ПРОКУРАТУРА УЗБЕКИСТАНА ОБВИНЯЕТ Uzinfo, Пресс-центр прокуратуры Республики Узбекистан, 21.10.2000 2 страница

Утром в четыре часа бодрый как будильник шофёр ввёл нас троих в двухприводную “Ниву” – самолёт степей, и взял путь по городу в степь. В темноте, через которую был проложен мост, сперва через канал, потом Аму­Дарью, Нукус распространялся в то, что впоследствии оказалось Ходжейли. Ветер менял угол воя, пока не кончились дома вразнобой, и не началась равновеликая степь, рассеченная надвое мокрым асфальтом. Колёса жерновами мололи тьму, и дождь крупного помола стал сыпаться по сторонам. Опер спал впереди, его голова стучала затылком на ухабах. Сын профессора­арабиста, дипломат ёжился в костюме, и галстук, сгорбившийся поверх живота, грел его клюющий подбородок. Я же, не доверяя сну любопытства новых мест, силился вглядываться вперёд вслед за фарами, и не видел ничего кроме мокрой дороги, несущейся под колёса. Водитель тем временем делил со мной темноту пространства, хотя страх, что он давно уже спит, опираясь костлявыми локтями на руль, принадлежал одиноко мне.

Я вспоминал своё детство, как однажды в ночь тётушка несла меня на своих руках по калмыцкой степи – к доктору в соседнее село. Дикие собаки выли на нас, а однажды сквозь воспалённое жаром сознание я почуял, как оказался на земле и тётушка что-то вопила – ещё пронзительней, чем эти собаки, обернувшиеся степными шакалами и хватала горстями землю, которую – как воображаемы и ею, и этой голодной стаей, она швыряла на остриё своего крика. Я сам схватился тогда за землю, и вдруг из-за туч выплеснула луна и от света её, как от жилого фонаря шарахнулись по сторонам шакалы, а воющая для острастки тётушка, сгребя меня в охапку, бросилась вперёд, где низким продолжением смурных звёздочек мерцали болезненные фонарики калмыцкого села…
Вскоре и наши фары стали вязнуть в сером густеющем осадке, а дождь – всё более чернеть, прежде чем сбрасываться на ходу монотонными дворниками с увеличительного лобового стекла. Проснулся по распорядку опер, почуял общее шевеление вокруг дипломат – его галстук вытянулся в рост, как будто принимая парад последнего вагончика у последнего шлагбаума, после которого дорога теряла обозначение вместе с асфальтом, и уже тревожный взгляд достигал смутных очертаний плато, резко ломавших горизонт. Там начинался Устюрт – некое древнерусское слово из стародавнего учебника географии за 5 класс, переведённое языком водителя­каракалпака столь просто – Верхний Мир.
Ещё с полчаса сокращался несгибаемый взгляд, не воображая, как можно обогнуть этот вал в несколько полных горизонтов, и тем более – взобраться машиной по его отвесному белому фасаду, каким бывают зубы в пасти у кита. Бездорожье нижнего пустынного мира плеснуло последним рывком вездехода, и как доисторическая волна билась, закручиваясь здесь, о берег, машину бросило в сторону – к началу оголённого спиралью подъёма. Скорость грязного потока, захватившего скудную дорогу первым – сверху вниз – дразнила иллюзией нашей подвижности, подкрепляемой прыткими камнями и скрытыми ухабами, и только повороты, где вода кружила голову, возвращали реальность опускающейся высоты: кроме шофера, которого не пускал руль, остальные согнулись вперёд – галстук дипломата как ленточная борода фараонов – торчал из-за спины водителя, а я держался руками за недавнее место головы тюремного милиционера. Так начинался Устюрт, где внезапно, как сметённая верховным ветром, кончалась всякая литературность.

5.

