечески. Но люди с богатством, с хитростью и властью обходили их везде и на их несчастье строили свое счастье. Не любит Наси Гойтемира. Но он покупает ее и живет. Понравилась им Зору — пришли и забрали Зору. Их богатство все может… А последний разговор с Хасаном-хаджи? Неужели действительно Гойтемир взял Зору за Чаборза для того, чтоб попользоваться самому?
И он представил себе, как где-то, в какой-то темной комнате старый Гойтемир возьмет в свои хищные объятия Зору… И она вынуждена будет молчать или умереть, потому что если она осмелится кому-нибудь сказать, ей не поверят. А если и поверят, то не захотят позора и уберут ее. Как ненавидел он его!
Конь вынес Калоя на поляну. Он взглянул вверх на тропинку и невольно натянул повод.
Там спускался Гойтемир. Он шел пешком вслед за своей лошадью. Шел задумчиво, заложив руки за спину.
«Вот где я его прикончу!» — мелькнула у Калоя мысль. Он уже потянулся за револьвером, но в памяти встали Зору… Наси… Ведь они обе просили его, умоляли… Вспомнив о них, он уже ничего не мог сделать старшине… Хотя бы сегодня… Хотя бы ради того, чтобы не омрачить их день…
Калой свернул в сторону, сошел с коня, стал спиной к тропе, чтобы не встречаться с врагом глазами. Пусть тот думает, что он не заметил его. Он еще сумеет расквитаться с ним.
Увидев Калоя, Гойтемир остановился. «Хасан прав, — лихорадочно закрутилось в голове, — подстерегает… делает вид, что не видит… Спущусь, он кинется… Задушит… бросит в воду… Бежать назад?.. Подстрелит…»
Рука Гойтемира поползла за спину, схватилась за кремневый пистолет… Он шел, не спуская с Калоя глаз. «Скажу, потребовал ответа, куда ездил… А он кинулся… и пришлось защищаться… От родных откуплюсь…», — пронеслось в мыслях старшины.
Конь Гойтемира сошел на лужайку. Был слышен лязг его подков. Калой прилег к воде, чтобы напиться.
«Наверное, заметил у меня пистолет… Хочет спрятаться за камень», — решил Гойтемир.
Калой, как в зеркале, увидел в воде свое лицо, стоящего на горе Гойтемира. В вытянутой руке он держал извивавшийся в воде серебряной змейкой пистолет…
«Что это он?..» И в то же мгновение до слуха донесся выстрел… Гладь воды всколыхнулась, обдав Калоя галькой и песком. Он вскочил. Старик убегал вверх.
От ярости потеряв рассудок, Калой кинулся догонять его. Он несся, не замечая крутизны. Расстояние между ними сокращалось с каждым его прыжком.
«До поворота… До поворота бы… — думал Гойтемир, спотыкаясь и цепляясь за камни руками. — До поворота бы… а там я встречу его кинжалом…»
Вот и поворот… Гойтемир, задыхаясь, прислонился к стене…
Перед ним, на тропе, с пистолетом в руках стоял Хасан-хаджи.
— Дай сюда!.. — радостно крикнул Гойтемир.
Но Хасан-хаджи отступил. Что это?.. Гойтемир увидел волчий взгляд, смертельную ненависть в глазах друга.
— Дай пистолет! Он убьет меня! — завопил Гойтемир, еще не понимая муллу.
— Наси… — сказал Хасан-хаджи почти шепотом, — была моей, а ты забрал ее…
— Ты слышишь, он гонится за мной! Дай пистолет! — Гойтемир рванулся к Хасану-хаджи.
Но тот взвел курок и направил дуло ему в грудь.
— Я всю жизнь жил с твоей женой… и Чаборз — это мой сын… А теперь она всегда будет моей…
Гойтемир отшатнулся.
С другой стороны появился Калой. Гойтемир метнулся к краю тропы. Внизу зияла бездна, бурлила река. Он с ненавистью переводил взгляд с одного врага на другого. Опомнившись, он схватился за кинжал… Но лицо его побагровело, он зашатался, осел… Осел еще. И навзничь рухнул с обрыва…
Калой и Хасан-хаджи заглянули в пропасть.
Подбрасывая на камнях, река все дальше уносила безжизненное тело старшины.
