Глава третья Первая любовь 1 страница
ЗАПЕВ
Снежные вершины,
громады скал,
от сотворенья мира
в хаосе поднявшиеся к небу,
дремучие леса,
кипящие потоки шумных рек,
луга, охваченные радугой цветенья
и ароматом трав,
и гордый человек,
готовый умереть за дружбу,
честь, свободу, —
все это с незапамятных времен
наречено в поэзии народа
страной былин
и именем — Кавказ!
На многих языках
звучит здесь человеческая речь.
Живет здесь братство множества народов.
Когда они пришли, откуда и зачем?..
Никто на это людям не ответит.
А может быть, они извека здесь?
Среди отрогов гор есть Голубое озеро в Чечне.
Купаются там звезды, и луна,
и зори — с наступлением рассвета.
В нем утонуло отраженье древних…
На потаенных берегах его
ученые нашли
стоянку первобытных поселенцев.
У очагов, зажженных молнией,
во тьме веков застыли силуэты…
Что видели они?
Какою представлялась им
судьба грядущих поколений?
Молчат. Ответа нет.
Лишь домыслы о прошлом повествуют…
То было двадцать тысяч лет назад!
А может, это были наши предки?
Страбон и Плиний; Моисей Корейский
оставили для мира имена
людей, когда-то бывших на Кавказе.
И сквозь туманы трех тысячелетий
народов наших встали имена.
Столетья мы наследовали скалы,
на этих скалах — каменные башни,
могильники безмолвных мертвецов…
Где отпечаток кисти человека,
где солнца знак — движенья мира символ,
где турий рог на выцветших стенах
о предках нам рассказывали скупо.
Но был еще один хранитель тайн — язык!
Всегда живой и сильный,
ни тленью, ни сраженьям не подвластный
язык-мудрец народа моего.
В нем память прошлых дней
и песня соловья.
В нем сохранился миф про Тейшабайне,
сказ про Батыя — внука Чингисхана —
и про сражения с Тимуром Хромым,
мир покорившим, но не эти горы!
Язык поведал мне, как трудно было дедам,
как мужество их и любовь к свободе
нам жизнь продолжили до этих дней…
И все ж бесписьменный народ — почти немой.
Таким он был от сотворенья мира
до этого столетья на земле.
И вот пришел наш век —
век торжества прогресса,
иск мыслей светлых, радостных надежд!
Отныне
не будет тайн у нашего народа.
Для будущего не умрут легенды,
трагедии, победы и любовь.
Знак времени иной. Иная жизнь течет.
Кто пристально глядит, тот видит очень много.
Кто слушает, с тем время говорит.
Мне удлинили годы — старики.
Они меня водили в день вчерашний.
К день завтрашний
уходим вместе мы,
идущим вслед,
оставив эту повесть
о том,
как выходил народ из тьмы.
Глава первая Мечта
Заходящее солнце добела высветило скалы Цей-Лома[1], которые стеной окружают крохотные терраски пахотной земли. Посреди этих земель возвышается каменная глыба. Сотни, а может быть, и тысячи лет тому назад оторвалась она от горы и застыла здесь, на полпути к пропасти, подмяв под себя целое горское поле. В старину о ней слагали песни. Но время оставило людям только предание о том, что эту скалу в гневе обрушил на врагов своих великий нарт[2] Сеска-Солса. Так и зовется она — скала Сеска-Солсы.
На исходе был месяц кукушки[3], и горцы готовились к полевым работам. Осенние ливни, зимние снежные оползни наносят камни на пашни и луга. Не убрав их, нельзя ни пахать, ни косить. И Доули уже третий день ходит по склону и перетаскивает булыжники на край поля, где за многие века из таких камней выросли целые курганы. Когда до кургана идти далеко, Доули укладывает камни на краю межи, выравнивая низкую сторону террасы. Третий день она на работе одна, потому что кончилось заготовленное с осени мясо, на исходе ячменная мука и муж ушел в синие скалы, к снежным вершинам, чтобы добыть тура или серну.
