Pro et contra. €

Начиная свой знаменитый трактат «Об общественном договоре», Руссо* предвидит вопрос: «разве он государь или политический деятель, если пишет о политике?» «Я отвечаю», говорит он, «что нет, и что именно потому я и пишу о политике. Будь я госу дарем или законодателем, я не терял бы времени на то, чтобы говорить, что нужно делать; я бы делал это или молчал». И он поясняет, что он пишет, как гражданин свободного государства, который имеет голос в общих делах.

Подобным же вопросом и подобным же ответом я мог бы начать настоящую статью. Меня также могут спросить: почему это я, будучи ни духовным лицом, ни богословом, берусь говорить о богословских предметах. И я отвечаю на это: если бы я был ду­ховным лицом или богословом, я проповедовал бы и поучал; но будучи только сыном православной церкви, я хочу лишь уяснить и понять, в чем существо той веры, которую я исповедую. Я хочу следовать совету св. Ансельма*: credo ut intelligam — я верю для того, чтобы понимать, готовый, по его же наставлению, в случи ях таинственности и непостижимости преклониться пред высшем тайной. Caput submittam!' — как говорил он.

Но не ждите от меня богословских рассуждений или догматических толкований, какие мог бы дать изощренный в богословии, хотя бы и светский ученый. Я избираю для себя задачу, гораздо более скромную и более для меня доступную. Ведь православие, как и каждое другое религиозное исповедание, яв­ляясь определенной системой догматов и положений веры, в то же время есть и культурное творчество известного народа. По этому и рассматривать его можно не только с точки зрении догматической и богословской, но и с точки зрения культурно исторической и религиозно-философской. Конечно, между богословско-догматической стороной известной религии и ее куль­турно-историческим выражением всегда существует необходи­мое соотношение: догматы отражаются в сознании и в жизни. Но столь же несомненно, что одна и та же религия и даже одно и то же религиозное исповедание различными народами усваивают­ся различно. Подобно тому, как христианство столь разнообраз­но воспринято разными народами, так и православие в разных местах понимается различно. Православные не только русские, но и греки, и сербы, и болгары, и румыны, и абиссинцы. Но ког­да мы ближе сходимся на церковной почве с нашими единовер­цами, мы тотчас же непосредственно ощущаем разницу их рели­гиозного сознания и нашего. Очевидно, при единстве догматов может быть различное усвоение их, в соответствии с различием национальных характеров и культурных типов. Подобно каждо­му другому народу и мы, русские, вносим в понимание нашей меры особые национальные черты. Вот об этом-то русском пони­мании православия я и хочу говорить в настоящем очерке. Но здесь с самого начала необходимо иметь в виду следующее. Если каждая форма религиозного сознания стремится быть близкой к своему первоисточнику, то в православии это стремление проявляется с особенной ясностью и настойчивостью. Русское право­славие, сколько ни носит оно национальный отпечаток, главную силу свою полагает в своей верности Божественной своей перво­основе и первоначальным апостольским и святоотеческим уче­ниям. Оно полагает, что существо его определяется прежде всего его соответствием с его вечной и всеобщей основой и что самая ценная особенность русского религиозного сознания заключает­ся именно в том, что ему суждено было всего чище сохранить дух Христова учения. В этом смысле надлежит понимать все даль­нейшие мои утверждения. Если я говорю далее об особенностях русского православного сознания, то центр тяжести я полагаю не в том, что это наше русское сознание, а в том, что это — созна­ние, оставшееся в некотором удивительном согласии с духом первоначального христианства.

Но как найти исходное начало для нашего рассмотрения? Как определить тот основной принцип, который православное созна­ние признает самым главным путем к Богу и самым важным залогом своего проявления и утверждения в жизни? Мы прекрас­но знаем, каков основной принцип католичества и каков основной принцип протестантства. Для католичества таким принципом является прежде всего авторитет церкви, как учреждения; тут на первый план выдвигается организация, власть и дисциплина церкви, приемлющей на себя спасение людей. Самым характерным выражением этого принципа является идея теократии*. Это прежде всего юридическое понимание христианства. В про­тестантском сознании на первый план выдвигается принцип сво­боды, принцип личного непосредственного обращения верующей души к Богу. Творческим началом и религиозной жизни, и рели­гиозного сознания является личность. Тут в качестве главного пути религиозного сознания признается личная заслуга, личная ответственность человека перед Богом. Это по преимуществу эти­ческое понимание христианства.

