Dus manibus. Vivio marciano militi legionis si cundae augustae. Ianuaria marina conjunx pien tissima posuit memoriam. 25 страница

— А пергамент в Персии неважный, — заметил он.

— Это вообще не пергамент, — хмыкнул Карим. — Это называется бумага, изобретение людей с раскосыми глазами, которые живут к востоку отсюда, а они — неверные, но очень умные. У вас в Европе нет бумаги?

— Я ее там никогда не видел.

— Бумага — это всего лишь старые тряпки, размолотые в массу, смазанные животным клеем и пропущенные через пресс. Она недорога и доступна даже учащимся.

Дом Мудрости поразил и ошеломил Роба как ничто иное, виденное им до сих пор. Он бесшумно ходил по залу, прикасался к книгам, запоминал имена авторов, из коих раньше слышал всего несколько.

Гиппократ, Диоскорид, Ардиген, Руф Эфесский, бессмертный Гален... Орибазий, Филагрий, Александр Тралльский, Павел Эгинский...

— Сколько же здесь всего книг?

— Медресе принадлежит почти сто тысяч книг, — гордо ответил Карим и улыбнулся, увидев в глазах Роба недоверие. —

Большинство из них было переведено на фарси в Багдаде. В университете Багдада есть специальное отделение, которое готовит переводчиков, и там книги переводят и переписывают на бумаге — на всех языках Восточного Халифата. В Багдаде огромный университет, в библиотеке которого имеется шестьсот тысяч книг. Там более шести тысяч учащихся, известнейшие преподаватели. Но в нашем маленьком медресе есть нечто такое, чего у них там нет.

— И что же это? — спросил Роб, а Карим подвел его к стене Дома Мудрости, где на всех полках стояли труды одного-единственного автора.

— Вот кто.

***

В тот день в маристане Роб впервые увидел человека, которого персы величали Князем медиков. На первый взгляд Ибн Сина вызывал разочарование. Красный тюрбан лекаря на нем выцвел и повязан был небрежно, а дурра — простенькая, поношенная. Невысокий, начинающий лысеть, с крупным, покрытым синими прожилками носом, под белой бородой проглядывают первые складки. Короче говоря, он выглядел как обычный стареющий араб, пока Роб не заметил его проницательных карих глаз — печальных и всевидящих, суровых и удивительно живых — и сразу поверил, что Ибн Сина способен прозревать то, что недоступно взору простого смертного.

Роб оказался одним из семи учащихся, которые вместе с четырьмя лекарями сопровождали Ибн Сину, когда тот совершал обход больницы. В тот день главный лекарь остановился возле циновки, на которой лежал изможденный человек с обтянутыми кожей конечностями.

— Кто из учащихся отвечает за это отделение?

— Я, господин, Мирдин Аскари.

Ага, так вот двоюродный брат Арье, сказал себе Роб, с интересом поглядывая на смуглого молодого еврея с выдающейся вперед нижней челюстью и квадратными белыми зубами — это делало его симпатичным, придавало ему какой-то домашний вид, как у умной лошади.

— Расскажи нам о нем, Аскари, — кивнул Ибн Сина в сторону больного.

— Это Амаль Рахин, погонщик верблюдов, который обратился в больницу три недели назад с жалобами на сильную боль в нижней части спины. Поначалу мы подозревали, что он повредил хребет в пьяной драке, однако вскоре боль распространилась на правое яичко и правое бедро.

— А что моча? — спросил Ибн Сина.

— До третьего дня была прозрачной. Светло-желтого цвета. Утром третьего дня в моче появилась кровь, а днем вышли шесть мочевых камней — четыре подобных песчинкам, а два — камешки размером с небольшую горошину каждый. После того боли не возобновлялись, моча прозрачная, но пищи он не принимает.

— А чем ты пробовал его кормить? — нахмурился Ибн Сина.

— Обычными блюдами. — Учащийся выглядел растерянным. — Несколько сортов плова. Куриные яйца. Баранина, лук, лепешки... Он даже не прикасается к еде. Кишки его перестали работать, пульс бьется еле слышно, а сам он слабеет с каждым днем.