Доули устала, камни исцарапали руки. Ноет спина, а впереди еще столько работы! Им предстоит в этом году удобрить свои участки. Три года Доули собирала навоз, и теперь надо было в корзинах перенести его и разбросать на пашне. Иначе земля уже не родит.
Все это было для нее обычным делом. Но сейчас Доули ждала ребенка. Порой работа валилась из рук. Она боялась поднимать с земли большие камни. Ведь уже двоих детей боги забрали к себе. Муж упрекнул за то, что нет наследника.
Пять лет тому назад, когда царь приказал прогнать ингушей из их плоскостных аулов назад, в горы, Доули вместе с другими пришла сюда в эти дедовские голые башни. Дом и все, что было у них, осталось в селении Ангушт[4], окруженном зелеными садами. А здесь пришлось на себе поднимать на поля не только навоз, но и землю. За детьми некому было смотреть. В первый год едва собрали то, что посеяли. Зима в башне, как в каменном мешке, потом — голод… Дети ослабели. И когда весной им пришлось в лесу добывать себе пропитание, есть разные травы, они зачахли и умерли один за другим.
С тех пор у Доули не было детей. Муж, а он еще в детстве стал мусульманином, как-то принес ей от муллы наговоренную воду, купил ладанку, но ничего не помогло. Старухи объясняли это тем, что ее испортила «перемена жизни», и советовали обратиться к помощи местных богов. Доули послушалась. Тайком ходила она в аул Кек, где перед храмом плодородия божеликой Тушоли стоял каменный столб — знак мужской силы. Она просовывала в оконце храма треугольную лепешку с изображением креста и зажигала в нише самодельную свечу, потом, упав на колени перед каменным изваянием, показывала ему обнаженную грудь и молила послать детей. И вот плод ее мольбы, ее надежда живет у нее под сердцем.
Доули отдохнула у родничка, что выбивался из-под скалы Сеска-Солсы, послушала, как шевелится малыш, и успокоенная пошла домой. Тропинка к селу вилась высоко по горе, склон которой иногда обрывался отвесной стеной. Внизу металась зажатая валунами река. Доули остановилась передохнуть. Последнее время эти подъемы давались ей нелегко. Она осмотрела нижнюю тропу, насколько позволяло извилистое ущелье, но мужа не было видно.
Солнце уже погасло на вершинах, когда она возвратилась в аул. В чьем-то дворе стучал топор, дети с криком загоняли скотину на базы, из окон и тунгулов[5] валил дым: хозяйки готовили ужин. На своей половине двора Докки — жена деверя — доила корову.
— Не вернулся? — спросила Доули невестку о муже, имя которого ей, по обычаю, нельзя было произносить.
Докки, не оборачиваясь, молча покачала головой и продолжала доить, мысленно похваливая Дика села — бога всего хорошего, благодаря которому корова сегодня принесла много молока и стояла спокойно.
Доули тоже принялась за хозяйство, сварила ячменную затирку. На чуреки муку теперь уже не расходовали. Ее надо было растянуть до нового урожая.
Братья Турс и Гарак жили в одной башне, разделенной на две части. В этой башне когда-то прошло их детство. Потом они с отцом переехали в Ангушт и жили там вместе, пока не умер отец. Но и после того, как они женились и каждый из них повел свое хозяйство самостоятельно, они чувствовали себя единой семьей. А когда снова пришлось вернуться в эти скалы, под один отчий кров, семьи братьев еще больше сблизились. Жены попались хорошие, жили мирно. Делились последним куском.
Чувствуя, что Доули волнуется за мужа, Докки пыталась успокоить ее. Вернулся с поля Гарак. Поужинав, он лег на соломенную подстилку и, таинственно нашептывая, стал перебирать бобовые четки. Молиться по-настоящему и делать намаз он так и не научился. Вскоре четки выпали из его рук, он громко вздохнул и погрузился в глубокий сон.
Докки перешла на половину невестки. Они уселись у очага на овчинные подушечки и повели долгий разговор. Изредка одна из них поправляла огонь в очаге. Дым застилал верхнюю часть сакли и уходил в небольшое окно.