Но каков основной принцип православия? Хотя на это в рус­ской литературе давно уже дан определенный ответ, но этот от­вет все еще не приобрел общего признания ни среди православ­ных, ни тем более среди католиков и протестантов. И католики, и протестанты все еще смотрят на православие сверху вниз, как на нечто отсталое и несовершенное, и полагают, что православ­ная церковь нуждается в известном исправлении, чтобы стать на настоящий путь. Для католичества это исправление должно со­стоять в воссоединении с единой истинной христианской церко­вью, каковою является церковь католическая; для протестантов оно должно выразиться в реформации, т. е. в обновлении церков­ных догматов и церковной жизни на основе свободного индиви­дуального сознания. Где у вас организация и дисциплина, где практическое влияние на жизнь, спрашивают у нас католики. Где у вас свободный научный дух и сила нравственной пропове­ди, спрашивают протестанты. И приходится нам признать, что нет у нас ни католической дисциплины, ни протестантской сво­боды. Но что же у нас есть и какой положительный принцип мо­жем мы указать, как самый существенный по православному воззрению и для устроения жизни, и для утверждения веры?

Я заметил выше, что этот принцип уже давно установлен в нашей литературе: это принцип взаимной любви всех во Христе. Согласно с этим принципом, не то самое важное в религиозной жизни, что она строится на авторитете церковной организации, как говорят католики, и не то, что она утверждается на основе свободы, а то, что она порождается благодатью всеобщей взаим­ной любви. И церковная организация, и свобода верующего со­знания необходимы по православному воззрению для создания религиозной жизни, но прежде их для верующих необходим дух взаимной любви, единение во Христе. Ни организация церкви, ни свобода верующего сознания не могут без этого получить пра­вильного выражения. С истинно религиозной точки зрения они останутся бессильными и бесплодными, если не будут утверждаться, поддерживаться и восполняться даром взаимной любви, даром Божией благодати. Это прежде всего и по преимуществу религиозно-мистическое понимание христианства.

В этом русском православном созерцании прежде всего ха­рактерно то, как воспринимается и оценивается здесь начало любви. Во всех христианских исповеданиях заповедь любви яв­ляется основной и определяющей, — без этого они и не были бы христианскими. Но в то время, как в других исповеданиях, осо­бенно в протестантском, проявляется склонность придавать этой заповеди скорее моральный характер, в православии она по­лучает подлинный религиозно-мистический смысл. По право­славному сознанию любовь есть больше, чем обычное свойство нравственно-доброй человеческой воли: любовь есть чудо. По удачному выражению одного духовного проповедника, она или порождается продолжительным воспитанием в себе чувства доб­ра, или высекается страданием, посещающим человека, или вы­маливается у Бога молитвою. И в качестве чуда, любовь в этом смысле и творит чудеса, и невозможное делает возможным. И именно потому, что это не человеческое лишь свойство, а дар свы­ше, дар Божией милости. Это не просто любовь, а любовь во Хри­сте, просвещенная и перерожденная соприсутствием Божьей бла­годати.