Ибн Сина кивнул и посмотрел на всех.

— Что же за болезнь его мучит?

Тут набрался храбрости другой лекарский помощник:

— Я полагаю, господин, что у него перепутались кишки, они не пропускают пищу дальше по телу. Он это чувствует и не позволяет себе брать в рот еду.

— Благодарю тебя, Фадиль ибн Парвиз, — вежливо ответил Ибн Сина, — однако при таком повреждении больной будет есть, хотя и извергнет съеденное. — Он подождал. Других мнений не последовало, и главный лекарь подошел к человеку, лежащему на циновке.

— Амаль, — обратился он к больному, — я Хусейн-Лекарь, сын Абдаллы, сына аль-Хасана, сына Ала, сына Сины. А эти люди — мои друзья, и они станут твоими друзьями. Откуда ты родом?

— Из деревни Шайни, господин, — прошептал больной.

— Ах, так ты из области Фарс! Там я провел счастливые дни. А финики в оазисе Шайни — крупные, сладкие, правда ведь?

На глазах Ала выступили слезы, он молча кивнул.

— Аскари, ступай принеси нашему другу фиников и миску теплого молока.

Через короткое время это было принесено, и лекари вместе с учащимися наблюдали, как больной стал жадно есть финики.

— Ты не спеши, Амаль. Помедленнее, друг мой, — предупредил его Ибн Сина. — Аскари, ты проследишь за тем, чтобы нашему другу давали подобную пищу.

— Слушаюсь, господин, — ответил молодой еврей, когда они уже двинулись дальше.

— Следует запомнить, что это касается всех больных, находящихся на нашем попечении. Они обращаются к нам, но не становятся нами. Очень часто они едят не то же самое, что едим мы. Если лев приходит в коровник, он не притронется к сену.

Жители пустыни питаются в основном творогом и различными блюдами из кислого молока. Живущие в Дар-уль-Маразе едят рис и высушенную пищу. Хорасанцы признают только похлебки, заправленные мукой. Индийцы предпочитают горох, бобы, растительное масло и острые приправы. Люди, живущие за Оксом[142], пьют вино и едят мясо, в особенности конину. А в Фарсе и Аравии питаются в первую очередь финиками. Бедуины привыкли к мясу, верблюжьему молоку и саранче. Те же, кто живет в Гургане[143], грузины, армяне и европейцы любят запивать еду хмельными напитками, а едят они мясо коров и свиней.

Ибн Сина сурово взглянул на обступивших его лекарей и учащихся:

— Мы вселяем в них страх, молодые господа. Нередко мы не в силах спасти их, а иной раз наше лечение их убивает. Так давайте хоть не будем морить их голодом.

И Князь лекарей удалился, сложив руки за спиной.

***

На следующее утро Роб пришел в медресе слушать свою перовую лекцию. Она проходила в маленьком амфитеатре с каменными скамьями. Роб волновался, пришел слишком рано и теперь сидел в одиночестве в четвертом ряду. Потом вошли сразу пять или шесть учащихся.

Поначалу они не обратили на Роба ни малейшего внимания. Из их разговора он узнал, что один лекарский помощник, Фадиль ибн Парвиз, отмечен преподавателями: он будет держать экзамен на звание лекаря, и остальные поддразнивали его не без зависти.

— Так тебе, Фадиль, до экзамена осталась одна неделя? — уточнил толстенький коротышка. — Ну, думаю, у тебя от страха моча станет зеленой!

— Закрой пасть, толстый Аббас Сефи, морда ты еврейская, христианин необрезанный! Уж тебе-то нечего бояться экзамена — ты пробудешь в учении даже дольше, чем Карим Гарун, — парировал Фадиль, и все засмеялись.

— Салам, а это кто тут у нас? — Фадиль заметил Роба. — Как тебя зовут, зимми?

— Иессей бен Беньямин.

