Часть i. служение господне 12 страница

Кажется, ясно, что прячется, но от кого и от чего, — совсем не ясно, и в голову никому не придет, за две тысячи лет, спросить об этом. Смутно помнит Петр-Марк о скитальческих путях Иисуса; помнит еще, куда Он ходил, но зачем, — уже забыл, или не хочет, боится вспоминать. Матфей и о самих путях уже почти забыл, а Лука забыл совсем.[653]

Внешними только, географическими точками отмечен в евангельских свидетельствах утаенно-скитальческий путь Иисуса, и за две тысячи лет никто не увидит, что эти точки — капли крови; что этот страшно людьми забытый путь на земле Сына человеческого — как бы, в самом деле, насмерть раненого зверя кровавый след.

XX

Медленно великое светило Конца, солнце царства Божия, отходит от земли; медленно понимает Иисус, что время еще не исполнилось, брачный пир не готов: Агнец еще не заклан. С медленно в сердце проникающей горечью видит Он, как поворачиваются люди спиной к царству Божию:

…звать послал… на брачный пир… и не хотели прийти… но, пренебрегши то, пошли, кто на поле свое, а кто на торговлю свою. (Мт. 22, 3–5.)

Косность и тупость людей бесконечную так испытал на Себе Иисус, как никто.[654]

Мертвым мертвецов своих погребать предоставь (Мт. 8, 22), —

вот страшное слово Живого в царстве мертвых. Понял Он, что весь Израиль, а может быть, и все человечество — поле мертвых костей.

Сын человеческий, пришед, найдет ли веру на земле?

Весь труд Его жизни не даром ли? Мир пришел спасти, и не спас? Вот рана в сердце Его, источающая кровь.

XXI

…Не хотел, чтоб кто-либо узнал (Его), ибо учил Своих учеников и говорил им, что Сын человеческий предан будет в руки человеческие, и убьют Его. (Мк; 9, 30–31.)

Вот для чего уходит от мира, — чтобы остаться наедине с Двенадцатью, учить их и готовить к последнему пути, крестному. Уходит от мира сего, чтобы увести их в свой мир; спасти это последнее, единственное, что осталось у Него на земле. «Мир Его не узнал», — эти узнают; «свои не приняли», — примут эти.[655]

Зная, что пришел час Его перейти от мира сего к Отцу, — возлюбив Своих, сущих в мире, возлюбил их до конца, —

сказано о всех Двенадцати на Тайной Вечере, —

когда дьявол уже вложил Иуде Симонову Искариоту предать Его (Ио. 10, 13, 1–2).

Знал же Иисус от начала, кто предаст Его.

…Не двенадцать ли вас избрал Я, но один из вас — дьявол (Ио. 6, 64; 70).

Как бы легко мог сказать ему: «уйди»; но вот, не скажет.

Приходящего ко Мне не изгоню вон. (Ио. 10, 6, 37.)

Будет и его любить до конца — до последнего лобзания, которым тот предаст Его в Гефсимании.

Все они идут за Ним покорно, еще не зная, куда Он ведет их и зачем; молча удивляются-ужасаются, почему ушел Он от царства тогда, на горе Хлебов, и теперь уходит от мира.

Господи! что это, что Ты хочешь явить Себя нам, а не миру? (Ио. 14, 22.)

Так же, как братья Его, могли бы и они сказать:

Втайне не делает никто ничего (доброго), но всякий ищет сам быть известным. Если Ты делаешь такие дела, то яви Себя миру. (Ио. 7, 4.)

Не понимают, ужасаются, а все-таки идут за Ним, куда бы Он их ни повел, потому что любят Его бесконечно.

Может быть, уже и теперь Он говорит им, что скажет в ту предсмертную ночь:

вы — друзья Мои… Я уже не называю вас рабами, потому что раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего. (Ио. 15,15.)

Может быть, уже и теперь молится за них, как будет молиться в ту предсмертную ночь:

Отче! Я о них молю: не о всем мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне.