Chapter 5: Chagataev meets a tortoise – a symbol of self-protection – and then Sufian, who is wrapped in his knowledge just as the tortoise is covered by its shell and who becomes in a way Nazar's guide. Notice, that Sufian is the plural or respectful form of Sufi and that and in the list of the characters Platonov descrives him as a “durak zhizni”, a fool of life – almost a holy person. Nazar kisses him and realises that his lips have the same taste as the lips of Vera – is lost beauty. By the way, the rite of initiation in Sufism could, technically speaking, be performed by transmission of saliva from mouth to mouth. As Virgil takes Dante to the circles of the Hell, Sufian tells Nazar that Sary-Kamysh used to be the hell of the world. Nazar recollects the Zoroastrian story about Ormuzd and Ahriman. He is impatient, full of intention to change people’s lives. Then Nazar recalls how the Dzhan marched to Khiva and how, where he and Sufian are now standing his mother said to him: “Lucky the man who dies inside his own mother”. "Die before your death" is a famous saying that expresses the essence of Sufism. Platonov goes further, saying through Gulchatay: "Die before your birth".

Представьте себе телевышку в 180 метров, верхнюю точку которой ветер раскачивает с амплитудой в три-четыре метра. Это – допуск качения. Устюрт же чуть ли не вдвое выше. Правда, машина наша шла, медленно вгрызаясь в землю, и оттого боковой ветер шумом ничуть не меньше мотора, не пугал, как мог бы на равнинной скорости. Мы ехали вихляя по плато, следуя двумя глубинными утрамбованными колеями, оставленными прошлыми КАМАЗами и ЗИЛами дальнобойщиков, колеями всё больше и больше наполняемыми ливневой водой. Рассвело, а потому мы живо разбирали слово Устюрт по слогам, противопоставляя его Пастюрту – Нижнему Миру, оставшемуся позади дном незапамятного океана, обращённого геологией в пустыню. Шофёр заметил, что поверх Устюрта это место называется Барса­Кельмесом, слева начинаются солончаки – место из которого нет возврата, и от этих переводных слов повеяло детдомовским детством о трёх узбекских богатырях, расходящихся по трём тропам: откуда есть возврат, откуда возврат возможен, и, наконец, откуда нет возврата.
Но нас занимала больше наша скорость: “Сколько ещё километров пути?” – “Двести-триста?” – “И никак нельзя ехать быстрее тридцати километров в час?” – “Это же сколько времени ещё в пути?” Впрочем, несмотря на бодрые заверения шофёра, машина шла двадцать километров по спидометру.
Воды в колеях прибывало: круглый Устюрт был наглухо закрыт серой крышкой неба и дождь вколачивал гвоздь за гвоздём по диагонали. Машину от этого болтало, она то ныряла, то вскидывалась с рёвом из воды и опять скакала между редкой зеленью перекати-поля, пробивавшуюся сквозь желтизну прошлогоднего покрова и чёрными проталинами мокрой насквозь земли.
Проехали с десяток километров, пообвыклись с дорогой, опять стали пересчитывать время: 160 километров от Нукуса по дороге, сорок до вагончика и шлагбаума, впереди же…
Впереди в ложбине скопилась вода с полфутбольного поля и, не доезжая её, водитель дал резкий крен вправо – в объездную шлею, намеченную посуху теми, кто наверняка боялся разбить легковую подвеску мотоциклетной люльки ли, или кардан Москвичка. Наша Нива скользнула юзом и забуксовала. Водитель поддал газу, машину скривило и снесло немного вбок. Ещё газу – она застыла. Шофёр включил передний привод – даром что ли вездеход – машина качнулась и нос её пошёл книзу. “Дай назад!” – скомандовал милиционер. Водитель послушно загнал в угол ручку коробки передач. Машину затрясло, она опять повиляла кузовом, и мотор заглох. Шофёр повторял свои движения, но машина отказывалась двигаться, как упрямый осёл. “Сейчас”, – сказал водитель и вышел под дождь оглядеть колёса.
“Брось под колёса сухостоя!” – посоветовал кто-то из нас, водитель пошёл, скользя по грязи до ближайшего чёрного куста тамариска и стал тянуть его из земли. Пустынный куст изо всех сил сопротивлялся, вцепившись в землю. Тогда водитель стал скручивать ему голову: укололся, попытался вытащить занозу, схватился покрепче за низ ствола и опять напрягся. Но внезапно ноги его поехали вперёд как на водных лыжах, он сел полной задницей в грязь, обматерился под наш дружный хохот, и гневно стал раскачивать куст из стороны в сторону, пока не выгреб его из липкой земли, чтобы принести к машине и утрамбовывать под переднее колесо.
“Надо бы побольше”, – посоветовал милиционеру дипломат. Мокрый и грязный водитель пошёл тягаться с другим кустиком. Потом он вошёл в машину, шмыгнул растаявшим носом, вытер грязь с рук промасленной марлей и сказал: “Ну, теперь пойдёт!” Мотор взревел, передние колёса вскинулись на мгновение копытами, но задние не пускали, и тогда шофёр осмелился сказать: “Выйдите из машины…” – “Надо побольше травы”, – согласился я в промежутке между тем, как он пояснил: “Машина станет легче, может быть, тогда выберется…”
Милиционер вышел в свою дверь и плюхнулся в грязь, а потому я пошёл за дипломатом в водительский проём. То, что казалось твёрдой каймой колеи, расползлось под ногами, и два-три шага прочь в сторону будто бы устойчивости вынесли нас на ветер, выстреливающий из-за неподдающегося кузова. Я замёрз немедленно и побежал в своих московских лаковых туфлях спасаться к редкому кустику. Ещё до того как я бросил свою долю под колёса скрежещущего автомобиля, дипломат растёкся соплями, или это дождь цеплялся за его крючковатый нос, прежде чем упасть каплей на вздувшийся галстук.
Машина истерично визжала, но колёса лишь месили грязь, разбавляя её при этом скудным сухоломом. “Давайте толкать”, – предложил я. – “Лучше согреемся сперва”, – решил милиционер, и мы мокрые полезли в кабину. Дрожащий шофёр вытерся марлей и протянул её мне, а я дипломату. Милиционер закатывал брюки наперёд и затем стал разливать чай из благоприпасённого термоса. Водитель достал из бардачка пакет с лепёшкой и восемью отваренными яйцами. “Да, холодно”, – сказал кто-то, другой рассмеялся в ответ: “Это только начало лета…” – “Признаться, за бессонницей я подумал было там, в Нижнем Мире: а что, если мы застрянем в этой степи…” – начал я, но милиционер прервал: “Кто-то плохо подмылся перед выездом…” Опять рассмеялись… “Сейчас наберёмся сил и станем толкать машину”, – предложил он. “А может быть взяться вчетвером и перетащить зад машины насухо?” – это я. “Надо найти камней”, – это опять милиционер.