— А! Знаменитый узник! Еврейский цирюльник-хирург, удостоившийся шахского калаата. Ну, скоро ты увидишь: чтобы стать лекарем, одного шахского указа мало.

Зал понемногу наполнялся. По каменным ступеням поднимался, высматривая свободное место, Мирдин Аскари. Фадиль окликнул его:

— Аскари! Тут появился еще один иудей, который мечтает сделаться лекарем. Скоро вас станет больше, чем нас.

Аскари холодно смотрел поверх голов, обращая на Фадиля внимания не больше, чем на жужжащее насекомое.

Вошел лектор, и всякие разговоры смолкли. Преподавателя философии, с выражением беспокойства на лице, звали Саид Сади.

Роб сразу же получил начальное представление о том, за что именно взялся, когда возмечтал изучить медицину: Саид оглядел зал и заметил незнакомое лицо.

— Вот ты, зимми — как твое имя?

— Иессей бен Беньямин.

— Скажи же нам, Иессей бен Беньямин, как Аристотель описал соотношение тела и духа.

Роб молча покачал головой.

— Это написано в его сочинении «О душе», — нетерпеливо подсказал лектор.

— Мне незнакомо это сочинение. Я никогда не читал Аристотеля.

Саид Сади бросил на Роба озабоченный взгляд.

— Ты должен сразу же взяться за него, — велел он.

Роб мало что понял из лекции Саида Сади. Когда она закончилась и зал опустел, Роб подошел к Мирдину Аскари.

— Я принес тебе привет и наилучшие пожелания от трех жителей Маската: реб Лонцано бен Эзры, реб Лейба бен Когена и твоего двоюродного брата, реб Арье Аскари.

— А! Успешной ли была их поездка?

— Полагаю, успешной.

— Это хорошо, — кивнул Мирдин. — А ты еврей из Европы, слышал о тебе. Что ж, Исфаган покажется тебе странным городом, но здесь большинство учащихся — приезжие. — Далее он сообщил, что среди учащихся четырнадцать мусульман из разных стран Восточного халифата[144], семь мусульман из Западного халифата[145]и еще пять евреев с Востока.

— Значит, я только шестой учащийся-еврей? А после слов Фадиля ибн Парвиза мне показалось, что нас гораздо больше.

— Ой, этот Фадиль! На вкус Фадиля, один учащийся-еврей уже слишком много. Он ведь коренной исфаганец, а они считают Персию единственной на свете цивилизованной страной ислам — единственной верой. Когда мусульмане ссорятся, то называют друг друга евреями и христианами. А если они в хорошем настроении, то считают самой смешной шуткой назвать другого мусульманина «зимми».

— Тебя это очень злит? — спросил Роб, кивая головой: ему вспомнилось, как все рассмеялись, когда шах назвал его иудеем.

— Это заставляет меня шевелить мозгами и быть усидчивым. Чтобы я смог улыбнуться, когда оставлю мусульман в медресе далеко позади. — Мирдин с любопытством посмотрел на Роба. — Говорят, ты был цирюльником-хирургом. Правда?

— Правда.

— Я бы не стал об этом распространяться, — осторожно проговорил Мирдин. — Персидские лекари считают, что цирюльники-хирурги...

— Не заслуживают их восхищения?

— Да, их не очень-то любят.

— Меня мало волнует, кого они любят. Не собираюсь просить прощения за то, что я — это я.

Ему показалось, что в глазах Мирдина промелькнула искорка одобрения, однако она — если просто не померещилась Робу — тут же исчезла.

— Я тоже, — сказал Мирдин, сдержанно кивнул и вышел из лекционного зала.

***

Занятие по исламскому богословию — вел его толстый мулла по имени Абу-ль-Бакр — оказалось не многим лучше лекции по философии. Коран подразделяется на сто четырнадцать глав, называемых сурами. Суры сильно различаются по объему: от нескольких строк до сотен стихов, — и к вящему огорчению Роба выяснилось, что он не сможет окончить медресе, пока не выучит наизусть наиболее важные суры.