…Отче Святый! соблюди их во имя Твое… чтобы они были едино, как и Мы. (Ио. 17, 1 — 13.)

XXII

Слишком рано, конечно, празднуют враги Его победу над Ним, после Капернаумского утра: только теперь начинается между ними неземной поединок. Только тело врага убивает враг, в поединке земном, а в этом — и тело, и душу; временная жизнь или смерть решается в земном поединке, а в этом — вечная. Если Он — с Богом, то они — с дьяволом, и наоборот. Самое страшное, что может сделать человек с людьми. Он делает с ними, когда говорит:

ваш отец — диавол. (Ио. 8, 4.)

То же и они делают с Ним, когда говорят:

теперь узнали мы, что бес в Тебе. (Ио. 8, 52.)

Большего поединка Бога с дьяволом не было в мире и не будет, потому что большей любви, чем у Него, и большей ненависти, чем у них, не было в мире и не будет. Что разжигает их ненависть? Тайный, скрытый от них самих, только изредка, прямо в глаза им заглядывающий, в жилах их всю кровь леденящий ужас: «Кто это? что это? откуда?» Смутно чувствуют они в Нем Существо неземное. То, что говорят им в свое оправдание слуги их, посланные схватить Его и не посмевшие это сделать:

никогда человек не говорил так, как этот Человек (Ио. 7, 46), —

сами они чувствуют, сами признаются:

мы не знаем, откуда Он. (Ио. 9, 29.)

Кто же Ты? — Долго ли Тебе держать нас в недоумении? (Ио. 8, 25; 10, 24).

Сколько бы ни брали Его — не возьмут: «между них» — сквозь них — проходит как дух. Сколько бы ни убивали Его, — не убьют: все мечи их проходят сквозь Него, как сквозь дух. Сколько бы ни уверяли себя и других, что «в Нем бес», — не уверят: тайное сомнение шевелится в них. Душу бы отдали — и отдадут, чтобы подавить сомнение, но не подавят.

Всякий грех и хула простятся человекам…

Но кто будет хулить Духа Святого, тому не будет прощения вовек (Мт. 12, 31; Мк. 3, 29), —

слышат приговор Его над собою.

Идите от Меня, проклятые, в огнь вечный (Мт. 25, 41).

Этим-то вечным огнем и распаляется их ненависть. Вот чем Он держит их за сердце.

XXIII

Но и они держат Его. «Ваш отец — дьявол», — кому Он это говорит, — всем ли иудеям? Но «от Иудеев спасение» (Ио. 4, 22). На две половины делится для Него не только Израиль, но и все человечество — на пшеницу и плевелы, сынов Царства и сынов Лукавого, смешанных так, что не различить.

…Хочешь ли, пойдем, выберем их?…Нет, чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали с ними и пшеницы.

Оставьте расти вместе то и другое до жатвы. (Мт. 13, 28–30.)

Кто пшеница, кто плевел, не знает и Он; борется с врагом неуловимым. Сколько бы ни брал его — не возьмет; сколько бы ни убивал — не убьет. Плевел сегодня — завтра пшеница; в Иуду вошел сатана сегодня, а завтра войдет в Петра, и ему скажет Господь: «Отойди от Меня, сатана!»

Вот чем и они держат Его за сердце — плевелом-пшеницей: Иудой Дьяволом — Иудой Возлюбленным.

На две половины делится мир: Петр — в одной, в другой — Иуда. И поединок в мире бесконечен: конец его — конец мира — Страшный Суд.

XXIV

Мартовские розы Тивериады отцветают так же скоро, как мечты о царстве Божием в слабых сердцах людских.

