Легенда о барде цервориксе 3 страница
Через два десятилетия Романия увидела другие костры, загоревшиеся по приказанию папы Иннокентия III.
После праздника в Бокере граф Тулузский объявил Франции войну, которая закончилась неожиданной смертью Ричарда Львиное Сердце.
Мир между романскими государствами, свадьба Раймона и Жанны, объявление войны Парижу были, по всей видимости, делом рук Бертрана де Борна.
Тем временем умер Саладин. За минуту до своего последнего вздоха он повелел, чтобы его саван, сотканный из пурпура и золота, пронесли по улицам Иерусалима, а назначенный глашатай возвещал при этом: «Этот саван берет с собой владыка мира Юсуф Мансур Салах ад-Дин». После смерти Саладина огромная мусульманская империя была поделена между семнадцатью сыновьями султана и братом покойного, Малек-Аделем. Папа Иннокентий III, 22 февраля 1198 года возложивший на себя папскую тиару, полагал, что настал благоприятный момент для нового крестового похода в Палестину. Он поручил Фульку из Нейи, что на Марне, начать проповедь священной войны. Фульк первым делом направился к Ричарду Львиное Сердце.
Но Ричард научился говорить «нет». Он видел Грецию и Восток. Саладин стал его другом{27}. Он хотел выдать свою сестру за брата султана, чтобы заложить основу созданию христианско-мусульманского Иерусалимского королевства. Однако английский король был противником Рима и непримиримым врагом Франции. Он больше не хотел и слышать о крестовом походе. Фульк рассердился:
«Сир, во имя Всемогущего Бога я приказываю Вам как можно скорее выдать замуж ваших трех распущенных дочерей, если Вы хотите избегнуть несчастья!»
«Лжец, у меня нет даже и одной дочери!» — воскликнул король.
«У Вас их три. Их зовут Придворные Манеры, Алчность и Распутство!»
«Хорошо, я отдаю тамплиерам Придворные Манеры, мо-нахам-цистерцианцам — Алчность, а Распутство — прелатам Римской церкви».
Римская курия отлучила английского короля{28}.
На долгое время забыл и похоронил Бертран свой гнев на Ричарда, который вместо «да» или «нет» сказал и «да», и «нет». Внутренняя дружба связывала господина Англии и Аквитании с провансальским поэтом, автором «Guerra me plai» («Война — моя радость»).
Бесспорно, Бертран был самым выдающимся трубадуром Романии. По своему воздействию его песни, сопровождавшиеся переливами арфы, напоминали легенды об античных поэтах. Однажды Ричард Львиное Сердце находился со своими войсками в песчаной пустыне Пуату, неподалеку от Сабль д’Олонн. Люди и животные шатались от голода. Не было ни хлеба для воинов, ни травы для лошадей. Тогда взял Бертран свою арфу и запел песню о принцессе Лаине Плантагенет, сестре Ричарда, а позже герцогине Саксонской{29}. И все бароны и рыцари тотчас забыли про холод, голод, бушующий в океане шторм и ледяной ветер с побережья, хлеставший по их воспаленным лицам.
В 1199 году Ричард осадил замок Шалю, принадлежащий его вассалу, виконту лиможскому Аймерику. Хозяин Шалю скрывал за его стенами сокровище, на которое король претендовал по праву сеньора. Он хотел совместить приятное с полезным. Аймерик сражался на стороне Франции, и, помимо захвата сокровища, Ричард надеялся наказать неверного вассала{30}. Однако в тот момент, когда он указывал своим воинам место, откуда им следовало начать штурм замка, в его грудь вонзилась стрела, выпущенная со стены одним из лучников. Ричард встретил смерть на руках Бертрана де Борна{31}. Разъяренные воины взяли замок. Все его защитники были перебиты, и среди них стрелявший лучник и хозяин замка. Все сокровище замка Шалю пошло исключительно на похороны Ричарда Львиное Сердце.
Тело короля поэтов и короля-поэта было перенесено в присутствии всех его вассалов и трубадуров в Фонтевро (Ebraldsbronn), где вечно беспокойный обрел свое последнее пристанище. Погребение Ричарда Львиное Сердце не сопровождалось молитвами, святой водой и церковными благословениями. Он, король Англии, Ирландии, Анжу, Арля и Кипра был Извергнут из церковной ограды{32}…
Все арфы Юга и Севера оплакивали этого «Александра», «Карла Великого», «короля Артура». Каждый трубадур пел свой «план» на смерть Ричарда. Горше всех сокрушался поэт Гаусельм Файдит, который воевал вместе с королем в Святой Земле.