Но когда православное учение говорит о любви, оно полагает, что любовь в этом высшем религиозно-мистическом смысле, как любовь во Христе, носит в себе силу бесконечного расширения: в своем внутреннем идеальном существе и проявлении это любовь взаимная и всеобщая, связующая человека невидимой связью со всем человечеством. Любовь во Христе имеет это благодатное свойство возвышать отдельное человеческое сознание от еди­ничности, оторванности и обособленности к соборности, целост­ности и вселенскости. Все эти понятия — любовь, соборность, целостность, вселенскость — для православного понимания однозначащи, каждое вытекает из другого, и все вместе они содер­жатся в понятии любви во Христе. Но все эти понятия в русском православии получают еще и дальнейшее углубление в направлении связи и единства челове­чества. Благодатное творческое действие любви проявляется так­же и в том, что оно просветляет человеческое сознание чувством всеобщей и всецелой взаимной ответственности. Настоящая хри­стианская любовь приводит человека к убеждению, что «всякий пред всеми, за всех и за все виноват». Это замечательное и глу­бокомысленное утверждение Достоевского как нельзя лучше раскрывает ту идею всеобщей солидарности и всеобщей ответ­ственности людей друг за друга, которая так свойственна православному сознанию. Подобно тому, как Христос совершил дело искупления всего человечества, а не отдельных каких-либо лю­дей и не одного какого-либо народа, подобно тому, как явление на земле, страдания, крестная смерть и воскресение Сына Божия имеют не только субъективное, моральное, но также и объектив­ное, мировое значение, так высший жребий связал и дальней­шую судьбу человечества на земле единством реальной круговой солидарности и ответственности. Не может быть так, чтобы от­дельные люди или народы только для себя приобретали заслуги и только за себя отвечали: все живут для всех и все отвечают за всех. В этом воззрении, в этом веровании пред нами снова обна­руживается глубочайшее отличие нашего религиозного сознания от католического и протестантского. Католическое понимание в деле спасения ставит на первый план посредствующую роль цер­кви, как учреждения; протестантское — выдвигает идею личной ответственности человека пред Богом и личной заслуги в деле спасения: каждый отвечает за себя и спасается силой собствен­ной веры. Православное сознание, напротив, основано на убеж­дении в общей нравственной и религиозной ответственности каж­дого за всех и всех за каждого: тут в основе лежит идея спасения людей не индивидуального и обособленного, а совместного и со­борного, совершаемого действием и силой общего подвига веры, молитвы и любви. И вот почему, согласно православному воззре­нию, любовь, как зиждущее начало веры и жизни, по природе своей носит в себе начала соборности и вселенскости. Только здесь, только в этом воззрении по-настоящему преодолевается замкнутость индивидуализма, только здесь в корне побеждается состояние человеческого уединения и человеческой разобщенно­сти. Что протестантизм индивидуалистичен, этого нет нужды доказывать, но не столь же ясно, что и католицизм не выходит из рамок индивидуализма. А между тем, несомненно, Владимир Соловьев* был прав, когда в своем знаменитом докладе о средне­вековом мировоззрении он говорил, что существо этого мировоз­зрения приводит к идее индивидуального душеспасения. Церковь была здесь не столько всепроникающим нравственным общени­ем, сколько возвышающимся над верующими учреждением, а потому и благодатные дары свои она считала возможным сооб­щать верующим не столько силою их внутреннего любовного об­щения во Христе, — что и составляет идеальную основу церков­ности, — а внешним актом церковных индульгенций, церковных установлений и предписаний. И в известном смысле эта средне­вековая традиция живет в католицизме и до сих пор. Ведь и сей­час церковное единство утверждается здесь на авторитете папы, на мощной организации и дисциплине, на политике и пропаган­де, на дипломатическом искусстве иезуитов*. Но при этих пред­посылках и допущениях принцип церковности утрачивает свое подлинное существо, свой внутренний смысл и, простираясь вширь, теряет свою глубину.

Убеждение православной церкви в своем значении и вселен­ском призвании вытекает, напротив, не из веры ее в свои вне­шние ресурсы, а из веры в силу той истины, которую она испо­ведует. Христианская православная церковь имеет значение вселенской не потому, что у нее есть церковная организация и миссионеры, а потому, что она носит в себе свойства всемирной и всепокоряющей истины. Православному сознанию чужда и не­понятна практика католицизма, допускающего возможность уловлять в свои сети новообращенных внешними средствами дипломатии и пропаганды. Оно исходит из мысли, что обраще­ние к истинной вере обусловливается ее внутренним совершен­ством, помощью Божией, даром Духа Святого. Есть у Аристоте­ля* прекрасное выражение, объясняющее силу Божественного совершенства: ievi ov xivounevov, xivei шс, epcouevov — оно движет, само оставаясь неподвижным, движет, становясь предметом стра­стных стремлений. Таково свойство каждого совершенства, что ему не нужно приходить в движение, суетно волноваться и упот­реблять усилия, чтобы привлекать к себе души и сердца.

С этим связана известная пассивность, созерцательность пра­вославного сознания, и в этом отношении церковь православная и со стороны чужих, и со стороны своих подвергается иногда уп­рекам в односторонности, в невнимании к земным, человеческим задачам. Как недавно еще утверждал Гарнак*, церковь восточ­ная, всецело обращенная к потустороннему миру, пренебрегла нравственным преобразованием мира здешнего и осталась на пути аскетизма и созерцательности, предоставив всю земную жизнь другим силам. Ранее Гарнака Владимир Соловьев в том же духе судил о православной церкви, когда он говорил: «Вос­ток, православный в богословии и неправославный в жизни, по­нял богочеловечность Христа, но не мог понять богочеловеческого значения церкви. Для него церковь была только святыня, данная свыше в окончательной форме, сохраняемая преданием и усвояемая благочестием. И поистине это есть самое первое в церкви, но для Востока это было и первое и последнее. Для него вся истина христианства, представляемая Церковью, была толь­ко над человечеством и прежде человечества. Но христианство есть истина богочеловечества, т. е. внутреннего единения Боже­ства с человечеством во всем его составе. Церковь, или Царство Божие, не должна оставаться только над нами, быть только пред метом нашего почитания и поклонения, — она должна быть так­же и в нас самих для всего человечества правящею силой и сво­бодною жизнью. Церковь не есть только святыня, она также есть власть и свобода». «Привязавшись всецело к божественным ос­новам церкви», Восток «забыл о ее совершении в человечестве. Но если церковь основана, это еще не значит, что она совершена, и что нам ничего не нужно делать для ее совершения».