6.

At end of the chapter, in their desperate hunger, Sufian and Nazar eat the raw meat of the camel . This marks the end of Chagataev’s initiation to the life of the Dzhan: if the tortoise is like Sufian, the camel with the two loads of his humps is similar to Nazar himself with his two loads of memory: Moscow with Vera and Ksenya and his childhood in the tribe. He who died before his death is now on the path to the Soul, the Dzhan.
Chapter 6. The mosquitoes who killed the Dzhan are dying themselves from the antidote produced by the Dzhan. The Dzhan are so full of Death. In one of the most famous Sufi treatises As-Sarradj says: If the earthy life meant for Allah even as much as the weight of amosquito's wings, He would not let infidels drink a gulp of water. But here Molla Cherkezov is ready to exchange his daughter Aydym for a donkey. Nazar leaves Sufian with Molla and takes Aydym away. She says: “I love you and I'm afraid of you”. Love and Fear are the next states on the spiritual way.

Он был в прошлом десантником и воевал в восьмидесятых в Афганистане. Оцеплял Кундуз, Мазар, Гардез. Афганские узбеки спрашивали его: “Ты мусульманин?” Он кивал согласной головой, тогда они просили его произнести шахаду, он спрашивал у них: “А что это такое?”
Однажды, когда их сбросили ледяной ночью вразброс в горы Бамияна с заданием выходить на перевал, обозначанный на карте, он неудачно приземлился и то ли сломал, то ли вывихнул себе ступню. Боль была такой, что он не мог двигаться, а обнаруживать себя ни криками, ни свистком, ни ракетой не дозволялось по приказу. Он полз одними руками в сторону назначанного пункта сбора, но утро настало раньше чем он преодолел половину надлежащего пути. Он скрылся в арчовнике – советский десантник, воюющий с единоверцами моджахеддинами. Разбухшая нога всё так же свирепо ныла. К полудню, когда он врылся под выступ скалы, застелив землю и себя ветками арчи, и стал накрепко перевязывать красную ногу своей майкой, над соседней горой пролетел их вертолёт – собирать остатки команды. Так он и остался там в осенних горах один на один с жизнью и смертью.
Он рассказал между делом, как на третий день подкараулил кабанёнка, пока его родители бегали на водопой, как ел этот “харам” – мало того что недозволенное Аллахом, но к тому же сырое мясо, как обвязывал животным жиром свою не только вывихнутую, но и отмороженную ступню, но как­то умолчал, каким образом остался жив и вернулся домой…

