Глава пятая Праздник божьеликой Тушоли 2 страница
Обнимет Зайдат под покрывалом дочь, согреет ее своим теплом. И услышит Дали:
— Пройдет время… Придет время. Как сегодня, настанет твой день… Приедут шумные поезжане, растянут девушки бесконечные мехи гармоней, заулыбаются в длинные бороды старые сваты, защелкают плети дружков жениха… И если это будет дождливый день, женщины скажут, что небо проливает над тобой свою благодать… А если день будет солнечным, скажут, что это знак вашей ясной и светлой жизни. В этот день, каким бы он ни был, добрые люди найдут теплые слова, потому что это будет твой светлый, твой настоящий день… Пройдет время… и придет твое время…
Дали слышит, улыбается матери, улыбается даже во сне…
Хорошо, что есть сны… Хорошо, когда человек улыбается во сне.
Приближалась зима. Как-то Иналук снова попытался зазвать Калоя в набег. Но тот не пошел. Душа не лежала. Втянулся он в заботу, в думы о земле и теперь не мог отойти от нее. Снова всю зиму возили они с братом землю на плато Турса, рубили в пещерах слежавшийся кизяк и спускали его на пашни.
Весной в горы приехала «комиссия». Ее сопровождали ингуши-переводчики и Чаборз.
Лазила «комиссия» по лесам, мерила склоны до вершины, писала и считала и высчитала, что горцы рубят лес и должны быть наказаны штрафом. Много денег насчитали они на каждый аул, на каждый дым[111] и уехали, чтобы доложить начальству.
Хотелось Калою засесть где-нибудь над дорогой и перебить их за жадность, чтобы позабыли путь в горы, да старшие удержали. «Пришлют солдат, посжигают башни — тем и кончится все. На нас их хватит! Нету силе царя ни конца ни краю!.. Надо терпеть…»
Вскоре вернулся Чаборз и объявил, чтобы к осени с каждого двора готовили по две овцы…
Хмурой была эта весна. А для Калоя — вдвойне. Вместе с Чаборзом пришла весть о том, что Зору родила ему сына.
Только теперь сердце Калоя уронило ее. Только теперь он понял, что мысли о ней все время жили в нем.
Теперь Зору не стало. Где-то жила женщина Зору, чужая жена, хозяйка чужого дома, мать чужого сына… А та, которую он любил, исчезла навсегда.
Тяжело, когда умирает человек. Но еще тяжелее, когда живой становится мертвым.
Промозглая погода не давала работать. Порой тучи поднимались, казалось, вот-вот выглянет солнце и все вокруг оживет. Но снова из-за хребтов налетал ветер и начинал косить бесконечный холодный дождь.
Не помнили такого даже старожилы. Народ охватывало уныние. Еще далеким, еще неясным призраком, но уже начинала мерещиться ему беда.
Жрецы непрерывно молились, обращаясь то к Солнцу, то к богине ветра — Фурке, то к всесильному Ахкисела — богу лета. Но те словно отвернулись от людей и не принимали ни жертв, ни молитв. А наступившее лето выдалось таким засушливым и жарким, что в гибели урожая уже никто не сомневался.
Зной истреблял посевы и пастбища. Только те, у которых были заливные луга, могли еще надеяться запастись сеном. Над скотом, над всей живностью нависла угроза.
А когда на растрескавшихся полях выгорела бесколосая солома и желтизной покрылись вечнозеленые склоны, в Эги-ауле на совет старейших собрались представители родов всей долины Галгаев[112].
Говорили скупо, говорили, не тая правды. Народ постигло бедствие. Надвигался голод.
Потом старики собрали сход. Все в тревожном молчании ждали, что скажут умудренные жизнью.
— Люди! — обратился к горцам Зуккур. — Мы прожили свое, и многим из нас давно пора на покой. Но наши думы о вас. За вас плачут наши сердца! Сегодня мы бессильны помочь народу, потому что спасти от гнева богов нельзя никого! Такого опустошения никто из нас не помнит, а ведь если сложить нашу память, она достанет до первых дней жизни! Мы слышали от дедов — бывало с народом худо. Но такого — никогда. Что же делать?