Те, кто придет потом!
Заплачьте вместе с нами.
Преодолеть нельзя
Печаль, страданья, гнев.
Смотрите: Ричард мертв!
Знать, посетил Господь
Долины Альбиона…
Британский Лев погиб.
Увы нам! Ричард мертв!
Из «Плача» Гаусельма Файдита
Только из уст Бертрана де Борна не слышалось жалобных песен. Он умел ненавидеть, но и любить он умел также. Слишком велико было его горе о потерянном друге. На этот раз прекратилось даже его пение. В один из вечеров он постучался в ворота монастыря Граммон, которые затем навсегда затворились за ним{33}.
Лишь однажды после этого события встречаем мы Бертрана де Борна. Данте Алигьери, великий флорентиец, увидел его в аду. Так как Бертран «связь родства расторг пред целым светом, за это мозг его был отсечен навек от корня своего». Обезглавленный трубадур из замка Аутафорт носил перед собой свою же голову, чтобы освещать дорогу, ведущую через ад.
Великий итальянский поэт поместил знаменитого трубадура Романии в ад и, возможно бессознательно, олицетворил в его образе Романию, которая была проклята и превратилась в ад. Романская легенда, до сих пор живущая в народном сознании, гласит, что Бертран де Борн, скорбя о проклятии, наложенном на его родину, превратился в застывшую ледяную глыбу на леднике Сьерра-Маледетга.
Говоря о Ричарде Львиное Сердце и Бертране де Борне, мы забыли об одном не менее знаменитом романском герое. Раймон V был не только могущественным монархом Романии и одним из влиятельнейших государей Запада; его столица Тулуза являлась также метрополией романской цивилизации и романской культуры.
Владения этого великого «сына Гурсио» были протяженнее домена французской короны, могучим и почти независимым вассалом которой он был. Кроме Тулузского графства, ему принадлежало герцогство Нарбонна, облекающее своего владельца достоинством первого пэра Франции. Он был сеньором четырнадцати графов. Трубадуры пели, что Раймон может сравниться лишь с императором{34}.
Они называли его «добрым графом Раймоном», так как он всегда шел навстречу их заботам и просьбам. Он был трубадуром, как и они.
Одно удивительно. Никогда Раймон Тулузский не стремился в Святую Землю или, по крайней мере, в Триполи, принадлежащий Тулузе. Единственный среди великих христианских монархов двенадцатого столетия, он не принимал участия в крестовых походах. Не предвидел ли он, что вскоре после его смерти (1194) Романия сама станет ареной, на которой будут разыгрываться сцены пострашнее крестоносных баталий? Раймону не требовалось видеть Святой Гроб или Голгофу. Не предчувствовал ли он, что при его наследнике Раймоне VI Романия должна будет пережить собственную «Голгофу» и обрести свой «Святой Гроб»? Раймон V своей заботой des gai savoi (см. выше), безупречно проводимой политикой и поистине рыцарским правлением оказал романской культуре неоценимую услугу. Лишь одно упустил он. Граф Тулузский далеко отстоял от романского катаризма, который сам провозгласил себя «чистым учением», а всем остальным миром был назван ересью. А между тем «Евангелие утешающих избранников» нуждалось в его защите.
Вместо него мистический круглый стол, который объединяло «желание рая», защищали зять Раймона и его внук из дома Тренкавель из Каркассона{35}.
В одной сирвенте трубадур Рамон де Мираваль указал своему сочиняющему другу, где и у какого покровителя «благородного искусства» они могут наряду с хорошим приемом рассчитывать также на признание и подарки.
«Отправляйтесь сначала в Каркассон, чьих баронов я не буду перечислять, поскольку для этого будет недостаточно и сорока сирвент. Забирайте полученные от них подарки и уезжайте оттуда.
Правда, вот не знаю я только, в каком направлении Вам следует ехать далее, но все же прошу Вас засвидетельствовать мое почтение господину Раймону, который наверняка подарит Вам коня при отъезде в том случае, если вы пришли пешком.
Затем поезжайте к господину Пейре-Рожеру из Мирпуа. Если он не осыплет Вас дарами, то я удвою его вознаграждение.