Было странно слышать это от него – подполковника милиции, который не далее как позавчера лебезил перед своим генералом, лепеча: “Есть товарищ начальник!” – когда тот материл его на чём свет стоит за какой­то бюрократический пустяк, посылая его куда подальше, пусть даже и проводником в Джаслык…

7.

Chapter 7. Nazar meets his mother. In the middle of their Penury he sees a mirage of the future. This is his Hope.

Это я вспоминал со вчерашнего вечера в тёплом и грязном ресторане, когда кабина Нивы пропахла яичным желтком и мы, жуя лепёшку вперемешку с яйцами, стали раскладывать варианты. “Сколько километров мы проехали после подъёма?” – и хотя вопрос был задан водителю, угрозу почувствовал я и поспешил перебить его медленную мысль другим: “А что, дорога до конца такая?” – и не дожидаясь ответа, закруглил: “Давайте, сперва вытащим машину, а потом уже разберёмся как и куда…”
Водитель выключил мотор, когда набралось достаточно тепла, чтобы нейтрализовать липкую влагу одежды, бросающей в дрожь, и в тишине тикнула стрелка часов. Время было 7.40 утра. “Хуже было бы застрять вечером…” – “ И здесь вы ищете формулу?” – опять рассмеялись.
“Ну что, выйдем толкать?!” – бывший афганец поднял ещё на один оборот свои штанины и застегнул борт парадного гражданского пиджака. “Обувь снимаем?” – спросил я. “У меня кеды в сумке, – ответил экс­десантник, – я пойду в них…” Мы с дипломатом поначалу собрались выйти в носках и сохранить сухими туфли, но посмотрев на их грязь, я решил оставить в кабине носки. Поверх пиджака я надел тряпичную куртку, а голову покрыл бейсбольной кепчонкой. Все мы закатали брюки, и скользя по каёмке кювета, приблизились к машине. Она целиком стояла в грязи. Наклонившись можно было опереться о кузов, но чтобы толкать – следовало становиться в жижжу. Первым вступил в грязь десантник. Я всё ещё сохранял надежду на сухость ног, но безостановочный ливень вымочил сперва бёдра, чем распустил закатанные брюки, потом вода стала пробираться за шею, а потому на первый толчок исполнив нечто наподобие тягла, я ощутил, что машину так не сдвинешь, хотя ещё некоторое время кричал в такт милиционеру: “Надо – раз! – дать – два! – качку – три!” То, что я делал и впрямь раскачивало кузов из стороны в сторону, но эта качка лишь вкапывала визжащую машину глубже и глубже в грязь.
“Вон там есть каменная крошка”, – указал милиционер на россыпь геологической породы, и сам пошёл искать в ней камни. Я охотно потянулся следом – всё лучше, чем лезть по колено в грязь. Если бы не бездорожье, то можно было бы подумать, что строители оставили кучку раскрошенного бетона на краю дороги, точно такая же кучка вздымалась и впереди. Мёрзлыми, негнущимися пальцами мы стали выковыривать нечто среднее между галькой и булыжником – смотря как раскрошится порода, и носить смешными порциями под колёса машины. Воды под машиной прибывало по кузов, и когда водитель, сидя в воде, заложил нашу крошку под колёса, а десантник по засученные колени в воде стал напирать на взревевшую машину, не оставалось ничего, как вступить и нам в грязь в полные ноги и вложить всю ненависть к этой слякоти в силу толчка: “Раз­два – взяли! Ещё взяли!” Машина покачнулась и въехала на камень: “Давай­давай…” – брызгая грязью задних колёс нам в лицо, машина тронулась, вырываясь из наших рук и вода стала замыкаться перед нами. “Давай­давай!” – кричал милиционер, дипломат лил слёзы от дождя, и я шлёпал по скользкой луже, и только машина, проюзовав по этой запасной колее ещё пять метров, стала намертво.