— Ал-хамду лиллах![105] — воскликнул Хасан-хаджи. — Скорее ступай за лошадью!
Калой свистнул. Быстрый оторвался от травы, насторожил уши. Калой свистнул еще. Конь рысью побежал к нему.
Хасан-хаджи и Калой поскакали прочь. Немного погодя они заметили впереди караван навьюченных лошадей. Погонщики спускались в долину. Хасан-хаджи и Калой свернули за огромный валун, а когда люди скрылись из виду, поехали дальше, но уже шагом, чтобы не навлечь подозрений.
Встреча и гибель Гойтемира потрясли Калоя, хотя совсем недавно он сам готов был убить его.
— Когда тебя в последний раз видели люди? — не глядя на него, спросил Хасан-хаджи.
— Вчера. В начале ущелья на свадьбе у Зору. Я попал туда случайно… Простившись с ними, поехал домой. Но потом я заночевал в лесу… — ответил Калой.
— Предупреди Орци, если он будет дома, что ты приехал вечером. Понял? Вот и все. И запомни: «видел» и «знаю» — это тысяча слов. «Не видел», «не знаю» — одно слово!.. Что бы ни спрашивали свои или чужие — «не видел, не знаю!..» Важно то, что на нас нет его крови. А свое время он давно уже пережил! Собака! Я видел, как он стрелял тебе в спину. И я, ради правды, решил отдать его в твои руки или убить. Но Аллах — хвала ему! — уберег нас.
И про себя Хасан-хаджи закончил мысль: «В споре верх того, кто первым скажет слово. А в поединке победа за тем, кто наносит последний удар!.. Вот тебе мой последний удар, Гойтемир!..»
Они вернулись в аул и остаток дня провели у Хасана-хаджи. Поклялись на Коране: не выдавать тайны гибели Гойтемира.
Потом, как ни в чем не бывало, хозяин рассказывал Калою о странах, в которых он побывал. А тот слушал его с интересом, потому что дальше Владикавказа мир оставался для него неведомой тайной.
Время прошло незаметно. Когда начало смеркаться, Хасан-хаджи встал на молитву, а Калой все думал о Гойтемире.
«Где он теперь? Поймали его или так и будет нестись до самого синего моря?» Дрожь пробежала по телу. «Зору подумает на меня… А что станет с Наси? Уедет к сыну? Что ей теперь здесь делать?»
Хасан-хаджи кончил молиться.
— Кто же будет старшиной у нас? — спросил Калой. Хасан-хаджи строго посмотрел на него, пожал плечами и спокойно ответил:
— Тот, кто и был. А что, разве Гойтемир отказывается? Ты что-нибудь слышал?
Калой понял, что этого вопроса после их клятвы он не должен был задавать.
— Я думал: хорошо, если б тебя выбрали…
Хасан-хаджи покачал головой.
— Я мулла! А муллам после Шамиля русский царь не верит. Он знает, что мы считаем его главным гяуром. Он хочет, чтобы мы христианами стали. Но это не в его власти. Наши предки били лбом солнцу, считая его главным богом. Потом царица Тамара прислала из Грузии по реке Барза-хий[106] камни, и из них ингуши построили Тхаба-Ерды[107] на реке Тхаба-чоч, и мы молились по-христиански, пока царь Геркал не ушел обратно в Грузию. Потом забыли молитвы на чужом языке и опять вспомнили своих богов. С ними правдой и неправдой дожили до сих пор. Джараховцы дольше всех били в колокола. Но теперь люди веруют в Аллаха. Велик Аллах, а Мухаммед его пророк! И мы, которые учим народ религии Ислама, очень неугодны царским слугам! — Он задумался. — Я знаю, — сказал он через некоторое время, — народ ко мне неплохо относится. Могли бы и датируемого XII веком выбрать. Но думаю, что, если наши ограбили почту и… совершили вот это… пристоп не разрешит нам выбирать… Он сам пришлет кого-нибудь. А мне оно ни к чему. Я и муллой больше не буду…
От этих слов Калой открыл рот.
— Как не будешь! — воскликнул он. — Тебе Бог дал знания…
— Верно, — согласился Хасан-хаджи, — но я знаю, каким должен быть настоящий мулла. И я не могу быть им. Мы слишком много имеем грехов…
— Ну, а кто же без них?! — воскликнул Калой.