Против этих упреков необходимо заметить, что здесь есте­ственная неполнота земного делания православной церкви принимается за принципиальное пренебрежение к земным делам и что этой неполноте противопоставляется не совершенство Царства Божия, а лишь западный церковный идеал. Соловьев так и пишет — совершенно в духе католицизма: «церковь, или Цар­ство Божие». Но, как прекрасно говорит более поздний истолко­ватель судеб церкви Карташев*, «если бы Царство Божие было тождественно с Церковью, то по завету Своего Учителя Церковь не молилась бы непрестанно: «Да приидет Царствие Твое!» Зна­чит, оно не пришло с приходом Церкви. Молясь о пришествии Царства, Церковь сама устремляется к своему эсхатологическо­му* завершению, сама томится желанием выявить свою полно­ту, исполниться до конца, когда настанет Царство Христово на земле. Можно думать, что она отдаст тогда Домовладыке ключи Царствия, которому «не будет конца». Символ говорит это о Цар­стве Христовом, а не «о Церкви». Никогда православная церковь не отрицала задачи своего «совершения в человечестве»; она толь­ко отрицала западные пути к осуществлению этой задачи и различала с одной стороны эсхатологическую идею полноты совершенства, возможную лишь для Царства Христова, для чудесного перерождения нашей земли в новую землю, а с другой стороны исторические ступени относительного совершения, доступные видимой земной организации Церкви. Владимир Соловьев, ко­торый в известный период своей жизни склонялся к западным идеям, всецело становится на почву католического понимания теократии и говорит поэтому о возможности «всемирной органи­зации истинной жизни», осуществляемой силою «духовной вла­сти Церкви». Православное сознание отвергает эти притязания земной, хотя бы и духовной власти, и не верит в правильность тех путей, которыми шел Запад. Здесь-то и важно в полной мере оценить то коренное убеждение православной церкви, что высшей опорой церковной жизни является не власть церкви, не орга низация и дисциплина, а благодатная сила взаимной любви и помощь Божия. На этом и церковь держится, и вселенская истина утверждается, согласно прекрасному литургическому возгла­су: «возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы». Как я уже сказал выше, это есть по преимуществу религиозно-мисти­ческое понимание христианства. Католицизм и протестантизм это — западные европейские решения религиозной задачи, в них преобладает элемент человеческий, гуманистический, православие есть, напротив, восточное, азиатское решение этой задачи, и потому оно ближе к первоначальному духу христианства, ближе к глубине религиозных сокровищ Востока. И его представление о церкви, и его учение о любви, и его мысли о путях к Богу обвеяны этим основным религиозно-мистическим ощущением, что в истинной церкви, в истинной любви, в истинной жизни незримо присутствует Бог, благодать Божия, благодать Христова, что здесь корень всего и что оторванные от этого корня все челове­ческие мысли и дела становятся бессильными и бесплодными.

От этого так чужды православному сознанию и понятие внеш­него авторитета, не усвояемого свободой, и представление о сво­боде, не освещаемой «светом, с неба сходящим», из одних человеческих сил и стремлений созидаемой. Православное учение есть учение о силе взаимной любви во Христе, но вместе с тем это есть и учение о свободе во Христе: одно связано с другим, и одно без другого немыслимо.

Отсюда вытекают все основные свойства русского благочестия и Богопочитания, все особенности религиозной психологии православной верующей души. Не притязая на то, что я перечислю Все эти свойства и особенности полностью, я укажу лишь те, ко­торые представляются мне самыми главными. Они следующие: созерцательность, смирение, душевная простота, радость о Гос­поде, потребность внешнего выражения религиозного чувства, чаяние Царства Божия. Я хочу характеризовать теперь каждое из этих свойств в отдельности.