8.

Chapter 8. Every chapter contains some creature, which plays its own role in the narration, but at the same time supports the main theme as an overtone. Here Platonov describes a dog without teeth, which is followed by a man speaking nonsense – nonsense, however, that is meaningful in the context of the work as a whole: "Ascend to Ustyrt, raise something and bring it to me, I'll put it into my chest". Ust-Yurt, by the way, means Highland and the phrase returns us to the diptych in Vera’s room at the beginning of the story. Later, in a scene that parallels Nazar's search for the source of life, two poor people in a hut whisper about conceiving a baby; this would represent a poor kind of happiness, but would nevertheless be their own happiness.

Правда, поначалу мы решили, что она дожидается нас, но с нашим приближением включённый мотор раздулся в вой, колёса завертелись понапрасну перемалывая воду, мы по инерции налегли сзади, смывая грязь курток и пиджаков этой жидкой водой, но машина не двигалась. Она сидела на подвеске. “Попробуем назад!” – распорядился милиционер и мы зашли спереди. Я почему­то вцепился в зеркало, которое свернул, как ненужный артикул, потом взялся за раму передней дверцы – но сил на второе не было.
“Давайте согреемся и потом станем толкать…” – предложил мирно дипломат, пресекая мат милиционера, поливавшего беспутного шофёра и мы – стекая с себя воду и грязь – полезли снова в кабину… Масляной марли хватило лишь на ноги – стереть грязь с еле вылезших из разбухших туфлей неживых ступней, шофёр пустил в расход полотенце, в которое укутывал свой литровый термос. Я выжал штанища, ощутил боль посёка в голени, и накрутил на ступни носки. Пятно на заднем сидении оставалось сухим и я согнулся вчетверо, чтобы ступни пришлись на это пятно. Дипломата трясло, его волосы ёжиком разбрасывали капли с кончиков, непокрытые же волосы милиционера растеклись чёрными струйками по всем сторонам от макушки, сверкавшей передо мной. Милиционер принялся вновь материть подчинённого шофёра сперва за то, что тот остановился посреди хода, а потом ещё изначальней, за то что свернул на боковую колею, а не пошёл по утрамбованной. Тот что­то отвечал замёрзшими и невнятными губами.
Выпили остывающего чаю, запахшего марлевым маслом, съели по куску лепёшки. Тикающее изредка время близилось к десяти. “Бензина на обратную дорогу­то хватит?” – спросил дипломат. Шофёр кивнул в ответ и я уже не возражал. “Надо вот что: подложить камни под домкрат и поднять сначала переднее колесо, заложить под него другую порцию камней, а потом проделать то же самое с задними колёсами”, – стал излагать свою физическую рассудительность я, тем самым сознательно или бессознательно от вины за происшедшее и за то, что час назад ещё надеялся продолжать дорогу вперёд, и за то, что привёл этих городских функционеров сюда на Барса­Кельмес своим полудосужим любопытством…
Шофёр включил мотор и печку. “Здесь в степи люди выживают один день летом и полтора зимой…” – сказал зловеще он. “Летом они скидывают с себя всё: сначала рубашку, потом брюки, потом майку, потом трусы, и уже голых их находят трупами под каким­нибудь саксаулом, рывшими яму для своей головы…” – “Сегодня двадцатое апреля”, – вспомнил к чему­то дипломат. “Надо понанести камней в сумке… – сказал милиционер, – там за спиной есть пакет…” Я освободил пакет от хлебных крошек и трёх оставшихся яиц и протянул его вперёд. “А я надену этот пакет на голову!” – воскликнул дипломат и стал обвязываться целлофаном, из которого вытащил свои запасные носки. Все с дрожью готовились к следующему выходу. Мотор соревновался с секущим ливнем в шуме и милиционер с досадой сказал: “И ведь не разойдётся… Арал бы можно заполнить этой водой…”
Небо держало всё ту же суровую гримасу нерассветающего утра. “Может быть попытаться поехать пока мы внутри – прижмёт ко дну, к камням…” – малодушно предложил дипломат, на что водитель непонятно пожал плечами и поставил машину на скорость. “Включи передний мост!” – проинструктировал командир. – “Дай задний ход!” – скомандовал он через мгновение, но команды его, исполняемые шофёром, не достигали машины. Эта зверь прочно сидела на пузе. Надо было выходить ещё раз.