С первым полуденным ветром, в начале мая, в глубокой, отовсюду горами стесненной котловине Геннисаретского озера наступает зной, а в конце мая, в начале июня становится невыносимым. Дышат болотной лихорадкой стоячие воды озерных лагун. Сквозь запах теплой воды и гниющей рыбы томно-лекарственно пахнут эвкалипты с облупленной кожей розово-телесных стволов, — в голубоватом, лихорадочно-знойном тумане, мглистые призраки, а от дремлющих по шею в воде, облепленных черною тиною, буйволов пахнет свинятником. Даже ночи бездыханно-жарки. Тучи жалящих мух и мошек не дают заснуть, и тягостно в знойном мраке благоухание лимонных цветов. Вся цветущая равнина Геннизара — как бы увядающий и тлеющий рай.[656]

Ирод Антипа, построив столицу свою, Тивериаду, на старом кладбище, населил ее всяким языческим сбродом, потому что ни один благочестивый иудей не согласился бы жить на этом «нечистом месте».[657]Тивериада — на западном берегу озера, а на восточном — Гадара, тоже бывшее языческое кладбище, ныне — свиное пастбище, где бесы ютятся в запустевших гробах и живет Гадаринский бесноватый (Мк. 5, 1–5). Между этими двумя нечистыми местами, все оскверненное святое озеро — святейшее место земли, где едва не наступило царство Божие, — как бы с адом смешанный рай; царство Божие, смешанное с царством дьявола.

XXV

Знал Иисус, что надо Ему не только покинуть Израиля, но и отвергнуть его, проклясть; надо сказать:

Се, оставляется вам дом ваш пуст. (Лк. 13, 35.)

Но решиться на это, кажется, долго не мог. Всех утаенно-скитальческих путей Его мы не знаем: в IV Евангелии они иные, чем у синоптиков. Но и по тому, что мы знаем, видно, что много раз уходил Он от Израиля и опять возвращался к нему, с надеждой: «сколько раз Я хотел…»

Долго решиться не мог — наконец решился. Кажется, после второго Умножения хлебов, выйдя из пределов Далмануфских (Магдалинских, по Матфею, 15, 39), —

пошел, с учениками Своими, в селение Кесарии Филипповой (Мк. 8, 27.), —

на север, в горную страну, у подножия Ермона. Знал, уходя, что вернется в родную землю только для того, чтобы в ней умереть.

Если мы верно угадываем времена последнего года Господня, то Иисус пошел в Кесарию в начале Геннизарского лета. Может быть, в эти знойные дни, тосковал Он о горной свежести родных Назаретских высот, а белеющий между выжженных холмов над озером снежный Ермон манил Его к свежести еще более родных, неземных высот.

XXVI

Где и когда проклял Господь Израиля, мы не знаем с точностью, но можем догадываться об этом по трем намекам. Первый — то, что город Хоразин (Ker âse) упоминается только однажды, в слове Иисуса о трех нечестивейших городах Израиля — Вифсаиде, Хоразине, Капернауме, и больше нигде в Евангельских свидетельствах: будучи в Хоразине или около него, Иисусу было естественно вспомнить о нем. Второй намек — то, что нечестие этих городов сравнивает Господь с нечестием Тира и Сидона, а Кесария Филиппова находится в Сидонской области: идучи туда, было опять-таки естественно вспомнить Сидон. И, наконец, третий намек: на прямом и кратчайшем, двухдневном пути в Кесарию с Геннисаретского озера (через Tibnin или Gatir) находятся высоты Хоразинские, откуда Иисус мог окинуть последним, прощальным взором все расстилавшееся у ног Его, в белую знойную мглу закутанное озеро, место Блаженной Вести, от ее начала, горы Блаженств, над Капернаумом, до ее конца, горы Хлебов, над Вифсаидой, — некогда святейшее место земли, а теперь оскверненное, — смешанный с адом рай, царство Божие, смешанное с царством дьявола.

Кажется, именно там, именно тогда, и сказал Господь притчу о «злом роде сем», — может быть, не только Израиле, но и всем человечестве:

Выйдя из человека, дух нечистый ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит. Тогда говорит: «Возвращусь в дом мой, откуда я вышел». И пришедши, находит его незанятым, выметенным и убранным.