1. Созерцательность означает такую обращенность верующей души к Богу, при которой главные помыслы, стремления и упования сосредоточиваются на Божественном и небесном; человеческое, земное тут представляется второстепенным и в то же время несовершенным и непрочным. Отсюда и отсутствие настоя­щего внимания к мирским делам и практическим задачам. На западный взгляд в этом следует видеть нечто неправильное и не­должное. На самом деле это есть лишь подлинное выражение того религиозного сознания, которое принесено нам с Востока, отку­пи мы получили нашу религию. И на Западе, и у нас иногда ви­нит несчастье России в том, что у нас не было реформации, что у нас не произошло того обмирщения религии, того превращения христианской морали в методику и дисциплину ежедневной жизни, которое совершилось у западных народов. В действитель­ности, от православия не может быть перехода к реформации, ибо православие по существу своему созерцательно, аскетично. Оно не только не исключает, но и требует влияния религии на жизнь и по существу всегда и оказывало это влияние, но духу его совершенно противоречит то превращение религии в мораль, а морали в методику и дисциплину ежедневной жизни, к которо­му естественно приводит реформация. Реформация могла родить­ся в недрах католицизма, ибо и католицизм уже представляет собою обмирщение религии, в реформации делается лишь даль­нейший и притом решительный шаг по пути этого обмирщения, в конце концов совершенно отрывающий жизнь и мораль от ре­лигии. Православие, напротив, есть сохранение чистого существа религии, обращающей верующее сознание к Богу, а в мире ином высшем, горнем указующей истинное средоточие человеческих мыслей и дел. Влияние на жизнь, на культуру, на государство, на быт осуществляется в православии иными путями, чем в за­падных исповеданиях: определяющими силами является тут не авторитет, не дисциплина, не чувство долга, стоящее вне рели­гии, переживающее ее, а признание заповедей Божиих, запове­дей единения и любви и страх Божий, страх греха и проклятия. Жизнь определяется тут именно религией, а не моралью, так что без религии и морали не остается, и когда православный человек отпадает от религии, он может склониться к худшей бездне па­дения. Но это именно и свидетельствует, в какой мере он не мо­жет жить без религии и как все в православии держится рели­гией.

Когда, подобно Соловьеву, говорят о «Востоке православном в богословии и неправославном в жизни», то тут упускают из вида, что для Востока «православие в жизни» осуществляется иными путями и измеряется иными мерами, чем для Запада: не степе­нью внешнего практического благоустройства, а силою ощущае­мой связи жизни с ее божественными истоками. Что видим мы на Западе, в качестве последовательного развития принципа ре­формации? По яркой характеристике Константина Леонтье­ва*, здесь «вместо христианских загробных верований и аскетиз­ма, явился земной гуманный утилитаризм; вместо мысли о любви к Богу, о спасении души, о соединении с Христом, забота о всеоб­щем практическом благе. Христианство же настоящее представ­ляется уже не божественным, в одно и то же время и отрадным, и страшным учением, а детским лепетом, аллегорией, моральной басней, дельное истолкование которой есть экономический и моральный утилитаризм». Вот то обмирщение христианства, к которому привела реформация, и с точки зрения православия идти в этом направлении значит не исправлять односторонность и недостаточность православного сознания, а выступать из обла­сти религии в область автономной безрелигиозной морали. Это две различных плоскости, между которыми нет перехода.

«Неправославие в жизни», с православной точки зрения, мо­жет быть исправлено не реформацией, а только актом внутрен­него всеобщего перерождения, чудесным образом укрепляюще­го в верующих чувства любви и страха Божия. Для православной церкви, в принципе не признающей путей внешней дисциплины и внешнего воздействия на совесть верующих, достижение пра­вославия в жизни есть задача бесконечно более трудная и таин­ственная, и православное понимание этой задачи ставит ее бес­конечно выше методики и дисциплины ежедневной жизни: речь идет здесь именно о полном перерождении человека, о проявле­нии над ним чуда милости Божией.

2. Смирение — второе из названных свойств православного сознания — стоит в неразрывной связи с первым, с созерцатель­ностью: истинная и подлинная обращенность верующей души к Богу непременно приводит к смирению, к сознанию ничтожества человеческих сил. И здесь опять мы обнаруживаем в русском православном сознании драгоценные следы Востока, отражения азиатского религиозно-мистического чувства. На Западе, в Ев­ропе, нет этих следов и отражений; тут не утвердилась заповедь смирения, и нет в чувствах и мыслях духа смирения. Ни католи­чество, ни протестантство не воспитали этого духа. Западный человек есть по преимуществу гордый человек, и чем далее на Запад, тем больше в нем гордости: француз более горд, чем не­мец; англичанин более горд, чем француз. Западный человек — это человек, гордый своей культурой, своим образованием, своейнаукой, своей дисциплиной, своей политикой. Он думает, что он все преодолел, все может; он думает, что его конституции и парламенты, что его демократии и республики — верх человечес­кой мудрости, что тот путь, которым он идет, есть единственный путь к человеческому величию. С высокомерием смотрит он на отсталость своих восточных соседей и ожидает, что они усвоят его мудрость и пойдут его путями. Между тем именно мы, эти восточные соседи, имеем все основания звать европейское сознание к тому, чтобы оно сломило свою гордость и поняло смысл и значение подвига смирения. Ибо это значит звать на почву хрис­тианского и вообще религиозного сознания. Это мудрость, про­возвещенная еще древнееврейскими пророками, которые ничему так настойчиво не учили, как тому, что от гордости погибаю и люди, и города, и царства. В ярких образах и грозных пророче ствах ветхозаветные учители с удивительной силой говорили о тщете земного человеческого величия, о посрамлении гордыни человеческого самообольщения. Вот, например, замечательное место из книги пророка Авдия: «гордость сердца твоего обольсти­ла тебя; ты живешь в расселинах скал на возвышенном месте и говоришь в сердце твоем: кто низринет меня на землю? Но хотя бы ты, как орел, поднялся высоко и среди звезд устроил гнездо твое, то и оттуда Я низрину тебя, говорит Господь» (Авд. 1: 3—4). Или другое место из книги пророка Исайи:

«И наполнилась земля его серебром и золотом, и нет числа со­кровищам его, и наполнилась земля его конями, и нет числа ко­лесницам его; и наполнилась земля его идолами: они поклоня­ются делу рук своих, тому, что сделали персты их. И преклонился человек, и унизился муж; и Ты не простишь их. Иди в скалу, и сокройся в землю от страха Господня и от славы величия Его. Поникнут гордые взгляды человека, и высокое людское унизит­ся; и один Господь будет высок в тот день. Ибо грядет день Госпо­да Саваофа на все гордое и высокомерное и на все превознесен­ное, — и оно будет унижено. И на все кедры Ливанские, высокие и превозносящиеся, и на все дубы Васанские. И на все высокие горы, и на все возвышающиеся холмы. И на всякую высокую башню, и на всякую крепкую стену. И на все корабли Тарсийские, и на все вожделенные украшения их. И падает величие че­ловеческое, и высокое людское унизится, и один Господь будет высок в тот день» (Ис. 2: 7—17).

Этот дух смирения, это сознание ничтожества человеческой гордости и высокомерия составляет одну из коренных основ того религиозного сознания, которое пришло к нам с Востока из Азии. Россия, которая имеет это великое счастье не только географически, но и духовно наполовину принадлежать Азии, в глубине своего религиозного сознания носит этот дух смирения, как один из главных даров своей древней веры.

3. Но с этим духом смирения тесно связана и та третья черти русского православного благочестия, которую я упомянул выше — это простота душевная, сознание того, что религиозная истина есть простая истина, которая дается не научной изощренности, не критике, не самопревозносящейся мудрости, не гордой своими завоеваниями культуре, а детской простоте души, про стой наивной вере, смиренному преклонению пред тайнами не личия Божия. Это сознание того, что «нищета духовная», о ко торой говорится в заповедях блаженства, есть лучший путь к постижению тайн Божиих. Простые галилейские рыбаки были первыми провозвестниками слов Спасителя, а познавший глуби­ну человеческой мудрости апостол Павел с особым ударением приводит слова пророка Исайи: «погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну» (1 Кор. 1:19). «Потому что», — гово­рит он, — «немудрое Божие премудрее человеков, и немощное Божие сильнее человеков» (1 Кор. 1:25). Это превосходство про­стоты, живущей светом Божиим, над мудростью просвещения человеческого, с особой яркостью ощущается в православном со­знании. Нельзя не видеть замечательного совпадения в том, что и верный сын православной церкви Достоевский, и ушедший от церкви Толстой одинаково убеждены в том, что величайшие ре­лигиозные истины открываются простоте душевной, простому безхитростному разуму народа. Глубочайшие мотивы их народ­ничества вытекают не из идеализации народного быта, а из иде­ального представления о способности простого народного созна­ния находить пути к Богу. Их проповедь исходит из идеала евангельской простоты. Они как бы говорят нам: не увлекайтесь плодами культуры, ее богатством, ее пышностью, ее разнообра­зием; помните, что выше культуры сам народ, творящий дух на­рода, не ставьте культурных достижений между собой и наро­дом, не отделяйте себя от народа высокой стеной культурных достижений, не превозноситесь и не тщитесь сделать из культу­ры Вавилонской башни высотою до небес.