9.

I'll stop the overview of the chapters here, firstly because Platonov refers later in the story to “people carrying on their old discourse, an eternal conversation, as if they lacked the wit to come to a definite conclusion and shut up for good” and secondly because in any chapter one can find countless allusions, near-quotations and parallels to Sufi texts: Gulchatay, whose strength is too weak even to support her greed; Nazar, listening in the desert to the sound of the last regret of the sense and repeating the ritual of Sama' , that is of listening to the internal, eternal Music of God; the sheep, going round in circles, like Sufis performing their Zikr in Halqas or Circles; Sufian, saving his eyesight from damage, as Sufis do (they save their eyes, ears and tongue) to protect their soul, when they; Nazar, understanding and acceptance of life, his thoughts about the unity of a living world in which a wise-looking tortoise and a dignified bush are the equals of human beings, thoughts that are a perfect illustration of the Sufi concept Vahdati Vujud in Sufism, and so on and so forth.

На этот раз мы решили таскать камни в пакете, правда пакет тут же разошёлся по швам, и всё же его можно было держать снизу. Странно, но стоять в воде было теплее, нежели ходить по воющей степи за камнями, и после двух­трёх ходок все столпились в воде у машины. Водитель стал прикладывать к кузову домкрат, грязь не давала вставить его в паз. Он разгрёб жижжицу и заложил дно камнями, потом установив на них домкрат, стал крутить его ручку. Машина пошла вверх, но по мере того как она поднималась, всё более и более заметным становилось то, что поднимался сам кузов на рессорах, тогда как колёса стояли мёртво вцепившись в клейкий суглинок. Так черепаха поднимает поверх своего тела свой панцирь, высовывая из­под низу уязвимые мясистые клешни… Здесь же рессоры стали скрипеть и тогда водитель остановил накрутку, полез под переднее колесо, чтобы воодушевлённо закладывать камни якобы под него.
Мы стояли и мокли в наблюдении, изредка подкидывая водителю камней. Он проделал то же самое с задним колесом, и опять кузов вздулся, обнажив верх колеса, но отметка воды на диске немного опустилась, оставив пенистый след ватерлинии поверх. “Теперь ты рули сразу налево – на основную колею!” – наказал начальник и шофёр полез в кабину.
Мы толкали машину без прежних сил, в уверенности, что если ей суждено поехать по каменному настилу, она должна поехать сама, но странное, необъяснимое физикой трения дело – она завертела впустую колёсами, выбрасывая очередную порцию грязи на вымокшие до последней нитки брюки и заглохла.
“Давайте греться!” – предложил милиционер и мы поплелись в мокрое брюхо этого мерзкого чудовища.

10.

I am not arguing that Andrey Platonov was closely familiar with the theory and practice of Sufism. Sufism is a living concept which tries to understand and underline the human intention to be better, to be perfect; so are the works of Platonov. One can argue that Tao is the same Way; Buddha talks about the eight-fold paths to Nirvana; the road to Golgotha also of Christ had its stations. This is indeed a universal concept. And we could also compare Dzhan with the path of Faust, the journey of Dante or the search for the Holy Grail. But Dzhan of Platonov is about Khorezm, not about Beijing, Calcutta or Jerusalem and he explores the local characters with such profoundness, that this story is considered by many local researchers to outweigh the whole Uzbek Soviet or Turkmen Soviet literatures.