Тогда идет и берет с собою семь духов, злейших себя, и, вошедши, живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого.

Так будет и с этим злым родом. (Мт. 12, 44–45.)

Тогда начал укорять города, в которых наиболее явлено было сил Его, за то, что они не покаялись:

Горе тебе, Хоразин! горе тебе, Вифсаида! ибо, если бы в Тире и Сидоне явлены были силы, явленные в вас, то давно бы они, сидя во вретище и пепле, покаялись.

Но говорю вам: Тиру и Сидону отраднее будет в день суда, нежели вам.

И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься; ибо, если бы в Содоме явлены были силы, явленные в тебе, то он оставался бы до сего дня. Но говорю вам, что земле Содомской отраднее будет в день суда, нежели тебе. (Мт. 11, 20–23.)

Это, может быть, не только тем трем, но и всем городам земли — всему Граду Человеческому сказано; может быть, и наш Капернаум, христианский, до неба вознесшийся, до ада низвергнется.

XXVII

Проклял Господь Израиля, а все-таки любит его и будет любить до конца. На последнем пути в Иерусалим, когда Он увидит Его, то заплачет о нем:

О, если бы и ты, хотя в сей твой день, узнал, что служит к миру твоему! Но это сокрыто ныне от глаз твоих. (Лк. 19, 42.)

Что произошло бы, если бы Иерусалим узнал, «что служит к миру его»; если бы начатая там Иисусом борьба кончилась Его победой, и в одном углу эллино-римского мира, orbis terrarum, основан был Град Божий, царство Божие? «Стал ли бы Иисус во главе народа Своего, чтобы начать новую эру всемирной истории, от нынешнего хода ее совершенно отличную?» — спрашивают левые критики и отвечают: нет, если бы «Царю Иудейскому» удалось поднять восстание в народе, свергнуть власть иерархии, то Он был бы и Сам в величайшем затруднении, не зная, что Ему делать с этою властью.[658]

Если так, то люди оказали благодеяние Сыну человеческому, распяв Его; это, конечно, с той предпосылкой, что вера Иисуса и наша в царство Божие — самообман.

Что было бы, если бы Он победил? А что будет, если Он снова придет и победит? Ведь и это будущее столь же невообразимо для нас, как и то прошлое, возможное или невозможное, и даже так, что эти недоумевающие люди решают: «Никогда не придет».

Сын человеческий говорит нашему второму человечеству о гибели первого:

как во дни перед потопом, ели, пили, женились, выходили замуж, до того дня, как вошел Ной в ковчег: и не думали, пока не пришел потоп и не истребил всех, так будет и в пришествие Сына человеческого. (Мт. 24, 38–39.)

Если не покаетесь, все так же погибнете (Лк. 19, 3.)

Что было бы, если бы Иисус тогда победил? Можно с уверенностью сказать одно: не было бы грозящей нам сейчас гибели второго человечества.

Надо быть религиозно невменяемым, как люди наших дней, чтобы думать, что человечеству могло пройти даром убийство Сына Божия и что мир будет искуплен Им, не искупив себя перед Ним.

XXVIII

Все это, может быть, уже предвидел Иисус на Хоразинских высотах: может быть, тогда уже плакал о том, кого проклинал, — не только о «злом роде сем», Израиле, но и о всем роде человеческом:

сколько раз Я хотел… и вы не захотели! (Лк. 13, 34.)

И окинув последним взором Землю Святую — Проклятую, пошел.

Днем и ночью, в зной и стужу, в дождь и ведро, идут-идут двенадцать нищих бродяг, а впереди их Тринадцатый. Куда идут, сами не знают; знает Он один: — на Крест.