4. Следующее свойство православного сознания, которое мы должны объяснить, есть радость о Господе. Наблюдатели и знатоки русской монастырской жизни отмечают, насколько посторонней является эта черта даже у затворников и подвижников — радость и какая-то снисходительность к людям, к человеческим слабостям. Почему радость? Почему не печаль? не мрак? не уныние и сокрушение о грехах? — Потому что в сознании живет ра­достная весть: «Христос воскресе!» «Христос посреди нас!» По­тому что искупление стерло главу змия, потому что то основное и первое религиозное представление, что мир во зле лежит, что Грех и страдание его изначальны и неизбежны, восполнено но­ной высшей вестью, вестью о явлении Христа миру, о сошествии Бога на землю к людям. В озарении этого высшего света, кото­рый никакая тьма объять не может, все грехи и слабости человеческие представляются искупленными, для них есть выход, есть прощение, есть надежда на спасение. Если в католическом религиозном сознании преобладает осеннее настроение грусти, то в православном ярко выделяется настроение весеннее, радость восстановления и возрождения. И как прекрасно отметил в свое вре­мя еще Гоголь, нигде так, как на Руси, не празднуется праздник Воскресения Христова, этот «праздников праздник и торжество из торжеств». Общему духу католичества соответствует образ Великого Инквизитора, образ грозного, карающего Торквемады*. Напротив, духу православной церкви отвечают характеры Сергия Радонежского*, Серафима Саровского* и многих других сия­ющих, светлых и радостных русских святителей и подвижников. И замечательно, что и в том религиозном сознании, которое, уда­ляясь от православия, сохраняет все же следы его, живет эта черта радости и обеспеченности в Господе. Так, Толстой при всем сво­ем рационализме, при всей замкнутости и уединенности своего религиозного чувства, при разрыве с церковью, все же чувствует по-православному, когда он говорит о религиозном чувстве в сле­дующих выражениях: «главное в этом чувстве, — сознание пол­ной обеспеченности, сознание того, что Он есть, Он благ, Он меня знает, и я весь окружен Им, от Него пришел, к Нему иду, состав­ляю часть Его, детище Его: все, что кажется дурным, кажется таким только потому, что я верю себе, а не Ему, и из жизни этой, в которой так легко делать Его волю, потому что воля эта вместо с тем и моя, никуда не могу упасть, как только в Него, а в Нем полная радость и благо».

5. Рядом с этим чувством — радостью о Господе стоит та осо­бенность православного сознания, которую я назвал выше потреб­ностью внешнего обнаружения религиозного чувства. Я разумею под этим стремление проявить обращение своих мыслей и чувств к Богу во внешних знаках, символах и действиях. В особенности протестанта поражают в собраниях наших молящихся те с виду внешние проявления благочестия, которые так свойственны пра­вославному человеку: свечи, просфоры, целование икон и крес­та, осенение крестным знамением, коленопреклонение. Даже просвещенные и тонкие наблюдатели русской жизни из иност­ранцев склонны указывать на эти выражения религиозного чув­ства, как на какую-то непонятную отсталость, как на чисто внеш­нее отношение к Богу, исчерпывающееся выполнением внешних действий и лишенное всякого внутреннего содержания. Им ка­жется, будто вместо необходимого внутреннего самоуглубления тут господствует исключительно внешнее понимание религии. Для протестантского сознания, которое полагает всю силу мо­литвенного обращения к Богу в сосредоточении духа, в концен­трации, в уходе внутрь себя, все внешнее кажется излишним, отвлекающим от самоуглубления. Понятно, если при таком понимании у протестантов в отношении к проявлениям православного благочестия происходит своего рода оптический обман: они видят внешнее и не видят того внутреннего, которое за ним скры­вается. Они не видят, что в этих проявлениях сказывается ак­тивный порыв верующей души, стремление ее выйти из себя и пойти в общение с Богом, что именно в такого рода внешних дей­ствиях обнаруживается мистическое стремление преклониться, простереться перед Господом, возжечь пред Ним пламень своей веры, приобщиться к Его милости и помощи, вымолить и выпла­кать эту милость и помощь.

И когда с другой стороны протестантские писатели упрекают православную церковь в том, что в своих церковных службах она недостаточно развила практику духовных поучений, что она мало заботится о нравственном руководстве своей паствы, то тут по-вторяется тот же оптический обман и продолжается то же недо­разумение. Для протестанта в его церковной службе, средь го­лых стен его храма самое главное выслушать нравоучительную проповедь, исполнить положенные песнопения и молитвы, име­ющие целью то же нравственное сосредоточение и самоочище­ние. Главное полагается тут в человеческом воздействии и в лич­ном самоуглублении. Напротив, для православного самое главное и церковной службе действие на верующих Божией благодати, приобщение их Божией благодати. Не человеческое воздействие и является здесь определяющим, а действие Божеское, не простое нравственное воспитание, а мистическое единение с Богом пред­ставляется здесь целью. Благодатная сила евхаристии* и литур­гических священнодействий, в которых таинственно сходит на молящихся благодать Божия, — вот высшее средоточие церков­ных служений и молитвенных возношений. Возглас священнос­лужителя: «Благодать Господа Нашего Иисуса Христа и любы Нога и Отца и причастие Святаго Духа буди со всеми вами» — призывает дары Божией благодати на всех присутствующих на литургии, в том числе и на тех, кто в данный момент не прича­щается св. Тайн.