Главное — укрепить свою веру в богов. Просить их милости. Не вызывать их гнева! Кто может, должен покинуть горы, искать убежища у родных и знакомых на плоскости. Остающиеся здесь должны скосить и собрать все, что попадется под серп и косу, даже бурьян и солому! Надо во время листопада послать малых и старых в лес собирать листья и ставить из них кучи, крепить прутьями и камнями. Зимой все пригодится! В такую зиму животные кору сгрызут! Не медлите! Не надейтесь! Не теряйте времени! Меняйте в городе скотину на хлеб, на зерно для посева, для весны! Режьте скот и сушите мясо, пока он не отощал, пока есть солнце! — Он подумал, припоминая что-то еще, и продолжал: — Сохраните рабочих быков да дойных коров! Будем просить Чаборза, чтоб он допустил их до снега побыть на его горе. Там холоднее и, говорят, еще много травы! В такой наш день он не откажет. Люди! Может случиться мор… И не только на скотину, но и на нас! Больные должны помнить о здоровых и скрывать свои болезни в солнечных могилах! Здоровые должны помнить о тех, кто уйдет жить и умирать в эти могилы. Им нужна будет чашка, ложка, вода… Сильный должен помогать слабому! Здоровый — больному! Богатый — бедному! Да помогут нам всем перезимовать Ганерда — бог листьев и бог Елта! Да пощадит нас Ун нанальг — мать всех болезней! Да вспомнит о нас по весне божьеликая Тушоли — мать плодородия! Да поможет нам главный наш бог — Ерда! Амин!
— Амин! — повторил народ.
— Очи-ой — крикнул кто-то.
— Очи-ой! — подхватили все.
Зуккур оглядел толпу, словно прощаясь с народом, и, печально опустив голову, сошел с бугра. Больше не о чем было говорить. Теперь жизнь каждого зависела от сноровки и умения воспользоваться советами стариков. Но многим эти советы не были нужны. Им нечего было резать и продавать… Эти могли сделать только одно — спуститься с гор, пока не поздно, и надеть суму. Но на это не каждый был способен.
Трудолюбие, вечная борьба за кусок хлеба, взаимная поддержка в течение веков выработали в ингушах презрение к попрошайкам, как к бездельникам и лентяям. Они всегда были очень бедны. Но многие из них готовы были нищенству предпочесть голодную смерть. А голодной смерти — разбой.
До самого снега люди трудились — косили, сгребали и стаскивали под навесы все, что можно было собрать с опаленной земли. Косили в оврагах, в лесу. Но листьев, как советовали старики, набрать не удалось. Морозы ударили рано, и они опали вместе с первым снегом.
Зерно и мука в городе и в плоскостных селах вздорожали. А наплыв горцев на базары со скотом понизил на него цену. Купцы и перекупщики наживались на народном бедствии. Знали, что горцы отощавший скот обратно не погонят, и брали его за бесценок. А те на вырученные деньги не могли купить почти ничего. Кому удавалось выменять скот на зерно для посева, тот для еды мог купить уже только отруби. Вскоре морозы, гололед и снег закрыли тропы, замуровав в скалах живых людей вместе с их бедой. А Чаборз никого, кроме близких, на свою гору не пустил. Тогда старики попросили его прокормить рабочую скотину. Все знали, что у него в пещерах скоплено сена не на один год. Но он отказал и в этом.
— Никто не умрет моей смертью! И я ни за кого не должен умирать! — заявил он. И, пустив однофамильцев, у которых было по одной-две скотины, на свое пастбище, он вооружил их и приказал охранять гору от всех. А главные стада его овец пастухи погнали в далекие степи, где они могли перезимовать.
Сколько раз Калою хотелось за всех расправиться с ним! Но слово, которое он дал Зору, останавливало его.
К середине зимы запасы еды у людей стали подходить к концу. Ели березовую кору. Сушеную и молотую, ее добавляли к остаткам муки, к отрубям. Пекли лепешки, варили похлебки.
Орци с полураздетыми подростками и малыми детьми с утра уходили в лес. Там они разжигали костры и бродили в поисках падалицы дикой груши, яблок, обирали с кустов остатки барбариса, шиповника, терна. Вместе со скотом жевали молодые веточки кустарника.