— Тот, кто сам убежден, что их у него нет…
Смысл этой фразы для Калоя остался неясным. А переспросить он посчитал неудобным.
Когда стемнело, Калой вернулся к себе. Орци, видимо, ночевал в пещере. Но углей в золе было много. Мальчик не забыл подложить крепких дров. А может быть, он приходил днем?
Калой спрятал в стенном тайнике добытые деньги, развел огонь и лег, чтобы обдумать все, что произошло за эти дни. Но он не спал уже две ночи, и сон мгновенно сковал его тело.
Он проснулся чуть свет. Мысли опять стали ясными. Выйдя на терраску, он вылил себе на голову несколько ковшей холодной воды.
Подумав, за что взяться, решил привести в порядок коня. Когда он вышел к Быстрому, тот оглянулся, заржал. Скрутив жгут из сена, Калой начал чистить его.
В это время из-за стены донеслись женские голоса. Он прислушался. Говорили соседки.
— Вчера гонит она свою прибыль к воде и на людей не глядит! Словно кто коров не видел! Говорят, она сторговала Зору за двенадцать, а ей пока шесть пригнали! — Женщина ехидно хмыкнула. — Дадут ли остальных? Старшина и надуть не постесняется.
— Дадут, — ответила вторая соседка. — Что им, жалко, что ли! У них не убудет!
— Да, пожалуй, дадут… А Батази-то вечно дурочкой прикидывалась, а на деле вон как ловко дочь продала! Но, говорят, Зору прокляла ее!..
— С чего ты такая злая, Суврат? Муж у тебя здоров, соперницы нет, а ты вечно готова про любого сказать такое! Как это может быть, чтобы дочь прокляла свою мать? За что? Ты бы на месте Батази отказалась от такого жениха? От калыма? Девка — красавица. В поле и дома работница и иглой мастерица. По-твоему, надо было отдать ее за так? Чтоб она весь век на чужих горб гнула, им детей рожала, богатство и силу рода Гойтемирова умножала, а родному отцу с матерью сухое «спасибочко», да?
— Да я не про то! — перебила ее Суврат. — Говорят, ей Калой нравился…
— Жених! — фыркнула собеседница. — Ни добра, ни глаз. Рядом жить — и проглядеть такую! Зря он ей нравился! Тополь тоже здоровое дерево! А что толку! Ни плода с ветки, ни огня с сучка, ни тени в полдень!.. Только признаки мужские!..
Калой не мог больше слушать их. Злость против сплетниц и против себя снова чуть не задушила его. Он рванул недоуздок и вывел Быстрого на водопой.
Утренний ветер с вершины немного охладил его и, поравнявшись с соседками, он приветствовал их с обычной учтивостью. Это были не старые еще женщины. Прежде они всегда хорошо относились к нему и его брату.
— Что это тебя не видно было? Уезжал куда? — спросила его Суврат.
— Нет, — ответил Калой, — сидел дома, ждал: не проведает ли какая из соседок…
— А ты заведи себе самую близкую «соседку», и не надо будет ждать. Вечно будет своя под боком, — вступила в разговор вторая женщина.
— Не пойму, — прикинулся дурачком Калой, — «самая близкая соседка»… Это же ты… Вон твои ворота, а вот мои…
— На чужие ворота не поглядывай! — строгим голосом одернула его женщина, в то же время не переставая приветливо улыбаться. — Жениться пора!
— А разве я отказал кому-нибудь? — удивленно вскинул брови Калой.
— Да что же ты, девка, что ли, чтоб отказывать или принимать предложения? — возмутилась Суврат.
Но Калой спокойно выслушал ее. Ему очень хотелось подольше подразнить их.
— Я действительно, кажется, не девушка, — ответил он. — Но сватать не собираюсь. Двери у меня открыты, которая войдет, та и будет хозяйкой… Девушка или женщина — мне все равно!
— Калой, ты начинаешь говорить непристойности… — надменно бросила Суврат.
— А я думал: раз вы узнали, что мне пора жениться, вы и позаботитесь обо мне…
— Ты плохо думал! Дерзкий! — сказала Суврат, ставя глиняный кувшин на плечо.
Вторая последовала ее примеру.
— Бог не дал ума! — пожал он плечами. — А то, что дал, — никому не нужно!..
Женщины переглянулись, прыснули со смеху.