На следующей лекции искусный хирург Абу Убейд аль-Джузджани велел Робу прочитать «Десять рассуждений о глазе» Хунейна[146]. Аль-Джузджани, крепыш невысокого роста и устрашающего вида, смотрел на учащихся не мигая, а повадками напоминал поднятого из спячки медведя. Количество учебных заданий стремительно росло, от этого Роба стал прошибать холодный пот, но лекция Джузджани его заинтересовала. Преподаватель рассказывал о помутнении глаза, которое поражало многих людей, лишая их зрения.

— Полагают, что подобную слепоту вызывает испорченная телесная жидкость, просачивающаяся в глаз, — говорил аль-Джузджани. — По этой причине древние персидские лекари назвали болезнь «назул-и-аб», то есть «сход воды», а позднее название было искажено и превратилось в «болезнь водопада», или «катаракту»[147].

Хирург далее сказал, что катаракта чаще всего начинается с маленького пятнышка на хрусталике, которое почти не мешает человеку видеть, но затем постепенно растет, пока весь хрусталик не становится молочно-белым, что приводит к слепоте.

Роб внимательно смотрел, как аль-Джузджани надсекает глаза мертвой кошки. Вскоре между учащимися прошли ассистенты врачевателя и раздали всем трупы животных, чтобы будущие лекари могли попробовать проделать ту же операцию на дохлых собаках, кошках и даже курах. Робу досталась пегая дворняжка с застывшим взглядом, спутанной шерстью и без передних лап. Руки дрожали, у Роба не было ясного представления о том, что надо делать, но ему придало смелости воспоминание о том, как Мерлин избавил от слепоты Эдгара Торна — ведь этой операции Мерлина научили здесь, в этой самой Школе, возможно, даже в этом самом зале.

Вдруг над ним склонился аль-Джузджани, всматриваясь в глаз мертвого пса.

— Приложи иглу к тому месту, которое собираешься надсекать, и оставь там отметку, — резко проговорил преподаватель. — затем двигай иглу к внешнему углу глаза, на одном уровне, чуть-чуть выше зрачка. От этого катаракта провалится ниже. Если оперируешь на правом глазе, держи иглу в левой, и наоборот.

Роб выполнял эти указания, думая о тех мужчинах и женщинах, которые на протяжении многих лет оказывались у него за занавесом — их глаза помутнели, а он ничем не мог им помочь.

Ко всем чертям Аристотеля с Кораном! Вот для чего он проделал долгий путь в Персию, возбужденно повторял про себя Роб.

***

В тот день группа учащихся — и Роб в их числе — шла по маристану вслед за аль-Джузджани, будто пономари в свите епископа. Аль-Джузджани навещал своих пациентов, наставлял учащихся, объяснял, задавал им вопросы. Сам он тем временем менял повязки и снимал швы. Роб убедился, что это хирург весьма искусный и сведущий в различных операциях. Те, кому он сделал прежде операцию, теперь выздоравливали после катаракты, ампутации раздавленной руки, удаления опухолей, круговых сечений; затягивалась рана на лице у мальчика, который проткнул острой палкой щеку.

Когда аль-Джузджани закончил свою работу, Роб снова обошел больницу, на этот раз вслед за хакимом Джалаль-ад-Дином, костоправом, пациенты которого были спутаны сложными переплетениями веревок, сцепок, противовесов и блоков. Роб взирал на эти приспособления в молчаливом почтении.

Он с беспокойством ожидал, что его вызовут помочь или спросят о чем-нибудь, однако ни тот, ни другой лекарь его, казалось, и не замечали. Когда Джалаль покончил с делами, Роб помог санитарам покормить больных и прибрать в помещении.

А когда в больнице все было сделано, он отправился на поиски нужных книг. Коран в изобилии имелся в библиотеке медресе, там же он нашел и сочинение «О душе». Однако единственный экземпляр «Десяти рассуждений о глазе» Хунейна, как выяснилось, уже взял кто-то другой, и еще с полдюжины учащихся записались в очередь на книгу прежде Роба.