Мужчины и юноши пытались ходить на охоту. Но далеко и подолгу ходить не было сил, а поблизости ничего не попадалось. Туры и серны покинули голодные места и ушли за перевалы.
Зато зверья развелось много. Ночами волки и лисы бродили у самых аулов. Запах оставшейся живности привлекал их. А голод делал бесстрашными.
Однажды на рассвете в сарай Иналука, где у стены стояла единственная нетель, обнаглев, стала подкапываться рысь. Собака, боясь ее, лаяла из чужого двора. Иналук вышел. Зверь метнулся в сторону, но не уходил. Иналук выстрелил. Раненая рысь, поднимая вихрь снега, кинулась к нему. Только удачный удар кинжала спас его от лап разъяренной гигантской кошки.
Стала падать скотина. Истощенных коров и овец резали, когда они не могли подниматься, и голодные люди варили скользкое, расползавшееся мясо. Начались болезни. В аулах, расположенных по склонам гор, каждый день хоронили людей. И не было сил пойти посочувствовать.
Калой прикинул, на сколько у него хватит запасов сена, и понял, что с лошадью и быком ему до травы не дотянуть. Быка пришлось зарезать. Себе он оставил только одну ногу, а всю остальную тушу разрубил на части и раздал соседям, у которых в доме были дети, старики и больные. Быстрый отощал. Все время из конюшни доносилось его ржание. Но Калой был неумолим и давал ему в день сухого бурьяна с крохами сена не больше того, что мог. Орци таскал Быстрому тонкие ветки деревьев, и тот грыз их, как собака кости. Умирали старики. Гибли дети. Умерла Фоди. Умер Зуккур. Люди отупели и стали безучастными к гибели близких. Не было сил плакать, горевать. На погребение Зуккура пришли Эги, которые могли еще двигаться. А остальные, опухнув, лежали по домам.
Калой смотрел на своих родичей и многих не узнавал. Одни казались располневшими, другие напоминали живые мумии из солнечных могил. У людей погас свет в глазах.
После похорон Калой и молодые люди из Эги сошлись у Иналука. Панта, над которой Калой всегда подшучивал, за ее полные, красные щеки, стояла, понуро опустив голову, убитая тем, что ей нечего подать братьям мужа.
— А где твои щеки, Панта? — обратился к ней Калой.
Но его шутка не тронула молодую женщину. Она посмотрела на него, и Калой увидел жалкое скуластое старушечье лицо.
«Все до весны умрем…» — подумал он с ожесточением отводя в сторону глаза. И в этот час решил: надо рисковать, идти на все, но спасти народ.
— Вот что, — обратился он к братьям. — Несколько лет тому назад вы вот здесь упрекнули меня в трусости. Сегодня я возвращаю вам эти слова. Я считаю, что только жалкие трусы могут умирать так, как гибнем мы. Правда, в других аулах не лучше. Но чужими родами править нам не дано. А за своих людей мы должны отвечать.
— Короче! — перебил его Иналук. — Поучать нас было делом Зуккура, да простит его Аллах! Ты еще не Зуккур. Есть и постарше…
— Я знаю, что ты старше. Но если мы будем ждать повеления тех, кто еще старше тебя, ничего не дождемся! Зуккур народ поучал, а сам умер с голоду! Хватит. Я считаю, лучше умереть завтра, чем сегодня!
— Что предлагаешь?
— Иналук прав! Ты не тяни! Не испытывай терпения! — закричали на него братья.
— Сегодня, когда аул уснет, приходите ко мне.
— Пешими? — спросил один из братьев.
— Да, — ответил Калой. — Захватите пистолеты, веревки. Да наденьте на ноги хулчи.
Молодые люди снова вернулись во двор Зуккура, где под башней укутавшись в овчины и бурки, сидели одногодки покойного, отдавая ему последнюю дань уважения.
Пришла ночь. В башню Калоя один за другим сошлись его товарищи. Среди них были не только Эги. На этот раз с Калоем было семь человек. Но когда, выслушав его, они взялись за цепь, на ней оказалось восемь кулаков.