КЕСАРИЯ ФИЛИППОВА

I

Ирод Филипп, четверовластник, сделал столицей своей древний город бога Пана, Паниас, на южных предгорьях Антиливана, у подножия Ермона, отстроив его заново, со всем великолепием эллино-римского зодчества, и назвав «Кесарией», в честь кесаря Августа.[659]Но верной осталась древнему богу земля его и под новым именем. «Жив Великий Пан», — журчали воды, шумели листья, жужжали пчелы; и гром гремел, и трепетала звездами ночь от радости, что жив великий Пан.

В северной части города высилась огромная скала, с темной пещерой, Панионом, незапамятно-древним святилищем Пана, где бил из бездонной расщелины, как бы адова устья, один из великих Иорданских источников. Новорожденные воды Святой Реки вытекали из адова устья сначала широкой и гладкой, хрустальной волной, как из наклоненной чаши, а потом низвергались водопадами в ущелье, где, разбившись на тысячи русл, то прядали шумно сверкающей пеной, между черных базальтовых глыб, то стлались по песчаному ложу, тонко звеня невидимо-прозрачным стеклом. Все эти живые воды орошали священные Пановы рощи, где возносились осокори, вязы, клены, дубы и тополя такой вышины и красоты «божественной» — «демонической», δαιμόνιον, по слову Платона о рощах Атлантиды, Блаженного Острова,[660]что казались насажденными самим богом Паном, в веке Золотом, или Богом Адонаем, в раю.[661]

II

Отец Ирода Филиппа, Ирод Великий, тот, самый, что «искал погубить Младенца» Спасителя (Мт. 2, 23), воздвиг земному богу, кесарю Августу, иному «Спасителю», на узком выступе скалы над самой кручей, где зияла пещера Паниона с Иорданским источником, великолепный, из белого мрамора, эллинского зодчества храм. Были, должно быть, и на нем, как на всех подобных храмах, посвятительные надписи; какие — мы можем судить по дошедшим до нас, надписям, Приенской и Галикарнасской, от 9 года до Р. X., прославляющим день рождения Августа:

Бог послал нам Спасителя, σωτήρ… Море и суша радуются миру… Большего, чем он, не будет никогда… Ныне Евангелие, о рождестве бога исполнилось.[662]

III

Путнику, восходившему, как Иисус, в летние дни, с раскаленной равнины Геннизара на лесистые предгорья Антиливана, у Кесарии Филипповой, где, в многоводных и густолиственных рощах Пана, веет и в самые жаркие дни сквозь благовонный мед лавро-розовых чащ девственный холод Ермонских снегов, — путнику казалось, что, выйдя из адского пекла, входит он в свежесть райских садов.

Здесь, в Кесарийских ущельях, отпечатлелся, может быть, в те дни, на гладком песке Иорданских источников, рядом с копытами горной козы или самого бога Пана, след ноги Господней.

Сын человеческий не имеет, где приклонить голову. (Мт. 8, 20.)

Здесь приклонил на глубокие, между корнями дубов, мягкие — мягче изголовий царских — мхи; здесь отдохнул перед последним путем, Крестным.

IV

Более чем вероятно, что свидетельство Марка об утаенно-скитальческом пути Господнем в Кесарию Филиппову относится к тому древнейшему, может быть, доевангельскому, слою преданий-воспоминаний, где исторически подлинно все, насколько вообще религиозный опыт, сверхисторический, вместим в порядок истории. Вот одно из тех свидетельств, где все еще слышится живой голос Петра сквозь голос Марка: Петр говорит, Марк записывает. В этом убеждает нас редчайшая во всех вообще евангельских свидетельствах, а в Марковых особенно, точность в указаниях места и времени.

Время Кесарийского действия — после Умножения хлебов и отвержения обоюдного, — Иисуса Израилем и Израиля Иисусом. В этом точном указании времени синоптики согласны с IV Евангелием, что также для нас порука в исторической подлинности Кесарийского свидетельства. Смысла, решающего все в жизни учеников и Учителя, не получает ли, в самом деле, только после такого отвержения обоюдного этот удивительный, Иисусом в Кесарии Филипповой заданный ученикам вопрос:

а вы за кого почитаете Меня?