Спойте сирвенты или — еще лучше — канцоны господину Бертрану из Сайссака. Если господин Бертран и не расщедрится на подарки, то уж по крайней мере не пожалеет для Вас лошади.
После этого скачите к господину Аймерику из Монреаля. Конем, упряжью и одеждой он прекратит Ваши заботы».
Дубы, священные деревья друидов, покрывали в первобытные времена горную возвышенность, на которой стоит Каркассон, и первоначально город назывался «Скала дуба» (ker — скала, casser — дуб). Вестготский король Аларих велел окружить общину неприступным поясом башен и стен, так что Хлодвиг и Карл Великий напрасно потратили время, осаждая их. Карл Великий только тогда смог вступить в город, когда жители сами добровольно распахнули ворота перед императором.
На обрывистом склоне над рекой Одэ, к западу от городских холмов возвышался замок виконтов Каркассона и Безьер. Их родовым прозвищем было Тренкавель (фр. — qui tranche bellement, «тот, кто хорошо рубит»). Из Каркассона Тренкавели управляли богатыми городами Альби, Кастр и Безьер. Им принадлежала вся область от реки Тарн до Средиземного моря и Восточных Пиренеев. Они находились в родстве со знатнейшими княжескими домами Западной Европы: Капетингами во Франции, Плантагенетами в Анжу и Англии, Гогенштауфенами в Швабии, Арагонами в Каталонии и потомками Гурсио в Тулузе., Виконт Раймон Тренкавель, дядя короля Арагонского, подстрекал последнего, а вместе с ним и короля Англии к войне против молодого графа Раймона V Тулузского. Его подданные были возмущены навязанной им братоубийственной войной.
Во время похода один горожанин из Безьер подрался с рыцарем. Бароны потребовали от Раймона Тренкавеля выдачи горожанина и получили его. Злополучный обыватель должен был понести позорное наказание, о котором нам, однако, ничего не сообщается.
После окончания войны жители города Безьер потребовали у виконта удрвлетворения. Тренкавель ответил, что он хочет устроить третейский суд баронов и нотаблей. В назначенный день (15 октября 1167 года) Тренкавель вместе с епископом и баронами прибыли в церковь Святой Марии Магдалины в Безьер. Там их уже поджидали горожане, скрывая под своими одеждами кольчуги и кинжалы.
С угрюмым взором к виконту приблизился горожанин, из-за которого возникла ссора.
«Монсеньор, я тот самый несчастный, который не может подавить в себе обиду за оскорбление, которое Вы мне нанесли. Обещайте дать нам, жителям Безьер, удовлетворение за мой позор».
«Я готов, — ответил виконт, — предать себя решению третейского суда баронов и нотаблей».
«Тут нет и речи об удовлетворении. Наш позор может быть смыт только вашей кровью».
При этих словах в руках заговорщиков засверкали кинжалы. Виконт, его юный сын, бароны и епископ были умерщвлены перед алтарем.
Примерно через сорок лет церковь Святой Марии Магдалины и ее главный алтарь должны были стать свидетелями еще более ужасной кровавой бани. Словно вулкан треснул Дом Божий, похоронив под своими обломками горящие трупы всех горожан Безьер…
Консулы остались правителями города и в течение двух лет не желали слышать о епископе и виконте. Они смеялись над яростью дворянства и отлучением Ватикана. Столь гордым и неистовым было чувство независимости романских городов-республик.
* * *
Эта гордая независимость позволяет равным образом думать о готском феодализме, римском консулате и иберийском патриархате, к которым она исторически восходит.
К 1050 году Тулуза, Барселона, Сарагосса, Нарбонна, Безьер, Каркассон, Монпелье, Ним, Авиньон, Арль, Марсель и Ницца были практически независимыми республиками. В каждом городе имелся свой capitulum (городской совет), выбираемый городской общиной. Формально председателем совета считался некий граф или виконт. На деле же во главе его стояли консулы, советовавшиеся с городом в благополучии и в беде. Ставшая знаменитой выборная формула была изобретена арагонцами. Она произносилась при короновании их короля.
«Мы, столь же и даже более могущественные, чем Вы, делаем Вас королем, если Вы готовы объявить нам, что обязуетесь защищать наши свободы. Если нет — тогда нет!»