Женщины, не отрываясь, смотрели на веселые огоньки пламени. Оно отблесками перебегало по их лицам и исчезало где-то в черной глубине закопченных углов жилья. Время шло. Изредка Доули прислушивалась, а потом снова продолжала беседу. Аул погрузился в тишину. Лишь издали доносился ровный шум реки. Доули повернулась к окну. Насторожилась.
— Он!
Женщины вышли на деревянную терраску второго этажа. Теперь и Докки показалось, что она слышит далекий голос. А Доули вернулась к себе, достала из связки, висевшей под потолком, смолистый корень сосны — бага, разожгла его в очаге и побежала по шаткому мостику в боевую башню, которая стояла рядом с жилой, возвышаясь над всем аулом.
С этажа на этаж по скрипучим лестницам, что стояли в углу, Доули стала взбираться вверх. Она с трудом пролезала сквозь узкие отверстия в перекрытии этажей. Совы и голуби, напуганные светом, с шумом вылетали из бойниц. На последнем, пятом, этаже Доули остановилась, едва переводя дыхание. Она высунулась в окно и подняла над головой факел. И тотчас до нее донесся далекий голос. Теперь Доули не сомневалась — это был голос мужа. Но как странно: он доносился не оттуда, куда Турс уходил на охоту, а совсем с другой стороны — из дремучего леса. Доули убрала факел в башню и через мгновение снова высунула его наружу. И снова раздался голос Турса. Значит, он увидел огонь, он ему нужен, потому что ночью в таком лесу человек может заблудиться даже рядом с домом.
— Ну, что там? — спросила Докки снизу.
— Это он. Скажи брату (так Доули называла деверя). Мне кажется, он зовет его.
Докки разбудила мужа. Тот вышел, взобрался на третий этаж боевой башни, прислушался, узнал голос Турса и отправился в лес, освещая путь огромным пламенем бага. Доули видела, как это пламя шло в чаще леса, останавливалось, — видимо, Гарак прислушивался к голосу брата — и снова двигалось дальше.
— Эй! — доносилось с далекой горы.
— Во-вой! Да-вог![6] — отвечал голос Гарака, а говорящий камень[7] кривлялся на разные голоса и передразнивал их:
— Эй-вой!.. Вог-вог!..
Пропели первые петухи, когда женщины увидели на извилистой тропе в свете факела поднимавшихся к башне своих мужчин.
Гарак нес на спине лежг[8], набитый мясом. Туре шел следом, держа в руках голову оленя с длинными ветвистыми рогами.
В эту ночь в башне братьев Эги долго не ложились. Женщины варили мясо. Гарак пек на огромной вилке, стоявшей на треноге, оленью печень, а Туре чистил кремневку и рассказывал об охоте.
Когда все было готово, Доули плеснула в золу жирного бульона, а Турс отрезал и бросил кусочек печени и мяса в огонь для предков, души которых всегда живут в доме и получают свою долю через пламя неугасающего очага.
Ужин был обильным, веселым. После ужина Гарак и Докки ушли к себе, а Турс потушил светильники, разделся донага, лег на нары и растянулся на мягкой кошме. Доули прикрыла его одеялом из овчин и прилегла рядом. Он задремал, но, неожиданно проснувшись, воскликнул;
— А ты здорово придумала! Без твоего огня я бы всю ночь проплутал. В лесу темно и глаз пальцем ткнут — не увидишь. — И, засмеявший, добавил: — Только как ты с этим животом в башне через лазы протискивалась? Видно, какую-то мелочь родишь.
Он замолчал, захрапел, повернулся и уже во сне закинул на нее свою большую, тяжелую руку. Счастливая, она лежала, не шевелясь, и слушала, как рядом билось его сильное сердце. Чуть посветлело небо в окне. В очаге уголек треснул, вспыхнул искоркой и погас.
Как ни коротка была ночь, солнце застало всех за работой. Гарак ушел за мясом оленя, которое Турс подвесил в лесу к дереву, Докки погнала в поле ослика, навьюченного корзинами с навозом, Доули стирала золой белье мужа, а Турс старался приладить корзины к бычку, чтобы возить навоз сразу и на нем и на ослике.