Хранителем Дома Мудрости был добродушный человек, именем Юсуф аль-Джамал, каллиграф, который свободное время проводил с пером и чернилами, переписывая дополнительные экземпляры книг, купленных в Багдаде.

— Ты слишком долго ждал. «Десять рассуждений о глазе» ты теперь сможешь получить лишь через несколько недель, — объяснил он Робу. — Когда преподаватель советует какую-нибудь книгу, ты должен сразу же поспешить ко мне, иначе тебя опередят другие.

Роб хмуро кивнул. Домой он понес две книги, а по пути остановился на еврейском рынке — купить лампу и масло у худощавой женщины с волевым подбородком и серыми глазами.

— Ты европеец?

— Да.

— Так мы же соседи, — просияла она. — Я Гинда, жена Высокого Исаака, мы живем в трех домах к северу от тебя. Приходи к нам в гости обязательно.

Роб поблагодарил ее и улыбнулся. На душе у него стало теплее.

— Для тебя — по самой низкой цене. Самая лучшая цена для еврея, который сумел из царя выудить калаат!

На постоялом дворе Залмана Меньшого он поужинал пловом, однако огорчился, когда Залман привел еще двух соседей познакомиться с евреем, который удостоился калаата. Соседи были плотные молодые люди, каменотесы — Хофни и Шмуэль бнай Хиви, сыновья вдовы Нитки Повитухи, которая жила в конце его улицы. Братья хлопали Роба по спине, желали ему всех благ, пытались угостить вином.

— Поведай нам о калаате, расскажи о Европе! — вскричал Хофни.

Робу хотелось подружиться с ними, однако он предпочел уединиться в своем домике. Покормив и почистив животных,

сел в садике и стал читать Аристотеля, что оказалось совсем не просто. Смысл сочинения ускользал от него, и Роб остро чувствовал свое невежество.

Стемнело, и он перебрался под крышу дома, зажег лампу и занялся Кораном. Ему показалось, что суры расположены по величине, причем самые длинные шли первыми. Но которые же суры самые важные, те, что нужно заучить? Ни малейшего представления об этом он не имел. А еще было так много вступительных абзацев — они тоже важны?

Роб ощутил отчаяние и понял, что нужно с чего-то начать.

«Слава Аллаху Всевышнему, Всемилостивому и Всемилосердному; Он сотворил Все, и Человека тоже...

Он читал и перечитывал каждый абзац, но не успел запечатлеть в памяти и нескольких стихов, как отяжелевшие веки его сомкнулись. Так и не раздевшись, он уснул прямо на освещенном лампой земляном полу, будто человек, стремящийся сбежать от горькой и утомительной яви.

40

Приглашение в гости

Каждое утро на рассвете лучи восходящего солнца, отражаясь от черепичных крыш неимоверно покосившихся домишек Яхуддийе, проникали в узкое окно комнаты Роба и будили его. С зарей улицы начинали заполняться народом, мужчины спешили в синагоги на молитву, женщины торопились разложить товары на столиках рынка или же, наоборот, купить пораньше все самое свежее и лучшее.

В соседнем доме к северу от Роба жил башмачник, именем Яаков бен Раши, с женой Наомой и дочерью Лией. В доме к югу обитали лепешечник Мика Галеви, его жена Юдифь и трое детей — все девочки. Роб всего несколько дней прожил в Яхуддийе, как Мика прислал к нему Юдифь с круглой плоской лепешкой на завтрак, еще горячей и хрустящей, прямо из печи.

И куда бы ни шел Роб по Яхуддийе, у всех находилось доброе слово для еврея-чужеземца, который удостоился калаата.

Менее приветливо к нему относились в медресе, где учащиеся-мусульмане никогда не называли его по имени, а только «зимми», получая от этого немалое удовольствие. Даже учащиеся-евреи называли его «Европеец».