Теперь никто ничего не говорил. Я опять натянул уже мокрые носки, но в них было уютней, чем в раздувшихся туфлях, в которые не помещались порезанные ноги. Чаю уже оставалось на пару глотков, однако уже ни пить, ни есть не хотелось. Шмыгая и обтираясь, каждый сидел сам по себе. Дипломат снял с головы целлофановый пакет и слил воду под ноги. “Когда они поймут, что мы застряли?” – спросил я подполковника. – “Может быть сейчас…” – неопределённо ответил он и наши взгляды упали на тикнувшие в очередном броске часы. Время показывало свои 11.04.
“Они поймут куда надо ехать?” – продолжил мой вопрос дипломат, правда, не было понятно, спрашивает ли он водителя об этой дороге или милиционера о предварительном уговоре… “Степь большая…” – сказал в тон водитель и все опять замолкли каждый по себе…

Дипломат был молод – недавний выпускник местной Академии Дипломатии – бывшей Высшей Партийной Школы, но не по годам кругл. Спирально кругл: сейчас на сопровождении и бдении, завтра на протоколе, послезавтра – дальше по спирали – глядуном в зарубежной поездке, потом секретаришкой, атташе, а там, глядишь пообтерев сингапурские брючки в ташкентском кабинете начальничком отдельчичка, можно рассчитывать и на посольство в каком­нибудь восьмистепенном Йемене. Так вчера, после своих кувалдоголовых тюремщиков, подполковник внутренних дел расписывал по пьянке и в шутку лестницу успехов дипломата. Тот даже тогда промолчал.
Ведь наверняка знал, что и вправду досидит до роли посла, когда по молодой ретивости подготовит восемь страниц плана развитий дружеских отношений с Йеменом или Бременом и лишь только шеф из Министерства позвонит по засекреченному с двух концов телефону, станет докладывать, что первым пунктом… Шеф остановит его и скажет: “Отличный план, направь­ка его мне дипломатической почтой. А вот что я тебя попрошу… Ты ведь знаешь моего племяшку Ташмат­Ишмата, ну тот, который после тебя учился в Академии, так вот он женится. Там у тебя на территории, говорят, есть бирюзовые ожерелья и рубиновые кольца… Мода тут такая пошла, видишь ли… Организуй парочку… Да, да, дипломатической почтой…”
И даже на этой шутке опьяневшего вконец тюремщика дипломат лишь переплёл свои хрустнувшие пальцы. Вот это воля, – подумал я тогда…

А теперь он сидел, раскиснув своим шмыгающим носом, этот доморощенный сын профессора­арабиста и капли неподсыхающего дождя спиралями мешались с его бессильными слезами на круглом и рыхлом лице… Видя мельком его, не помню, когда я стал расчислять ход назад – те самые сорок километров до вагончика со шлагбаумом, но по такой погоде даже если бежать – никак не меньше 8­10 часов, и всё же спросил водителя я именно об этом: “Неужели здесь поблизости нет ничего жилого?!” – “160 километров”, – ответил он, но тут же наклонился к противоположному окну и сказал: “Во­он там есть вышка… может быть там есть что­то…”
Мы все втроём выглянули из дверцы: на горизонте и впрямь чернела малюсенькой галочкой вышка. “Чего же, дружок, ты не сказал раньше?!” – заверещали мы. “Были заняты”, – объяснил шофёр. Но следом добавил: “Я сам только что её увидел…”
“Я сбегаю”, – вызвался в нетерпении я. “Мы пойдём вместе”, – недоверчиво добавил подполковник. “Может быть вам лучше проделать с домкратом то же самое с другой стороны и заложить камни и под эту пару колёс?” – обратил я их внимание на свою сторону. “Если нет никого, то хоть лопатку или какое железо принесёте”, – высказался водитель и милиционер поддержал: “Поэтому надо идти вдвоём…”
Ходу до вышки казалось километров от силы восемь­девять, но я уже дрожал от нетерпения…

11.

Although it is easy to find correspondences between Dzhan and the stations and states of the Sufi way, there is, however, one major difference: the fact that the world of Dzhan is an atheistic world, whereas Sufism is about the unity of man with God. This leads us to the biggest controversy of Dzhan, because the word Dzhan, which is the key to the story and means not just an abstract soul, a pure spirit, but rather a fleshy vital force, has to do with the idea of transcending human existence. The whole story is the purest possible experiment, one that corresponds to the Soviet experiment. The question being asked is whether feeding people physically is enough to make them happy spiritually, or whether there is something more important in this world, which keeps people living in spite of the poorest living conditions. Sufism would say that this something is God, our belief in God, that He is within us and we are within Him. Just say any three words to someone and that someone will try to make sense out of their wholeness; just as the requirement of sense precedes the real end of the sentence, so our belief precedes our existence.