Или еще удивительнее в греческом подлиннике:

а вы что обо Мне говорите, — кто Я такой?

(Μκ. 8, 29; Мт. 16, 15; Лк. 9, 20).

Темный у синоптиков, ясный только в IV Евангелии вопрос:

не хотите ли и вы отойти от Меня? (Ио. 6, 68), —

как отошел Израиль, и отойдет, может быть, весь мир? Сказано ли это Иисусом или только подумано, — глубже и исторически подлинней нельзя объяснить того, из чего вышло все Кесарийское действие. Здесь, как почти везде, первый и лучший истолкователь синоптиков — Иоанн.

V

Точность в указании времени, доходящая до счета дней, в Марковом свидетельстве о Кесарии, есть нечто единственное, больше нигде не встречающееся в нем, до страстей Господних.

Дней через шесть (9, 2), —

после того вопроса: «Кто Я такой?» будет услышан ответ на горе Преображения:

Сей есть Сын Мой возлюбленный. (Мк. 9, 7.)

«Дней через шесть», — по свидетельству Марка, а по свидетельству Луки (9, 28): «через восемь». Шесть — восемь: около семи — седмица. Эта, Кесарийская, и та, Страстная: эта — как бы тень и прообраз той; сказано в этой, сделано в той. Здесь, в Кесарии, Марк считает время днями, а там, в Иерусалиме, будет считать уже часами, минутами.

Есть у памяти сердца свое особое время, не то, что у памяти ума. Память сердца считает время тем в меньших дробях, чем больше для нее то, что происходит во времени; время умаляется, как бы сжимается для сердца, по мере того как событие для него растет; сердце бьется все чаще, быстрее, — быстрее льется в часовой склянке песок, движется стрелка на часах памяти: годы, месяцы, дни, часы, минуты, секунды, и последний миг — вечность — Конец. Меньше произойдет в десять веков всемирной истории, чем в десять секунд — миг — на кресте. Это умаление, сжимание времени началось для Петра в Кесарии Филипповой. «Дней через шесть» — эти три слова — как бы памятная, сделанная рукой самого очевидца Петра заметка на полях Евангелия; ею хочет он сказать: «Главное начинается здесь; здесь сказал нам Иисус, и мы Ему поверили, что Он — Христос».

VI

Точности в указании времени соответствует точность и в указании места.

Есть у сердца и память мест особая, не та, что память ума. Чем событие огромнее для сердца, тем крепче и уму непонятнее прилепляется память к мельчайшим черточкам тех мест, где событие происходит. Две такие черточки уцелели в воспоминаниях Петра о Кесарии.

Спрашивал Он, дорогою, учеников своих. (Мк. 8, 27).

Помнит ли Марк, помнит ли сам Петр, что значит «дорогою»? Если ум забыл, то сердце помнит: «Сын человеческий не имеет где приклонить голову», — в скитании, в изгнании, в отвержении, в проклятии, может быть, не только Израилем, но и всем человечеством. Все идут, да идут, и будут идти до пределов земли, до конца времен, двенадцать нищих бродяг, а впереди — самый нищий, Тринадцатый.

Вот одна из черточек, а вот и другая.

VII

В пригороды-села, κώμας, Кесарии Филипповой, пошел Иисус.

(Мк. 8, 27.)

В пригородах был, а в города не входил. Помнит ли Марк, помнит ли сам Петр, что и это значит? Если через двадцать лет забыл, а через двадцать веков это темное место в памяти Петра осветилось для нас, как внезапным лучом, светом истории, то разве и это не чудесная порука в истине всего свидетельства?