Опыт цирюльника-хирурга, пусть и не приносил всеобщего признания, все же весьма пригодился в маристане — хватило трех дней, чтобы все увидели: он умеет делать перевязки, кровопускания, сращивать несложные переломы костей, и в этом не уступает выпускникам школы. Его освободили от обязанности выносить нечистоты, поручив дела, непосредственно связанные с уходом за больными, и от этого жизнь стала казаться ему вполне сносной.

***

Когда Роб спросил Абу-ль-Бакра, которые из ста четырнадцати сур Корана самые важные, то не получил вразумительного ответа.

— Они все важны, — сказал жирный мулла. — Один богослов считает более важными одни, другой — другие.

— Но ведь я не смогу окончить медресе, если не заучу наизусть самые важные суры! Если вы мне их не назовете, то как же я их узнаю?

— А! — сказал на это преподаватель богословия. — Ты должен читать Коран, а Аллах (вовеки славен Он!) откроет их тебе.

Роб чувствовал, как учение Мухаммеда давит на него тяжким грузом, а Аллах непрестанно наблюдает за каждым его шагом. В медресе, куда ни повернись, ислам был повсюду. На каждом занятии присутствовал мулла, следя, чтобы никто не умалил величия и славы Аллаха (велик Он и могуч!).

Первое для Роба занятие, которое вел Ибн Сина, было посвящено анатомии. Вскрывали и исследовали большую свинью, запрещенную мусульманам к употреблению в пищу, но дозволенную для изучения.

— Свинья представляет собой особенно удачный объект для рассмотрения анатомии, ибо ее внутренние органы одинаковы с человеческими, — сказал Ибн Сина, ловко снимая шкуру.

У свиньи оказалось множество разнообразных опухолей.

— Вот эти гладкие наросты не причиняют, похоже, никакого вреда. Но некоторые росли так быстро... Вот, посмотрите, — Ибн Сина приподнял тяжелую тушу так, чтобы ученикам было лучше видно. — Эти комья плоти срослись друг с другом, словно части головки цветной капусты. Опухоли, похожие на такую головку, смертельны.

— Бывают ли они у людей? — спросил Роб.

— Этого мы не знаем.

— А выяснить разве нельзя?

Теперь притих весь зал. Учащиеся испытывали отвращение к чужеземцу, неверному шайтану, а ассистенты преподавателя насторожились. Мулла, который забил свинью, оторвался от молитвенной книги.

— Написано, — осторожно ответил Ибн Сина, — что мертвые восстанут, их приветствует Пророк (да возрадуется ему Аллах и да благословит!) и они будут жить снова. А до того дня нельзя калечить их тела.

Роб помедлил мгновение и кивнул. Мулла вернулся к своей молитве, а Ибн Сина продолжил лекцию по анатомии.

***

Во второй половине дня в маристане появился хаким Фадиль ибн Парвиз в красном тюрбане лекаря. Он успешно прошел устное испытание, и теперь принимал поздравления учащихся-медиков. У Роба не было никаких причин симпатизировать Фадилю, но он все равно был рад и взволнован — ведь он сам, как и другие учащиеся, в один прекрасный день мог добиться такого же успеха.

В тот день обход больных совершали Фадиль и аль-Джуз-джани. За ними следовали Роб и другие: Аббас Сефи, Омар Ни-вахенд, Сулейман аль-Джамал, Сабит ибн Курра. В последнюю минуту к лекарям присоединился Ибн Сина, и Роб сразу почувствовал, как все вокруг заволновались — так неизменно случалось в присутствии главного лекаря.

Вскоре они пришли в отделение, где находились больные, страдающие опухолями. На ближайшей к входу циновке неподвижно лежал человек с застывшим взглядом; лекари остановились в некотором отдалении.

— Иессей бен Беньямин, — вызвал аль-Джузджани, — расскажи нам об этом человеке.

— Его зовут Исмаил Газали. Возраста своего он не знает, говорит, что родился в Хуре, когда там были необычно большие весенние паводки. Мне сказали, что такое было тридцать четыре года назад.

Аль-Джузджани одобрительно кивнул.