— Язык бы вырвать твой! — воскликнула Суврат и, резко повернувшись, пошла.
— Слава богу, что только язык!.. Ты добрая! — засмеялся Калой и повел лошадь к воде.
А соседки его направились в свои башни, кокетливо изгибая талии. Но Калой не оглянулся. Он думал о их наглых словах: «Тополь тоже высокое дерево…»
Слова были горькие, но похожие на правду.
Увидев с горы дым над башней, прибежал домой Орци. После дерзких слов, сказанных брату в день свадьбы, он все время чувствовал себя виноватым. Он очень привык к мысли, что Зору будет у них хозяйкой. Полюбил ее потому, что каждому в таком возрасте нужна мать, ласка, а он ее не видел. Он мечтал о Зору. И то, что она ушла к Чаборзу, потрясло его детскую душу. Он был бессилен помешать этому, но не понимал, почему Калой не сделал ничего, чтобы не отдать Зору чужим людям. Оставшись один со своими овцами на горе, он не переставал думать об этом и решил, что, видно, у Калоя была большая причина, чтобы отказаться от борьбы за их Зору. А он, Орци, наверное, никогда ничего об этом не узнает. И за слова, сказанные брату, теперь ему было очень стыдно.
А Калой не вспоминал об этом. Он молча простил Орци, и тот запомнил великодушие старшего на всю жизнь.
Орци пересказал брату все сельские новости. Кто-то видел в ингушском лесу хевсуров, которые тайно выслеживали что-то. У Иналука ожеребилась кобыла, и жеребчика не отличить от Быстрого. А самая главная новость была о доме Пхарказа.
— У них каждое утро теперь выставляют на терраску котел, блестящий, как солнце. Он стоит на ножках, а в середине у него вода и огонь!.. Вместе! Вода кипит, и огонь не тухнет. Сначала все ждали, что котел разорвется… Но он не разорвался. Говорят, теперь из этого котла Пхарказ чай пьет… с сахаром!
Калой промолчал. Он сам еще никогда не видел такого котла.
В полдень Орци ушел на пастбище, но почти тотчас прибежал домой.
— Говорят, Гойтемир убился! — крикнул он, появившись в дверях, взъерошенный от страха. Глаза его совсем округлились.
— Кто говорит? Как убился? — переспросил Калой.
— Сейчас узнаю! — Орци вынесся со двора. Калой решил пока не выходить.
Орци прибежал снова.
Гойтемира поймали в Ассе, где-то далеко на равнине. Река избила, изуродовала его. Узнали только по одежде. Конь его пасся в ущелье. Думают, что, переходя речку, лошадь упала и Гойтемиру не удалось выбраться. На его теле нет ни пулевой, ни кинжальной раны. Дорогие вещи — серебряный кинжал, пояс и даже часы — все при нем. Хоронить будут там, где поселился Чаборз.
— Хорошо, что никому из нас не пришлось принять греха за него на свою душу! — сказал брату Калой. — Это был наш заклятый враг. Из-за него ушли на чужбину и погибли мои родители. Из-за него погибли твои… Бог видит — это правда. Иной смерти он не заслуживал.
У Пхарказа во дворе собрались друзья, соседи. С причитаниями выла Батази. А часа через два она с мужем погнала на похороны свата лучшую из шести коров, которых он дал им за дочь.
Когда они были уже далеко, соседка Суврат, вместе с другими провожавшая их, вытерла слезы, высморкалась и сказала:
— Когда родители проклинают детей или дети родителей, это уж непременно сбудется! Вот и началось… Такую корову повели!..
Прошло несколько дней. Хабары[108], вызванные смертью старшины, постепенно стихали. Стало известно, что Гойтемировы тайно узнавали: не причастны ли к этому делу эгиаульцы, Калой. Но все, на кого можно было подумать, оказались вне подозрений. Калой же весь день, в который случилось несчастье, был с Хасаном-хаджи — лучшим другом покойного. Подозрения отпали. Все было приписано случайности и слабости старика.
А тоска продолжала точить Калоя. У него были деньги. Но на что они? Что он купит за них? Зерно? Одежду? Зачем все это ему теперь, когда нет Зору? Ведь приди к нему эти монеты немного раньше — у него в доме поселилось бы счастье. Он засыпал бы ими глаза Батази и выкупил ее дочь.