Больше года ходит Иисус около Тивериады, столицы «государя» своего, Ирода Антипы, и тот «ищет Его увидеть» (Лк. 9, 9), но Он в нее не войдет. Многие дни, может быть месяцы, ходит и около столицы Ирода Филиппа, Кесарии, но не войдет и в нее. Кажется, всю жизнь уходит от больших городов, где люди, как Марфа, «суетятся о многом», забыв, что «нужно только одно» (Лк. 10, 41–42); где князь мира сего дает людям «власть и славу, ибо она предана ему» (Лк. 4, 6). В Иерусалим войдет только для того, чтоб умереть, но будет и в эти последние дни уходить каждую ночь из города в селение Вифанию.

Так всю жизнь уходит из городов-темниц на волю, от людей и камней — к лилиям долин и птицам небесным, из ада человеческого — в Божий рай.

Вот один из двух глубоких, может быть, умом Петра забытых, но сердцу его памятных, смыслов этой черточки: «пошел в селения Кесарии Филипповой», а вот и другой. Именно здесь, в Кесарийском ущелье, откуда виднелся вдали, на узком выступе скалы над пещерой Паниона, храм «Спасителя» Августа, — именно здесь, как нигде, должен был прозвучать вопрос Спасителя Христа: «кто Я?» Здесь же, на Иорданских источниках, должен был Иисус, вспомнив о Крещении, начале своем, возвестить и свой конец — Крест.

VIII

Скупы вообще все евангельские свидетельства на обозначения мест. Только тогда вспоминают их, когда речь идет о главнейших событиях в жизни Христа. В Вифлееме или Назарете — Рождество, в Вифаваре — Крещение, в Капернауме — Блаженная Весть, а в Кесарии что? Здесь впервые людям явлен Крест.

Мог ли знать Иисус, без чудесного дара предвидения, что умрет на кресте? Мог, вопреки всей левой критике. Вспомним, что в самый год Р. X. (4 — 5-й до нашей эры), римским проконсулом Варом, подавившим мятеж Иуды Галилеянина, «Мессии», распято две тысячи мятежников, чье главное гнездо находилось в соседнем с Назаретом, Сепфорисе, так что лес крестов осенил черною тенью колыбель Младенца Христа.[663]Вспомним, что в 6 году нашей эры, 10 — 11-м — по настоящем Р. X., подавлен проконсулом Конопием второй мятеж того же Иуды Галилеянина или другого «Мессии», нам неизвестного, и снова множество мятежников распято.[664]Эти кресты мог уже видеть Отрок Иисус.

Дерева не хватит на кресты, в безлесой пустыне Иудейской, у стен осажденного Иерусалима, в конце Иудейской войны, так что один и тот же крест будет служить для многих распятий.[665]

Всех «Мессий, царей Израиля», казнь, по римским законам, — крест. Этого не мог не знать Иисус; не мог не предвидеть, что «преступник» двух законов, Моисеева и кесарева. Он будет казнен, а для Него, Мессии, казнь — значит крест.

Только что сказал себе: «Я — Христос, Мессия», как уже увидел Крест. Видел всегда, но впервые явил его людям здесь, в Кесарии Филипповой; думал о Кресте всегда, но лишь здесь сказал впервые людям: «Крест». Смысл Кесарии Филипповой — в этом. Это помнит Петр-Марк.

Кто хочет идти за Мною… возьми свой крест. (Мк. 8, 34.)

Или, по «незаписанному» в Евангелии слову Господню, Аграфу:

кто не несет креста своего, тот Мне не брат.[666]

Сын человеческий сделается Братом человеческим впервые здесь, в Кесарии Филипповой.

Первенцем был между многими братьями (Рим. 8, 29.), —

скажет Павел.

К братьям Моим или (Ио. 20, 17), —

скажет сам Господь, по воскресении.