— У него опухоли на шее, под мышками и в паху, причиняющие ему сильные боли. Отец больного умер от похожей болезни, когда Исмаил Газали был еще ребенком. Ему очень больно мочиться. Когда это все же удается, выходящая жидкость имеет темно-желтый цвет с цилиндрами, похожими на тонкие красные нити. Он способен съесть не больше нескольких ложек каши, иначе его рвет, поэтому его кормят понемногу, но часто, как только можно.

— Ты делал ему сегодня кровопускание? — спросил аль-Джузджани.

— Нет, хаким.

— Отчего же?

— Нет нужды причинять ему боль и дальше. — Возможно, если бы Роб не думал так много о свинье и не гадал, не пожирают ли тело Исмаила Газали наросты, имеющие вид головки цветной капусты, то не загнал бы себя сам в ловушку. — Наступит ночь, и он умрет.

Аль-Джузджани уставился на Роба во все глаза.

— Почему ты так думаешь? — задал вопрос Ибн Сина.

Все взгляды устремились на Роба, но он отлично понимал, что никаких пояснений давать нельзя.

— Просто знаю, — ответил он, помедлив, и Фадиль, позабыв о своем новом звании, открыл рот от удивления.

Лицо аль-Джузджани побагровело от гнева, но Ибн Сина поднял руку, взглянул на других лекарей и дал знак, что пора продолжать обход.

Это происшествие лишило Роба всех радужных надежд. Вечером он не смог заставить себя заниматься. Он ошибся, поступив в школу, твердил себе Роб. Невозможно дать ему то, чего у него нет — быть может, пора признать, что ему не суждено сделаться лекарем.

И все же утром он пошел в медресе и посетил три лекции, а во второй половине дня заставил себя сопровождать аль-Джузджани в обходе больных. Когда они только начали, Ибн Сина, к полному отчаянию Роба, присоединился к ним, как и вчера.

Пришли в опухолевое отделение — на ближайшей к входу циновке лежал совсем юный пациент, подросток.

— А где Исмаил Газали? — спросил служителя аль-Джузджани.

— Его ночью призвал к себе Аллах, о хаким.

Аль-Джузджани ничего на это не сказал. В продолжение обхода он обдавал Роба ледяным презрением, как и надлежало держаться с чужаком-зимми, которого осенила удачная догадка.

По окончании обхода, однако, когда все разошлись, Роб почувствовал на плече чью-то руку, обернулся и встретился с приводящим в трепет взглядом старого лекаря.

— Приходи разделить со мною вечернюю трапезу, — сказал ему Ибн Сина.

***

Взволнованный, преисполненный надежд и ожиданий, Роб вечером, руководствуясь указаниями главного лекаря, проехал на гнедом мерине по улице Тысячи Садов до переулка, в котором стоял дом Ибн Сины. Дом оказался громадным, обнесенным стеной каменным особняком с двумя башнями, его окружали поднимавшиеся террасами фруктовые сады и виноградники. Ибн Сина тоже удостоился «царского одеяния», но ему шах пожаловал калаат, когда лекарь был уже знаменит, пользовался всеобщим уважением, а потому и дар был истинно царским.

Привратник, предупрежденный хозяином, сразу впустил Роба и принял повод его коня. Дорожка от ворот к дому была посыпана таким мелким камнем, что шаги по ней звучали, как шепот. Когда Роб подошел к дому, отворилась боковая дверца и оттуда вышла женщина, молодая и стройная. Одета она была в красный бархатный плащ, расширявшийся от талии, с усыпанной блестками каймой; под плащом — свободная полотняная рубаха с выбитым узором из желтых цветов. Роста она была маленького, но шла с величием и плавностью царицы. Украшенные бисером браслеты на щиколотках плотно перехватывали алые шаровары с шерстяными кисточками, свисавшими до точеных босых пяток. Дочь Ибн Сины (если это и вправду была дочь) пристально вгляделась в Роба жгучими черными глазами, испытывая не меньшее любопытство, чем он сам, затем отвернула закрытое вуалью[148]лицо от мужчины, как и велит мусульманская вера.