Когда мы с милиционером вышли из машины, наказав дипломату и водителю заниматься домкратом, дипломат вынул из сумки припрятанный изначально для себя зонт и протянул его мне, а шофёр напутственно бросил нам обоим вдогонку: “Идите по насыпной стороне!” Мы двинулись в ту сторону, но степь была одинаково расхлябана. Ветер поливал мерзким ливнем в лицо, и тогда я, пытавшийся держать вывернувшийся наизнанку зонт перед нашей спаркой, отдал его милиционеру, а сам, закинув свою тряпичную куртку поверх кепчонки, задёрнул снизу молнию до подбородка, так что лишь глаза мои смотрели в ветровую щёлочку. И хоть живот мгновенно намок, но лицу стало уютно. Я прибавил шагу. Экс­десантник в своём парадном пиджаке и в кедах шёл с непокрытой головой, пристраивая к ней мятущийся зонт дипломата. Я побежал трусцой, но через десяток шагов задохнулся от встречного ветра, переполнившего лёгкие, которые уже стучали в горле. Земля расступалась и растекалась из­под редких растений, которые секли ноги своими степными, колючими ветками, цепляясь за тёплую прохожую жизнь.
Хотелось упасть и плакать. А­то просто улечься под первый саксаул или тамариск, противостоящий этому тропическому дождю, штормовому ветру, селевой грязи. Я вспомнил зачем­то по ходу как на асфальте часом ранее сверкали молнии и я думал тогда: оборудован ли автомобиль громоотводом.
За этими мыслями или скорее их обрывками я выглянул в щёлку куртки и не увидел вышки – она ушла влево – я обернулся – напарник шагал тоже вслепую. Лицо его раскраснелось от мокрого ветра, волосы лились уже назад, и зонтик висел обузой под мышкой. Мы шли то по травам, то по камням, но больше всего по известковой грязи, с любопытством и досадой изредка пересекая утрамбованные степные дороги, расходящиеся по законам, известным лишь им да безвестным водителям прошлого, потом опять ступали по глине, имевшей единственное приличное свойство – не налипать к туфлям, поскольку она была слишком жидка от потоков.
Ветер с дождём шёл сквозь нас, как и мы шли сквозь него, но нам оставалась непрекращающаяся дрожь. Машина давно пропала из виду за бугром, а вышка всё ещё оставалась основанием за горизонтом. Опять наш путь пересекла дорога – ровная и укатанная наподобие галлюцинации, потом пошли нескончаемые лужи, которые перешли в болото с топорщащейся растительностью, выкачивавшей нам под ноги поверхностную воду. Да, для полноты картины не хватало лишь землетрясения…
Я шёл и думал о том, что иду, или же это мысль о том, что я иду – вела меня дальше и дальше помимо моих сил, моей воли. Ещё один вязкий косогор и вдруг показался не ожидаемый противопожарный щит, но крыша целого строения у подножия вышки. То, что дипломату казалось давеча человеком на вышке, уже различалось гигантской тарелкой антенны, и мы, не сговариваясь, прибавили шагу. Я шёл быстрее, как будто бы моё нетерпение облегчало мой путь и должно было подтягивать подполковника, но он шёл скучно и неодолимо, не подымая глаз вперёд.
Я шёл быстрее, а потому, когда час или другой спустя вышка стала приближаться в росте, я вдруг заметил, что нечто под ней уходит вниз, и это был не дом, стоящий уже в полный рост, и даже не двор, оцепленный столбами и невидимым отсюда забором, а ещё ближе – и вдруг эта линия обнажилась, земля внезапно сменила цвет, и я увидел стену, уходящую вниз, и ещё сотня шагов, и я ошарашенно понял, что вышка на другом плато, а между нами – отвесная пропасть…