— Чья восьмая рука? — удивился Калой.
— Моя, — робко ответил Орци, но цепи не отпустил.
Калой промолчал.
Парни дали присягу защищать друг друга до конца!
Зимняя ночь, когда все небо затянуто тучами, черным-черна. И все же с близкого расстояния можно было на горе различить восемь мужских фигур, которые шаг за шагом поднимались вверх по узкой, незримой тропе.
Орци оказался незаменимым. Каждый из них вырос на этих склонах, но он знал дорогу лучше всех и вел старших так спокойно и уверенно, словно шли они по проулкам родного аула.
Глубокий снег затруднял движение. Приходилось останавливаться. Сердце колотилось в груди. Голод подточил силы даже этих парней.
Путь до пещеры казался очень долгим. Наконец послышался собачий лай, взметнулась из костра искра и тревожный голос прокричал:
— Э-гей! Кто там! Человек или зверь?.. Буду стрелять!..
Калой потянул за рукав Орци и, указав ему место в конце цепочки, пошел впереди.
Тот, кто был у пещеры, видно, прислушивался, присматривался к темноте.
— Э-гей! Кто вы?! — снова закричал он, — Стойте! Буду стрелять!
Раздался выстрел. Звонкое эхо прокатилось в морозном воздухе. Калой остановил товарища, шепнул Иналуку, чтобы тот завел разговор с охраной пещеры, а сам метнулся в сторону и исчез.
— Ты что стреляешь? — закричал Иналук, — Здесь люди!
— Убирайтесь назад! — донеслось сверху. — Мы всех вас перебьем!
— Идите сюда! Есть разговор! — снова закричал Иналук.
— Поговорим при солнце! — ответил голос. — Нужно мне было идти к тебе!
А Калой уже подобрался к пещере сбоку. Два человека стояли к нему спиной. В руках у них были ружья.
— Бросайте ружья! — громовым голосом крикнул он из-за каменной плиты.
Мужчины вздрогнули. У одного выпала из рук и покатилась пороховница. Второй шарил глазами по темным очертаниям скал, пытаясь увидеть Калоя. Иналук и его друзья с возгласами врассыпную полезли вверх. Тот, что был с заряженным ружьем, кинулся назад, в пещеру. Калой вытянул свою берданку — человек споткнулся и полетел через нее. Щелкнул курок. Но ружье дало осечку. Калой сорвал с него кинжал с поясом, сгреб второго за ворот. И прежде чем они опомнились, Иналук с братьями были уже наверху.
Подняв обоих мужчин, эгиаульцы ввели их в пещеру. При свете костра все сразу узнали друг друга.
Пещера была гойтемировского рода, скот Чаборза. Только один бык и две коровы принадлежали горцам, охранявшим стадо. За это Чаборз разрешил им пользоваться его сеном. В пещере стоял полумрак. Над головой висели черные, просмоленные кострами каменные глыбы. В глубине вздыхала скотина. Большая часть пещеры снизу доверху была забита сеном. Здесь пахло кизяком, прелой травой и дымом, напоминая о добрых временах.
Калой поставил ружья гойтемировцев к стене, словно внес их из любезности, и сел к костру.
— Устали мы, а приглашения от вас не дождешься! Хороши хозяева! — мрачно сказал он.
— Какие гости, такие и хозяева! — огрызнулся бородатый гойтемировец.
Второй, помоложе, угрюмо молчал. Он был заикой.
— Садись, Долтак, к огню и брось злиться! — обратился к старшему Иналук. — Мы замерзли!
Долтак нехотя сел. Иналук кивнул Калою, и тот заговорил.
— Долтак! Все мы горцы! Знаем друг друга. Соседи по аулам. Ты знаешь не хуже нас, что с народом. Каждый день и вы и мы хороним. У нас кончились запасы. Нечего есть. И мы решили прийти сюда и забрать скотину Чаборза…
— Что?! — взвыл Долтак. — Только убив меня! Мне поручена охрана! Я мужчина, как и вы! Вас много. Конечно, вы осилите… Но кровь моя не останется неотмщенной!
— Н-ни… н-и… нничего нне получите! — промычал младший гойтемировец.