Проклятые деньги, бедность и жадность!..
Стараясь уйти от печали, он вспомнил тех людей, с которыми встречался в последние дни. Только тот, кто видит разных людей, кто вечно не сидит на месте, только тот набирается ума и узнает жизнь, решил он. Не зря же Хасан-хаджи и Гойтемир считались умнее всех в горах. «Рыскающая лиса лучше волка-лежебоки».
Но все равно думы его часто возвращались к Зору. Иногда образ ее сливался с образом Наси. Она представлялась ему такой же ласковой и теплой, как эта случайно пришедшая в его судьбу женщина.
Вернулись с поминок родители Зору. Калой сначала испытывал к ним только неприязнь, а потом это чувство перешло в ненависть. Видеть их, слышать их голоса, приветствовать при встрече стало для него невыносимой мукой.
Самовар, гойтемировские ковры, новое платье на Батази, бешмет на отце Зору — все напоминало ему о том, что из-за этих тряпок, из-за этого добра он лишился ее. Нарастало чувство гнева, оно затмевало ясность ума. И однажды, хмурым вечером, когда над горизонтом ползли низкие тучи и цеплялись за башни, Калой вскочил и кинулся вон из дому.
Орци в удивлении выбежал за ним.
Калой перепрыгнул через забор и направился в башню Пхарказа. Когда он ворвался к ним, Пхарказ полулежал на нарах, а Батази готовила ужин.
Появление Калоя было неожиданным. А выражение лица его не предвещало ничего хорошего.
— Здравствуй! — приветствовал его хозяин.
— Счастлив твой приход! — как можно мягче сказала Батази, прикрывая брошенную им дверь. — Садись. Садись! Мы так давно не видели тебя.
Калой не ответил на приветствие, и уже это одно было знаком величайшей вражды.
— Когда я вас вижу, когда слышу, — сказал он, — меня трясет! Вы больше не будете жить рядом!
Батази почудилось, что в его впалых глазах зажглись раскаленные угли.
— Что мы тебе сделали?! — воскликнула она.
— Ты в своем уме, мальчик? — слезая с нар и в удивлении глядя на него, спросил Пхарказ.
Но Калой не слышал их.
— Я ненавижу вас! — крикнул он и замолчал. Молчали и старики.
— Наши деды, отцы жили рядом. Между нами был мир. И вас я с детства считал своими. А вы — чужие! Жадные! Злые! Вы продали ее! Продали меня! За что?! За сколько? Вы не люди! Зору взяла с меня слово, а то я перебил бы всю вашу и их породу! Да падет на ваши головы грех за дочь! За меня!
— Послушай, Калой… — хотел что-то сказать Пхарказ. Но Калой не дал говорить.
— Если можно продать соседа, друга, дочь, — значит, нет у вас ничего, что не продается! Вас можно купить, впрячь в ярмо и возить на вас навоз! И это не будет стоить дорого. Но я заплачу дороже, чтоб никогда в жизни не видеть крысиную жадность ваших глаз! Если б вы знали, сколько денег теперь у меня, вы бы нанялись ко мне в слуги!
Он захохотал.
Запустив руку в карман, Калой все с тем же смехом достал горсть монет и швырнул их в лицо ошеломленной Батази.
Золотые и серебряные кругляшки полетели ей в подол, покатились по полу… Сколько белых кругляшек — столько баранов… Сколько красных — столько коров… Боже мой! Как много!!! Сердце Батази забилось, как заяц в петле. Она кинулась на четвереньки, ползала по полу, собирая деньги. А Пхарказ, высокий, худой Пхарказ, уронил на грудь голову, опустил плечи и, придавленный словами соседа, согнулся, как перед судом.
Калой внезапно оборвал смех.
— Хватит? — спросил он.
Пхарказ и Батази смотрели на него, как на сумасшедшего. Да он и в самом деле был сейчас не в своем уме.
— Хватит? Я вас спрашиваю! — закричал он.
— Что хватит?.. — дрожащим голосом спросила Батази, все еще стоя на четвереньках и сжимая в горсти собранные монеты.
Гнев клокотал в Калое.
Он подошел к их очагу, схватился за священную цепь.