В Нарбонне совместно правили архиепископ, виконт и горожане. В Марселе эти три власти имели в своем управлении собственный городской квартал. В Ницце, Арле и Авиньоне власть находилась в руках городской общины. Эти богатые и гордые горожане имели свои собственные дворцы и защищали с копьем и мечом права города. Если они того желали, то могли сделаться рыцарями и состязаться на турнирах с баронами. Без ущерба для собственного достоинства эти благородные горожане, подобно своим собратьям в греческих городах, вели морскую торговлю.
Эта тяга к независимости романских городов происходит из сознания своих наследственных прав и справедливой гордости за приобретенное богатство.
Процветало сельское хозяйство — лучшая экономическая основа всех общин и городов. Земля в изобилии приносила пшеницу, просо и завезенную из Азии во время крестовых походов кукурузу. Потоками лились вино и оливковое масло. Торговые договоры способствовали укреплению связей прибрежных городов Романиих Генуей, Пизой, Флоренцией, Неаполем и Сицилией. В портах Марселя сновали итальянские, греческие, левантийские корабли, суда мавров и норманнов.
Посредниками между Романией, с одной стороны, и торговыми городами Средиземноморья, с другой, были еврейские маклеры. Евреи могли свободно жить и работать в Ро-мании, обладая даже равными правами с горожанами. Им было позволено занимать общественные должности и учиться в университетах. Романское дворянство защищало их и им покровительствовало. У Тренкавелей из Каркассона евреи были министрами финансов: Натан, Самуил и Моисей Каравита.
Некоторые еврейские профессора романских университетов пользовались широкой известностью как на Западе, так и на Востоке. Издалека приходили студенты в Вовэр в Ниме, чтобы послушать раби Авраама. В Нарбонне преподавал раби Салонимо, «сын великого князя и раввина Теодора из дома Давида». Эта династия князей-раввинов называлась «семьей израильских королей Нарбонны», и ее представители утверждали, что их дом является ветвью рода Давида. Их огромные владения находились под особой защитой правителей Нарбонны.
Раймон Тренкавель был принесен в жертву стремлению к независимости свободных провансальских городов у главного алтаря церкви Святой Марии Магдалины. Еще не достигший двадцатилетнего возраста каркассонский инфант Рожер-Тайлефер страстно желал отомстить за своего убитого отца{36} и обратился за помощью к своему родственнику, королю Альфонсу Арагонскому. Со своими баронами и каталонскими идальго он выступил в поход против Безьер. После двухгодичной осады город покорился. Рожер-Тайлефер простил убийц своего отца.
Один недовольный барон поддразнил его:
«Вы продали кровь вашего отца, монсеньор».
Удар попал в цель. Однажды ночью, когда простодушные горожане Безьер наслаждались спокойным сном, арагонские войска по приказу юного Тренкавеля захватили город и вырезали в нем все мужское население. Лишь женщины и евреи получили пощаду. На следующее утро виконт и его епископ по имени Бернард принудили жен и дочерей убитых выйти замуж за арагонских убийц и обязали их впредь выплачивать виконту и епископу ежегодную подать в размере трех фунтов перца.
Не желая преуменьшить вину молодого Тренкавеля, который правил по-рыцарски, мягко и терпеливо, следует все же сказать, что ответственность за все происшедшее лежит прежде всего на его баронах, епископе и короле Арагонском. Бароны подбили Рожера на кровавую месть, преследуя лишь свою личную выгоду. Епископ не сумел успокоить разбушевавшегося юношу. А король Арагона с помощью Безьер стремился обеспечить себе удобный тыл между принадлежащим ему графством Руссильон и своими владениями в Провансе, тем более что этот город представлял собой выгодный форпост по отношению к Тулузе и Каркассону.
Рожер-Тайлефер очень скоро понял это. Но ему удалось устранить вызванную им самим опасность. Он заключил союз с графом Тулузы и попросил руки его дочери Аделаиды.
Каркассонский двор был средоточием поэзии и рыцарской учтивости и являлся к тому же самым «целомудренным и грациозным, так как скипетр находился в руках Аделаиды» (Арнаут де Марвейль).
Раймон-Рожер, инфант Фуа, двоюродный брат Рожера-Тайлефера из Каркассона, был прозван трубадурами Раймон Друт, что в переводе означает «Раймон Влюбленный».
Замок графов Фуа располагался в девственной долине реки Арьеж, которая, беря свое начало в снежных вершинах Андорр и минуя Гаронну, завершала свой путь в глубине исполинских горных массивов Монкальма и пика Святого Варфоломея.