— Да хоть ты, Галушка, помолчи! — разозлился на него Иналук. — Есть кому говорить и без тебя! Долтак, не кипятись! Ты не мальчик. Ты знаешь: раз мы сюда пришли, — значит, возьмем… Пойми, мы уже озверели от голода. Неужели ты хочешь, чтобы все мы подохли рядом с этой скотиной? Ну?
Долтак молчал. Взгляд его метался из стороны в сторону.
— Подбрось хвороста! — крикнул он, ни с того ни с сего озлившись на своего напарника. Тот кинулся за дровами и растянулся, вскочил и снова упал. Какая-то незримая сила бросала его на землю. Люди переглянулись.
— Джины спутали!
— Заячья хворь![113].
— 3-заячья х-ворь у в-вашей родни! Г-де т-ы, вислоухий п-пес?! — отряхиваясь, заорал Галушка, поняв наконец, что это Орци, крутившийся позади него, привязал его за ногу к стойке телячьего загона.
Как ни важен был разговор, происходивший до этого, все рассмеялись.
Калой позвал брата. Но Орци предусмотрительно исчез.
— Долтак, — снова заговорил Калой, когда все успокоились, — сейчас мы обогреемся и погоним… Если есть здесь ваша, отбейте. Хочешь — войди с нами в долю. А нет — оставайся так. Дело твое. Но у вас тоже дома семьи. Вы здесь молоко попиваете, а ваши дети опухшие ходят. Чаборз небось не дал им на лепешки?
— Да его в горах и не видно. Старшина! Народ мрет, а он где? — злобно вставил Иналук. — Кончай разговор. Скоро рассвет, — бросил он Калою, поднимаясь.
Встал и Калой.
— Ну, Долтак, миром или враждой? — спросил он. — Смотри, мы тут от разных фамилий. Выживем — с нами трудно враждовать! Аул! А поймешь нашу нужду — и от Чаборза защитить сумеем… С миром и ему не под силу тягаться!..
— А что же мы своим скажем? — наконец сдался Долтак.
— Скажете, что мы были всем аулом… И это же правда! Мы ведь готовы и убить вас… Потому что нам иначе все равно смерть… — сказал Калой. — Но мы решили умереть только после того, как кончится все у тех, которых не трогает беда народа!
— Так вы нам-то дадите хоть что-нибудь? — вдруг жалостливо спросил Долтак. — Мы ведь здесь своих коров держали на его сене… Молоком питались. Вы-то себя спасаете, а нам погибать, значит?..
— Нет, Долтак. Вашего мы не тронем. И из чаборзовских дадим на двоих целую скотину! С ней дотянете до весны, — примирительно сказал Калой. — Когда рассветет, спуститесь к себе и скажете людям, что мы угнали чаборзовский табун с его разрешения…
На рассвете Эги-аул проснулся от рева скотины. Ее развели по дворам, а половину, поставили в пустой сарай Хасана-хаджи.
Все мужчины, которые были способны двигаться, собрались у Калоя. В башню набилось столько, что негде было встать.
Тревога на лицах смешалась с ожиданием чего-то хорошего…
— Сельчане! — обратился к ним Калой. — До весны далеко. А смерть уже в каждом доме. Мы пригнали одно из стад Чаборза…
Гул прошел по толпе.
— Это дело не простое. Может, обойдется, а может, кому-нибудь головы стоить будет. Если вы согласны, мы разобьем скот пополам. Половину разделим между собой — на три-четыре семьи по скотине. Если не обжираться, этого хватит до первой черемши! А вторую половину отдадим гойтемировцам. Там тоже мрут… Но мы не воры. Через год-два каждый вернет Чаборзу, что взял. Кто овцой, кто телком… Согласны?
В сакле поднялся невообразимый шум. Каждый хотел ответить Калою сам. Но в общем можно было понять, что все согласны.
— Я вижу у дверей Эльмурзу. Пропустите-ка жреца сюда!
Эльмурза протискался к Калою.
— Мясо каждый готов съесть. Это известно. Но, для того чтобы нас никто не мог взять за горло, мы должны присягнуть не выдавать никого! И в этом деле поддерживать друг друга до смерти. Согласны?