IX

Это лицо Брата, неузнанное тогда, и теперь, через две тысячи лет, все еще неизвестное, потому что слишком человеческое — в Божеском, является здесь, в Кесарии Филипповой, так, как, может быть, нигде в жизни человека Иисуса, кроме Гефсимании. Но уже и здесь, в самом Евангелии, религиозный опыт застилается позднейшим догматом, лицо Иисуса, Сына человеческого, — лицом Христа, Сына Божия, как слишком ярким полуденным светом застилается даль. Тайну Иисуса во Христе уже само Евангелие открывает невольно, нехотя, как бы вопреки себе. Здесь, в Кесарии Филипповой, как нигде, кроме Гефсимании (но и ее начало уже здесь), борется, может быть, не только в сердце учеников, но в сердце Петра, нашего главного свидетеля, но и в сердце самого Учителя, — Иисус с Христом, Сын человеческий — с Сыном Божиим. Кто Кого победит, — вот вопрос Кесарии Филипповой.

Мы никогда ничего не поймем ни в жизни, ни в смерти человека Иисуса, никогда не увидим ни первого утаенного лица Его, Назаретского, ни последнего — Гефсиманского, Голгофского, если не увидим Его лица Кесарийского. Здесь, как нигде, наша воля к спасению противоположно согласна с волей учеников Его: увидеть в Иисусе Христа, в Сыне человеческом — Сына Божия, — их воля; а наша — во Христе увидеть Иисуса, в Боге — человека. Им погибнуть или спастись значит узнать в Иисусе Христа, а нам — во Христе узнать Иисуса.

Я не тем казался, чем был;

Я не то, чем кажусь, —

говорит Иисус в «Деяниях Иоанна»;[667]это мог бы Он сказать и нам, через две тысячи лет. Все еще Он кажется и нам, так же, как ученикам своим, или только Иисусом, или только Христом; все еще и мы до конца не поняли тайны Кесарии Филипповой: Иисус — Христос. Мог бы Он сказать и о нас, как о них:

те, кто со Мной, Меня не поняли.[668]

X

Чтобы понять разговор, как следует, надо знать не только, о чем люди говорят, но и где. «Спрашивал (Иисус) дорогою учеников своих», — кажется, не значит: «идучи дорогой». Слишком невероятно, чтобы тринадцать человек могли на ходу говорить или хотя бы только слушать, участвовать молча в беседе о сокровеннейшей тайне своей, о том, от чего зависит спасение не только их, но и всего человечества. Кажется, «дорогою» значит: «в пути», «в странствии».

Слишком верить Луке в Кесарийском свидетельстве нельзя: даже имени Кесарии не помнит он, или не считает нужным вспоминать. Но, кажется, одной у него черточке, объясняющей Марка, можно верить.

…Однажды, когда Он молился в месте уединенном, и ученики были с Ним, Он спросил их… (Лк. 9, 18.)

Перед каждым великим шагом в жизни своей молится Иисус, чтобы узнать волю Отца: так же и перед этим, величайшим — первым шагом на Крестном пути, потому что Крестный путь начинается для Него уже здесь, в Кесарии. Молится почти всегда в ночные часы или вечерние. Так же, вероятно, и теперь, в конце дневного пути, на привале у костра, под сенью одной из священных Кесарийских рощ бога Пана, у одного из множества русл Иорданского источника, а после молитвы и такого же, может быть, преломления хлеба, как на той последней Тайной Вечере, спрашивает учеников:

что говорят обо Мне люди, — кто Я такой?

Так по свидетельству Марка (8, 27), а по Матфееву (16, 13):

что говорят люди о Сыне человеческом, — кто Он такой?

И, наконец, еще по свидетельству Луки. (8, 18):

что говорит обо Мне народ, — кто Я такой?

Странный, как будто невозможный, вопрос. Чтобы не знать или забыть, что говорят о Нем люди, не должен ли Он был забыть всю свою жизнь — кто Он, где Он, откуда и куда идет; забыть, как уже в начале служения, —

весь народ говорил о Нем: не это ли Христос (Мессия)? (Мт. 12, 23);

и, в конце, на горе Хлебов, —