Предполагают, что когда-то на скале, где позже возник замок Фуа, находилось святилище иберийского бога солнца Абеллио. Другое предание называет основателями города Фуа фокеян. Во время Галльской войны Фуа был главной ставкой сотиатов, которые в 76 году до Рождества Христова выступили на стороне Сертория против партии Помпея, а через двадцать лет были разгромлены Публием Крассом, полководцем Цезаря{37}. С тех пор Фуа стал римской крепостью, которая в числе многих других обороняла пиренейские горные проходы.
При вестготах (414–507) католические епископы, недовольные господством вестготских королей, придерживающихся арианства, призвали на помощь франкского короля Хлодвига. Одного из них, Волусиана, не без оснований подозреваемого в том, что он открыл франкам городские ворота, готы схватили и убили в Фуа. Хподвиг после битвы при Вугле приказал собрать бренные останки Волусиана, который от имени франкского клира был провозглашен его святым мучеником. На том месте, где покоились мощи Волусиана, возник монастырь, а вокруг монастыря на развалинах римского поселения постепенно образовалось село с рыночной площадью, которое Карл Великий превратил в военный опорный пункт в своих действиях против Аквитании на Севере и мавров на Юге.
Некогда на утесах Фуа барды, гости вождя готов Аркантуаса, пели кельтские и иберийские героические песни, подыгрывая себе на лирах, изготовленных по греческому образцу. А в двенадцатом столетии романские трубадуры, страдающие от недостатка денег или угнетенные любовной тоской, неизменно встречали там радушный прием.
У Рожера-Бернарда Первого, графа Фуа (ум. 1188) и его супруги Цецилии из Каркассона было четверо детей: сын Раймон-Рожер (Раймон Друт трубадуров) и три дочери. Одна из них носила имя своей матери, другую звали Эсклармондой, имя третьей нам неизвестно.
Раймон-Рожер сопровождал французского короля Филиппа-Августа и Ричарда Львиное Сердце в Святую Землю. Вернувшись оттуда, он стал обладателем наследства, доставшегося ему от отца, умершего незадолго до начала крестового похода. Его домен представлял собой плодородную равнину, раскинувшуюся от границы Тулузского графства до Пиренеев, орошаемую бушующими горными водопадами Арьежа, Херса и Лассета. Одинокие стада, послушно повинующиеся крикам пастухов, паслись на доступных пиренейских пастбищах.
Почти все вассалы графа были «сыновьями Луны», или «сыновьями Белиссены», как они еще назывались. Они возводили свое происхождение к богине луны Белиссене, кельтиберийской Астарте. На своих щитах они носили изображения луны, рыбы и башни, символизирующие соответственно богиню луны, солярного бога и рыцарскую власть.
Пьер-Рожер был как раз таким сыном Белиссены. Его замок стоял в Мирпуа (Mirapiscem — «любуйся рыбой»). Из своей «башни» (так назывался его замок) он мог следить за «рыбками», плещущимися в кристально чистых водах Херса, извивавшегося по склонам величественного пика Святого Варфоломея, и наблюдать на востоке «лунный серп», восходящий над лесом Белены. В дохристианские времена его город носил название Beli Cartha («лунный город»). По всей видимости, он был основан финикийцами, добывавшими золото и серебро вблизи Пиренеев.
Едва ли имелся в графстве Фуа замок, не принадлежащий сыновьям Белиссены. К ним относились прежде всего бароны де Вердюн, чьи домены, лежащие в горных ущельях, не уступали по размерам их владениям на земле, а по красоте даже превосходили последние. Чудесные известняковые пещеры Орнольяк и Вердун длиной более километра прорезали Арьежские горы, которые на протяжении семи столетий принадлежали господам де Вердюн,
Часть долины Арьежа называлась Сабарте (по имени церкви Святого Сабарте, где, по преданию, Богоматерь предсказала Карлу Великому победу над сарацинами). Сабарте охранялась двумя городами, принадлежавшими графам Фуа: Тарасконом, который долгое время был опорным пунктом мавров, отражавших нападения войск Карла Великого, и Аксом, чьи горячие источники были известны своей целебной силой уже финикийским купцам, греческим колонистам и римским завоевателям.