— Согласны! Согласны! — завопили голодные.
— Здесь почти все магометане. Но нет ни одного, кто бы солгал, поклявшись богами Мятт-села, Тушоли и Ткамыш-ерды. Эльмурза, говори!
Эльмурза стал белее своей бороды. Он сдернул с себя шапку. Все последовали его примеру. Фотогена давно уже не было, и Калой поднял горящую головешку под потолок. На него смотрели изможденные лица знакомых и близких ему людей. На этих лицах сейчас он видел радость, нетерпение. Старики смотрели на него как на спасителя. И Калою стало не по себе. Неожиданное волнение взяло за горло.
— О! Владыки наши Мятт-села, божьеликая Тушоли и всесильный Ткамыш-ерды! Мы клянемся вам, что не вымолвим слова против тех, кто подумал о нас, не пожалел труда и головы своей, привел в аул благодать, покинувшую нас. Амин!
— Амин, — повторила толпа.
— Очи-ой!
— Очи-ой! Очи-ой! — откликнулись люди.
— Мы клянемся вам, наши милосердные боги, что не дадим друг друга в обиду никому! И, если потребуется, умрем друг за друга! Амин! — воскликнул Эльмурза.
— Амин! — повторил народ.
— Очи-ой!
— Очи-ой! Очи-ой! — повторили все.
— Ну, а если кто из нас нарушит эту священную клятву и отступит от этого слова, да покарает его гром Дяла-села! Да обрушит на него свой гнев мать всех болезней — беспощадная Ун нанальг! Амин! Очи-и-и-ой!
— Амин! Очи-ой! — гудело в башне.
Наступила тишина. Калой всматривался в обращенные к нему лица. Они терпеливо ждали.
— Расходитесь по дворам. Скотину уже развели. Будете делить — не ссорьтесь из-за кишок, из-за копыт. Но и не теряйте ни капли крови. Расходуйте понемногу! Если на нас пойдут гойтемировцы, займите места у бойниц. Вышлите ко мне всех женщин и детей. Если я подниму руку, стреляйте! Если упаду… — Он на мгновение задумался. — Стреляйте, чтоб они не отняли мясо, не перебили вас. Но, думаю, до этого не дойдет. Идите. Режьте и делите скот! Да примет Аллах его в жертву!
Народ кинулся к двери.
Когда все выбрались из башни и в ней осталось только несколько стариков, Эльмурза подошел и обнял Калоя.
— Я не знаю, чем это кончится, — сказал он, — но вас с Иналуком и ребят, накормивших аул, да охранят боги от зла и насилия! Никто не знает, кому это сохранит жизнь, и поэтому каждый должен быть благодарен вам!
Когда над горами взошло солнце, в Эги-ауле было тихо и спокойно. Трудно было бы найти след того, что еще час назад происходило в этих дворах. Только из каждого тунгула в ясное небо поднимался столб жирного дыма.
Калой не взял себе ничего. У них еще оставалось мясо от своего быка. А о будущем он не беспокоился.
Часок поспав, съев по кусочку мяса и запив бульоном, братья вышли во двор. Орци сводил Быстрого на водопой и стал чистить.
— Вон в той башне, у Кагермана, мясо еще не готово, варится, — сказал Калой. — А Суврат шустрая, она уже ест… Баки тоже завтракает… А у Борцука — пока в котле…
Орци, выпучив глаза, уставился на Калоя.
— А ты откуда знаешь? — спросил он недоверчиво.
— Знаю, — с хитрой улыбкой ответил Калой. — Не веришь? Проверь…
Не успел он это сказать, как Орци опрометью кинулся к тем башням, на которые указал Калой. Обежав все четыре двора, он вернулся и с детской настойчивостью пристал к Калою, чтобы тот сказал ему, как он узнал, что делается у людей в доме, в котле. Калой смеялся, отшучивался, говорил, что он знает секрет.
Но Орци трудно было заставить поверить в это. Наконец Калой сдался.
— Смотри, — сказал он, ставя перед собой Орци, — в тех домах, где завтрак готов и все принялись за еду, топить незачем. Из их тунгулов дыма почти нет. А где еще не все готово, там хозяйка держит огонь, там валит дым.