Позади двигалась огромная фигура в тюрбане, похожая на кошмарный сон. Евнух не отпускал украшенной самоцветами рукояти кинжала, заткнутого за пояс, и не спускал с Роба мрачного, настороженного взгляда, пока не убедился, что его подопечная благополучно скрылась за стеной сада.

Роб все смотрел им вслед, когда неслышно повернулась на хорошо смазанных петлях парадная дверь, целиком вытесанная из глыбы камня, и слуга пригласил его в просторный вестибюль, дышавший прохладой.

— А, это ты, молодой друг! Добро пожаловать в мой дом!

Вслед за Ибн Синой Роб прошел по анфиладе больших комнат; покрытые плиткой стены были украшены ткаными завесами разных оттенков земли и неба. На каменных полах — толстые, как подстилка из дерна, ковры. В середине дома находился внутренний дворик с садом, там и был накрыт стол — подле плещущего фонтана.

Роб чувствовал себя не в своей тарелке, ведь никогда прежде ему не помогал усаживаться на свое место слуга. Другой слуга принес глиняное блюдо с плоскими лепешками, а Ибн Сина не музыкально прокричал нараспев положенную в исламе молитву.

— Желаешь ли ты прочесть свою благодарственную молитву? — вежливо предложил он гостю.

Роб разломил одну лепешку и, успев уже привыкнуть к иудейским застольным молитвам, прочитал наизусть: «Благословен Ты вовек, Господь Бог, Царь Вселенной, дарующий нам хлеб от земли».

— Аминь, — заключил Ибн Сина.

Пища была простая, но отменного качества: нарезанные огурцы с мятой, густое кислое молоко, легкий плов, приготовленный из нежирного мяса молодого барашка и курятины, компот из вишен и абрикосов, да еще освежающий шербет из фруктовых соков.

По завершении трапезы раб с кольцом в носу принес мокрые полотенца, которыми они вытерли руки и лицо, пока другие рабы убирали со стола и зажигали дымные факелы, чтобы отгонять насекомых.

Появилось блюдо фисташек; гость и хозяин разгрызали крепкими зубами скорлупу орехов и дружно жевали.

— Ну, а теперь, — Ибн Сина подался вперед, и в его удивительных глазах, умевших выражать столь многое одновременно, вспыхнули при свете факелов яркие искорки пристального интереса, — давай поговорим о тех причинах, которые позволили тебе предвидеть смерть Исмаила Газали.

Роб поведал, как в возрасте девяти лет он взял за руки маму и ему открылось, что она умирает. Как таким же образом узнал о неизбежной близкой смерти отца. Описал он и другие случаи, происшедшие с тех пор: когда иной раз он брал руку больного и его пронизывали ужас и боль снизошедшего откровения.

Ибн Сина терпеливо расспрашивал, а Роб описывал каждый случай, роясь в памяти и стараясь не упустить ни единой детали. Постепенно с лица старого лекаря ушло выражение настороженности.

— Покажи мне, что именно ты делаешь.

Роб взял Ибн Сину за руки, заглянул ему в глаза, через недолгое время улыбнулся.

— Вам пока не приходится страшиться смерти.

— И тебе тоже, — тихо сказал великий врачеватель.

Прошло мгновение, прежде чем Роб осмыслил сказанное.

«Господи Иисусе Христе!» — пронеслось у него в голове.

— Так значит, вы тоже способны это чувствовать, да, господин главный лекарь?

— Не так, как чувствуешь ты, — покачал головой Ибн Сина. — Я просто чувствую в глубине души твердую уверенность, что-то говорит мне, умрет больной или нет. За долгие годы я беседовал с другими лекарями, у которых есть такой же дар предвидения, и нас таких куда больше, нежели ты можешь себе представить. Но никогда еще я не встречал человека, у которого этот дар проявлялся бы сильнее, чем у тебя. Это налагает большую ответственность, и чтобы нести ее, ты обязан стать отличным врачевателем.