Это две стороны одного и того же отношения, стремление не только внутренне, но и во внешних проявлениях, при помощи видимых знаков и символов вознести свои мысли и чувства к Богу И восприятие Божественной благодати, сообщающейся в таинствах и священнодействиях. И сравнительно с этим таинствен­ным действием Божией милости на человеческую душу, могу­щественно воспитывающим и ведущим человека в жизни, то нос питательное действие слова человеческого, к которому стре­мится нравоучительная проповедь, имеет совершенно второсте­пенное значение.

С этой стороны к православию бесконечно ближе католичество; в католичестве также приняты внешние выражения молит венного обращения к Богу. Но поскольку и в этом отношении здесь преобладает дисциплина, организованность и упорядочен­ность, свобода индивидуального приобщения верующей души к общей молитве в католическом обряде в известной мере парализована. Напротив, в протестантизме эта свобода доведена до того, что церковная служба переходит тут в простой культ морали, и текучее рациональное нравоучение, которое стоит на пороге или к пантеизму, или к безбожию.

...Собравшися в дорогу,

В последний раз здесь вера предстоит,

как говорит Тютчев*.

6. Мне остается разъяснить последнее из упомянутых мною свойств православного сознания, — чаяние Царства Божия. Как я уже говорил выше, православному сознанию чуждо отождеств­ление видимой земной Церкви с Царством Божиим. Оно ищет и чает царства Божия, как порядка реального, но в некоторых осо­бых чудесных условиях достигаемого. Царства Божия нельзя построить в порядке земного делания, и тем не менее вся жизнь земная должна быть обвеяна мыслью об этом чаемом Царстве. В народных представлениях это верование облекается то в образ праведной земли, в некотором неведомом месте существующей, то в сказание о невидимом граде Китеже*, сокрытом от челове­ческих взоров на дне озера. Глубочайший смысл этих представ­лений заключается в том, что земная человеческая жизнь никог­да не может притязать на совершенство и правду, что всегда нужно стремиться и тяготеть к правде высшей, что только осве­щая нездешним светом наши земные мысли и дела, только осно­вывая их на «чувстве соприкосновения своего таинственным мирам иным», на чаянии Царства Божия, можно устроить пра­вильно нашу жизнь.

И здесь опять православное сознание идет своим особым пу­тем, несходным с путями католицизма и протестантизма. Като­лицизм полагает, что Царство Божие есть не только чаяние, но и осуществляющаяся в истории католической церкви действитель­ность; в этой церкви оно имеет свое видимое земное воплощение. Напротив, протестантизм настолько отделяет земную дейст­вительность от религиозных чаяний, что религия становится частным делом личного сознания, а культура, общественность, государственность объявляются автономными областями само­бытного светского строительства. Православие, полагая, что Царство Божие вполне осуществимо лишь в последние дни, а ныне должно лишь освещать незримым светом все наше земное строи­тельство, стоит как бы посредине между крайностями обмирще­ния Божественного идеала и отречения от него.

Я как будто бы закончил свое изложение и ответил, как умел, на поставленную тему. Но вместе с тем я живо чувствую всю не­полноту моих разъяснений. Пусть другие, более меня знающие, восполнят и исправят сказанное. Наступило время, когда все мы нуждаемся в некоторых новых и простых объяснениях существа нашей веры. Ее древняя сущность должна остаться незыблемой, но она должна по-новому уясниться новому сознанию. Для нас, переживших неслыханные, катастрофические события, многое теперь приоткрывается и уясняется из того, что ранее было неяс­но, к чему относились мы невнимательно. Открываются для нас с небывалой ясностью и драгоценные сокровища нашей веры.

Подойти к пониманию этих сокровищ было и моей задачей в настоящем очерке. Но говоря о свойствах нашей веры, я менее всего хотел бы призывать к горделивому сознанию своего пре­восходства над Западом. Мысль моя отнюдь не заключается в том, что нам надо кичиться или хвалиться нашей верой. Нет, нам прежде всего самим надо сделаться достойными ее. Чудные дары и сокровища скрываются в глубине православного сознания, но мы и сами не всегда умеем пользоваться ими, и другим не умеем их показать, и самим себе не умеем их уяснить, и жизнью своей не умеем их оправдать.

Так и в благодатной земле нашей заключены неисчерпаемые залежи всяких богатств и всякого плодородия и обилия, а вот она иссохла и закрылась для человека, и не приемлет зерна, бросае­мого рукой человеческой, и не открывает недр своих. Ибо не су­мел человек беречь и любить ее и захотел жребия иного, не того, который по заповеди Божией призывает его к смирению, любви и труду; и откроется она лишь подвигу смирения и любви.

Подобно этому и в вере нашей есть сокровища и богатства, которых не знали мы и не ценили, и открываются они нам теперь чрез величайшие испытания и страдания. И когда мы полнее и глубже проникнем в их существо, тогда и душа России откроет­ся нам, и родина наша снова станет нам открытой и доступной...