Орци не поленился и побежал еще в несколько домов. Признак, о котором рассказал брат, почти ни разу не обманул его. Орци был в восторге. Он решил такой интересной тайны не выдавать никому и прослыть кудесником.
В полдень к Калою прибежали соседи. К аулу приближался разъяренный Чаборз со своими однофамильцами. Калой, как условились, велел мужчинам запереться в башнях, а женщинам, детям и старикам выйти с ним к старшине.
Захлопали двери, залязгали запоры. Кое-где из бойниц высунулись ружейные стволы. Орци на вершине боевой башни Эги приложился к винтовке Калоя. Он давно уже научился стрелять и сейчас решил держать на мушке только Чаборза. Но он по-взрослому был осторожен, потому что знал цену своего выстрела и Калой предупредил его.
Калой велел жрецу Эльмурзе и соседке Суврат быть рядом и делать то, что он скажет. Они направились на окраину села. Толпа женщин, стариков и детей следовала за ними.
Чаборз приближался верхом. За ним ехали на конях человек десять и десятка два вооруженных горцев шли пешком. Эти, видимо, уже съели своих лошадей. Когда они приблизились, Калой заметил серость их лиц. Они были такие же изнуренные, как и эгиаульцы.
По дороге Калой подсказал Эльмурзе и Суврат, что говорить. И не успел остановиться конь Чаборза, как Эльмурза выступил вперед и, обнажив голову и воздев руки к небу, закричал надтреснутым, старческим голосом:
— Великие боги неба, гор и воды — Ткамыш-ерды, Тушоли и Мятт-села! Мы славим вас за то, что вы послали благодать дому Гойтемира и его сына — Чаборза, которая ныне спасла нас от верной смерти. Амин! Очи-ой!
— Амин! Очи-ой! — закричали все эгиаульцы, снимая шапки. Многие из гойтемировских, не ожидая такой встречи, в суеверном страхе повторили вместе с ними «амин и очи-ой».
— Чаборз! — продолжал старик. — Ты веришь в бога-Аллаха и пророка Мухаммеда. Да примет Аллах в жертву за душу твоего отца еду, которую ты дал голодному народу, да пошлет он благо тебе, баракат твоему дому, долгую жизнь твоему сыну! Амин!
— Амин! Амин! — кричали женщины и дети.
— Чаборз! — выступила вперед Суврат. Она была худа, как обтянутый кожей скелет. — Ты не узнаешь меня? Я — Суврат… Это голод сделал меня такой. Когда ты женился, я собирала твою невесту… Ты зять нашего села! Ты не мог бы дать нам умереть с голоду ради своих животных! Если бы мы умерли, что бы ты сказал сыну нашей сестры, который растет в твоем доме? Ты, которому боги дали все счастье, не обижайся на нас! Не от жира, не от силы кинулись мы на твое добро, а от бессилия своего… Вон и у братьев твоих, что стоят за твоими плечами, такие же, как и у нас, лица покойников! Они знают, что испытываем мы! Посмотри, — она махнула рукой в сторону кладбища, — вон сколько ушло! Расслабь свое сердце! Многих ты видишь здесь уже в последний раз, потому что им ничто не поможет… Не жалей добра, пожалей людей! Добро можно нажить, а умершего никто не поднимет!
Родственники Чаборза смутились. Многих речь Суврат проняла до самого сердца. Чаборз был сбит с толку этой встречей. Но мысль о том, что его обокрали, лишили одного из лучших стад, приводила в ярость. Глядя на Суврат и стоящих за нею людей, он не видел их. Он видел только Калоя и чувствовал, что виной всему был только он. Даже не оглядываясь, он понял, что его сородичи уже остыли и смущены тем, что услышали. Он должен был теперь повлиять не столько на эгиаульцев, сколько на своих, чтобы не потерять их поддержки.