— Добрые и злые духи этого дома! Души умерших предков Пхарказа, хозяева башни! — закричал он, вглядываясь в темные углы башни. — Вы, которые получали пищу от этого очага, отныне будете жить в моей башне! Здесь больше не будет огня… Отныне в огне моего очага будет ваш огонь и доля вашей еды! Добрые и злые духи этого дома! Предки! Я клянусь вашей очажной цепью, за которую я заплатил вот тем золотом и серебром, что вы видите в руках у этой проклятой женщины, клянусь этой цепью и этим огнем: завтра, когда поднимется солнце, оно увидит эту башню в огне вместе с людьми, если они не успеют покинуть ее! Амин!
Калой дернул за цепь. Перекладина, на которой она висела не одну сотню лет, переломилась. Калой схватил горящую головешку, залил водой очаг и ушел, унося цепь и огонь Пхарказа.
Старики остолбенели. Первой зашевелилась Батази. Она вытащила из-за пазухи тряпочный мешочек, который висел у нее на шнурке, и пересыпала в него из дрожащей ладони деньги. Пхарказ согнулся, шурша чувяками, доплелся до очага, упал на колени, сунул руку в мокрую, еще горячую золу и долго шарил в ней… Но там не осталось ни одного живого уголька.
— Потух… Огонь отцов… Потух… — едва слышно прошептал он и зарыдал.
В эту ночь до утра не гас свет в окнах башен Калоя и Пхарказа. А на заре, никому ничего не сказав, ни с кем не попрощавшись, погрузив свой скарб на быка и ослов, Батази и Пхарказ покинули Эги-аул, молча подгоняя полученных от Гойтемира коров и мелкую скотину.
На последнем повороте Пхарказ остановился. Остановилась и Батази.
Сколько раз, с самого детства и до этого дня, возвращаясь домой и увидев свой аул и башню, Пхарказ уже издали чуял домашнее тепло, испытывал радость. И вот теперь он смотрел на это гнездовье отцов в последний раз, уходя из него без доброго слова вслед, без дружеских рук на прощание… Это был конец, за которым для него уже не могло быть начала…
А Батази вспомнила, как привезли ее в эту башню с еще больших высот. И Эги-аул, и эти горы тогда казались ей равниной. Но и на этой земле для нее ничего не нашлось, кроме вечного труда, который никак не мог одолеть вечную нужду.
— Не жалей! — сказала она мужу. — Купим домик, землицы и хоть на старости распрямим свои кости! Послал же нам Бог дурака, который за свою глупость и эти камни высыпал золото! Ты думаешь, он получил это богатство от отца? — зашептала она Пхарказу. Но тот, казалось, даже не слышит ее. — Глупости! Бабы болтали, что это он со своими братьями-дружками царскую почту разнес! Сказать бы об этом теперь нашему другу пристопу, так мы б быстро вернулись сюда, а его и след замело бы в Сибири!
Пхарказ побледнел, посмотрел на нее так, что она попятилась, закрываясь рукой.
— Если я когда-нибудь еще услышу!.. — прохрипел он и огрел ее посохом. — Гони ослов!!!
Батази подхватилась и, как ошалелая, рысью погнала стадо, прижимая к груди мешок с деньгами. «Вот так бы тебя в первый день женитьбы, — подумал Пхарказ, глядя ей вслед, — так не пришлось бы мне теперь плестись на старости лет цыганом бездомным! Были бы у меня и дочь, и зять, как сын, и башня! Да опоздал я на целую жизнь…»
С первыми лучами солнца Калой вышел во двор и понял: Пхарказ ушел. Это была и боль и облегчение. Он перепрыгнул через забор, поднялся на их терраску.
Воспоминания обступили его. Здесь жило все его счастье, и вот оно исчезло… Пусто… Вечный холод потухшего очага…
В ярости Калой вырвал дверь из каменных ступиц, сбежал вниз и завалил опору терраски. Она затрещала и рухнула вместе с лестницей, чуть не задавив его…
Башня стала мертвой.
Когда немного позже соседи погнали скот на водопой, они не поверили своим глазам.
— А где же Пхарказы? — спросил кто-то из них Калоя.
— Уехали! — мрачно ответил Калой.
— А кому же оставили башню?
— Мало их тут без хозяев? Вот и ей отныне стоять пристанищем сов и сычей!
И на мгновение страшным призраком встала перед ним такая же башня замка Ольгетты… Проклятая башня из тьмы веков!