С баронами де Вердюн владение Сабарте делили между собой в качестве вассалов дома Фуа бароны де Лордат, Арнав и Рабат. На скалах, достигающих тысячеметровой высоты, подобно орлиным гнездам возвышались замки Лордат, Каламэ и Мирамон.
На северной стороне массива Святого Варфоломея, в Ольме (Долине вязов) Пейротта и Перелья воздвигли свои замки Монсегюр, Перелья и Рокафиссада, один укрепленнее другого. Рамон Перелья вместе с графами Фуа был господином Монсегюра.
Из этой крепости опальные трубадуры, дамы и рыцари должны были наблюдать предпринятый против них крестовый поход. В ходе него сотни тысяч их братьев, которые не смогли найти себе убежища в надежной крепости, были возведены на костер или замурованы в подземных темницах. Монсегюр в переводе означает «Надежная гора»…
Надежней мест, чем Мунсальвеш,
Нигде вам не найти{38}.
Вольфрам фон Эшенбах
Сыновья Белиссены проживали не только в графстве Фуа. В качестве вассалов графов Тулузских и виконтов Каркассона они были рассеяны по всему Лангедоку: в Кастре, Терме, Фанжо, Монреале, Сайссаке и Отполе. Замки господ Сайссак, Каб-Аре и Отполь лежали в непроходимых лесах Черных гор, с вершин которых можно было видеть все пятьдесят башен Каркассонского Ситэ.
Эрменгарда из Сайссака (прозванная трубадурами «прекрасной альбигойкой»), Брунисенда из Каб-Аре и Стефания Лоба (Волчица) принадлежали к самым почитаемым дамам Лангедока. Их воспевали и их расположения добивались три барона и два трубадура. Дворянами были Раймон Друт, инфант Фуа, Пейре-Рожер из Мирпуа и Аймерик из Монреаля, одинаково хорошо владевшие копьем и арфой. Пейре Видаль, позже «константинопольский император», и Рамон де Мираваль были трубадурами.
Пейре Видаль, «моливший о любви всех знаменитых женщин», не смог устоять и перед Лобой. Но на этот раз он по уши влюбился в свою даму. Лоба же ни разу не прислушалась к вежливым речам и завлекательным песням трубадура. Его роскошные лошади, богатое вооружение, императорский трон и походная кровать также не производили на нее ни малейшего впечатления. Тогда Пейре Видаль попытался еще одним способом привлечь внимание Лобы. Он прикрепил к своим доспехам волчью голову и стал прогуливаться взад и вперед вдоль замка Волчицы. Но это не помогло.
Любовь делает изобретательным. Так как маневр с волчьей головой потерпел неудачу, трубадур надел на себя настоящую волчью шкуру и стал беспокоить по ночам пастухов и стада донны Лобы. Однажды ночью его поймали пастухи, которые устроили собачью охоту на дикого волка. Собаки, щелкая зубами, набросились на мнимого Изегрима{39}. С трудом удалось пастухам, которые были немало удивлены, услышав от волка крики о помощи, привести в себя изнемогающего от ран и истекающего кровью трубадура. Они принесли его в замок Лобы. Но это и было нужно хитрому Пейре Видалю, здоровье которого в Каб-Аре пошло на поправку.
Мишель де ла Тур не лгал, когда говорил, что все дамы обманывали Пейре Видаля. Лоба изменяла ему с Раймоном Другом, инфантом Фуа.
Аймерик, который «прекращал заботы трубадуров хорошим конем, упряжью и одеждой», был господином Монреаля, небольшого города, находящегося на расстоянии половины пути между Каркассоном и Фуа. Он также был «сыном луны». Его сестрой была Геральда, прославленная правительница замка Лавор. Любой трубадур или нищий мог надеяться на гостеприимный прием в ее замке и покидал его, снабженный деньгами на дорогу. «Геральда была благороднейшей и добрейшей среди всех романских дам», — сообщает нам хронист. Во время крестового похода ей пришлось претерпеть ужасную смерть. Как архиеретичка она была брошена в колодец и забита камнями.
Лаворский замок… Двор порос травой.
Плющ царствует вокруг. Повсюду запустенье…
Средь зелени ветвей белеют костяки —
Тела погибших преданы забвенью.
Над черными развалинами замка
Витают тени птиц — стервятники при деле.
А выше плачет пасмурное небо —
И слезы капают. Иного вы хотели?
Свидетельница сказочных времен,
Качаясь, у колодца стоит липа.