— Эльмурза, уважаемый жрец! И ты, женщина! Я благодарен вам за добрые слова! Но сытая кошка всегда красиво урчит! Вы просите Бога принять от меня в жертву то, что я не давал! Вы говорите о несчастье своем, позабыв о других! Да, я зять этого аула. Но кому должен я раньше помочь, если я хочу это сделать: им или вам? — Побагровев, он показал плеткой на своих односельчан. — Здесь тоже люди! И не только моего рода, но и других фамилий. О себе вы знаете, что говорить, а о других вы думали? А может быть, я для того и приехал, чтобы помочь и вам и им? А что теперь? Вы ограбили не только меня, но и мой аул! И вы или отдадите сами все, что вы не сумели сожрать, или я заставлю вас вернуть мое добро! Мне стоит крикнуть — и здесь будут солдаты! Ишь вы! Вам жить надо, а другие пусть подыхают?!
Чем больше говорил Чаборз, тем больше возбуждал он себя, и это передавалось окружающим. Теперь многим из его родичей Эги снова казались ненавистными людьми, потому что из-за них они, оказывается, лишились помощи Чаборза.
И в это время заговорил Калой.
— Чаборз, ты, конечно, был бы прав, если б все было так, как ты говоришь.
— А что не так? Что ты хочешь сказать?! — взорвался Чаборз.
Он ел Калоя ненавидящими глазами. Но Калой не замечал гнева старшины.
— Солдат вы умеете звать! Но что им здесь делать? Их ведь надо кормить, поить. А у нас, кроме снега и покойников, ничего нет! Да и что кому мы сделали? Мы не грабители. Мы голодаем. Но ты неправ. Мы понимаем тех, кто голодает так же, как и мы! Ты говоришь с народом языком святого! У тебя баранта в Гызляре[114]. Есть у тебя скот и в других местах! Но мы знали, что, когда ты захочешь помочь и нашим и своим людям, ты не возьмешь оттуда, а возьмешь только из этого табуна. Вот мы и сделали так, как ты надумал… Только не спросясь. Ведь тебя нет. А люди умирают. Но мы взяли не все, как ты сказал. Мы взяли на наш аул только половину. А остальную часть оставили для них. Выгоните скот! — крикнул он своим.
Тотчас же несколько парнишек кинулись к сараю Хасана-хаджи.
— И мы, Чаборз, не воры, потому что, если б мы хотели похитить, ты бы скотину не нашел… Есть такие пути, ты это знаешь. Скот этот мы у тебя взяли взаймы. Да. И вернем кто в этом, а кто в следующем году! А своим родственникам, конечно, ты волен раздать без отдачи. Это на твоем месте каждый сделал бы! Это ваше дело, родственное…
Калой отвел все обвинения Чаборза. Мальчишки пригнали двадцать голов скота. Значит, столько же осталось за эгиаульцами.
«Дурак я! — клял себя в душе Чаборз. — Чего я расхвастался! Теперь хочешь не хочешь — отдавай своим! Вон как вылупились…»
И действительно, радость бедных родственников Чаборза вылезла наружу. Большинство из них хорошо понимали, что Чаборз вовсе не собирался никому помогать, а просто попался на слове. И втайне они от души благодарили Калоя за его мудрую речь.
Так и пришлось Чаборзу, потемнев от злости, уехать из Эги-аула ни с чем да еще выручать своих односельчан.
Ненависть к этим беднякам, у которых вечно чего-то не хватает и которые всегда зарятся на его добро, душила его, но он учился владеть собой. Без них ему тоже никак нельзя было обойтись.
То, что Калой и его друзья поделили стадо Чаборза, конечно, помогло жителям двух соседних аулов. Многим эта поддержка сохранила жизнь. Но голод и мор свирепствовали в горах и косили людей. Болезнь желудка валила с ног целые семьи. И, по обычаю далекой древности, они еще при жизни уходили в свои родовые надземные усыпальницы и умирали там или возвращались, когда болезнь проходила. Родственники носили им туда воду, пищу. Посуда и самые нужные вещи, которые они брали с собой, оставались там навсегда. Мертвых никто не тревожил. Они навечно застывали так, как их настигла смерть. Умирала мать, склонившаяся над люлькой, умирал младенец под пустой грудью. И никто уже не касался их. Горный ветер превращал трупы в мумии. Недаром мертвеца ингуши называют «дака» — сухой.