Холодный ветер дует за углом
И листья падают. Вокруг ужасно тихо…
Колодец боле не дает воды,
Кустарником порос и лопухами.
А балюстраду волчцы оплели
И смотрят вниз бездумными очами.
К колодцу прислонясь, стоит седой певец.
И песнь его, как плач, летит уныло
Туда, где обрела Геральда своей венец,
Где в мрачной глубине нашла она могилу.
Ленау Н. «Альбигойцы»
Гийо из Провина , шампаньского города, лежащего на юго-востоке от Парижа, был северофранцузским трубадуром. Он много путешествовал по свету и посетил знаменитейшие княжеские дворы Франции, Германии, Аквитании и Романии. В 1184 году в день Святой Троицы мы встречаем его в Майнце на рыцарском празднике, устроенном Фридрихом Барбароссой. Уже будучи пожилым человеком, он написал свою «Библию», в которой сатирически изображались различные стороны его эпохи. В этой поэме Гийо называет своих покровителей:
Император Фридрих Барбаросса (l’empereres Ferris),
Людовик Седьмой, король Франции (li rois Loeis de France),
Генрих Второй, король Англии (li riches rois Henris),
Ричард Львиное Сердце (И rois Richarz),
Генрих, «молодой король» Англии (li jones rois),
Альфонс Второй Арагонский (li rois d’Arragon),
Раймон Пятый, граф Тулузы (li cuens Remons de Tolouse).
Гийо из Провина поехал по проторенному трубадурами пути в Тулузу. Из этого средоточия придворной поэзии он мог двумя путями добраться до резиденции своего покровителя Альфонса Арагонского. Однажды Гийо, выехав из Тулузы, миновал Фуа, замок инфанта Раймона Друта, и через Сабарте, преодолев горный проход Пюиморэн, достиг арагонской границы. Однако он также мог — и это был более удобный путь — проехать через Каркассон и Перпиньон в Руссильян, а оттуда вдоль побережья — в Барселону или Са-рагоссу. Возможно, что, предприняв свое путешествие, он избрал один путь, а по возвращении обратно — другой. В Каркассоне и Фуа трубадуры чувствовали себя как дома.
В Фуа Гийо мог любоваться сестрой Раймона Друта Эсклармондой и воспевать ее красоту.
В Каркассоне правила тетка Эсклармонды Аделаида, дочь Раймона Тулузского и Констанции Французской. После смерти супруга Аделаиды Рожера-Тайлефера (1193) владения Тренкавелей были подчинены ее мягкому скипетру.
Сего певца зовут Киот,
Его стихи любил народ.
А песни пел он так умело,
Что в душах у людей светлело.
И у язычников сей муж (замечу — вырос он в Провансе)
Нашел рассказ о Парцифале.
Я ж, разбираясь мало-мальски,
Что сказано по-провансальски,
Вам по-немецки изложил,
Но неизменно дорожил Киотовой первоосновой,
Страшась рассказ придумать новый.
Вольфрам фон Эшенбах (пер. Л. Гинзбурга)
Итак, в качестве первоисточника своего «Парцифаля» Вольфрам фон Эшенбах называет нам произведение провансальца Киота и говорит, что Кристиан де Труа (автор «Perceval le gallois», написанного в 1180 году) «исказил легенду»{40}.
«Согласно словам Вольфрама, Гийо, переработавший и дополнивший «Персеваля» Кристиана, считается единственным источником Эшенбаха». Доказано также, что Вольфрам, как он и предполагал, действительно использовал поэму провансальца Киота. Это заключение «подтверждается еще и тем, что только Вольфрам знал и модифицировал цельное содержание легенды».
Нам неизвестны точные даты жизни и смерти Вольфрама. Поскольку «Парцифаль» появился в первом десятилетии тринадцатого столетия, предполагают, что рождение поэта приходится на третью четверть двенадцатого века. Что же касается времени его смерти, то уже Пютерих фон Райхертсхаузен (1400–1469), автор рыцарской поэмы, т. н. «Письмо чести», сообщает нам, что год смерти Вольфрама уже нельзя больше разобрать на его надгробном камне «в кафедральном соборе Богоматери нашей на рыночной площади Эшенбах» («время его смерти нам совсем неизвестно»).
Вольфрам был беден и путешествовал, как странствующий рыцарь, «от двора ко двору». Он не умел ни читать, ни писать{41}.