Доули стирала в чаре[9], сидя на корточках, и изредка бросала взгляд на Турса. Широкий в плечах, чернобородый, в долгополой коричневой рубахе домотканого сукна и в таких же шароварах, он с удивительной ловкостью делал громадными ручищами свое нехитрое дело. Наконец все было готово, корзины наполнены. Доули поднялась, вытирая руки о подол, чтобы идти с Турсом в поле. Он повернулся к ней, прикрыл ладонью левый глаз, на котором было плотное бельмо, — он делал так всегда, разговаривая с людьми, — и сказал:
— Оставайся.
Она недоуменно посмотрела на него.
— Я и сам справлюсь. Детская работа. А ты… тут найдешь, что тебе делать… И так небось наворочалась с камнями за эти дни… — Он улыбнулся, что с ним бывало очень редко.
Доули поняла улыбку. Каким дорогим, близким он был ей сейчас, с этим единственным, добрым для нее карим глазом, с этой глубокой морщинкой, залегшей у рта.
— Что же ты, один пойдешь? Я не устала! — возразила она. Но его лицо уже снова стало суровым, и он строго сказал:
— Не торопись. До осени еще наработаешься!
Он хлестнул осла прутиком, и тот пошел, потянув за собой привязанного к седлу бычка. Турс размашисто зашагал следом.
Уже полдня Турс и Гарак, вернувшийся из леса, перевозили на свои поля навоз. День выдался нестерпимо жаркий. Туре расстегнул ворот рубахи, что позволял себе очень редко.
В полдень и люди и животные отдыхали. Туре снова лежал на нарах, а Доули занималась домашними делами. Ей казалось, что муж не замечает ее. Но он видел все, видел, как смазанные свежим маслом блестели у Доули волосы. Ее длинное, сбоку подоткнутое платье после стирки стало ярко-красным, а шаровары светлыми. Он заметил и небольшие мешочки, появившиеся в последнее время у нее под глазами.
«Трудно ей уже, — подумал он и, забросив руки за голову, приятно ощутил в них матерую силу, — да я и сам справлюсь с любой работой в этом доме. Была бы работа!»
Остаток дня он снова возил навоз. Доули, взяв у соседей корзины, к его возвращению наполняла их, так что он не тратил на эта времени.
К вечеру над Цей-Ломом появились мелкие стайки облаков, потом, слившись в большие громады, они переползли через хребет медленным водопадом и растеклись по ущелью. Подул свежий ветер, стало прохладно. Доули вздохнула с облегчением и обрадовалась за Турса.
За день от горы навоза почти ничего не осталось. Теперь надо будет только разбросать его по терраскам и пахать.
Вечером Турс ходил по двору, посматривал на небо, проверял мешки с семенами ячменя, затачивал лемех. Ему не терпелось выйти с быками на пашню, схватить соху, всадить ее в землю и начать борозду. Такая это была пора — месяц кукушки.
Перед тем как лечь, Турс снова вышел во двор и вернулся озабоченный.
— Дождь будет, — бросил он хмуро, а потом добавил: — Дождь ничего, да ненадолго бы…
Легли спать. Среди ночи Доули проснулась. Турс глядел на окно. Комната озарялась вспышками далеких молний. Редкие косые струйки падали на пол. Доули поднялась и закрыла окно рамой, обтянутой бычьим пузырем. Резкий порыв ветра толкнул ее и затих. Приближалась гроза.
— Рано. Не ко времени! — вырвалось с досадой у Турса.
Он завернулся с головой в тков[10], лег ничком на свою кошму и затих. А Доули долго еще смотрела на едва высвеченное пятно окна, и ей все мерещилось в нем чье-то страшное и злое лицо.
Утро наступило хмурое, дождь лил, не переставая. По тропкам и переулкам аула бежала вода. Редкий человек показывался где-нибудь во дворе. Скотина и та не хотела пастись и понуро стояла у стен башен и солнечных могильников[11]. Гарак стучал за перегородкой топором, выстругивая новое ярмо для быков, а Турс не находил себе места. То он шел во двор и глядел на небо, то ложился на нары и делал вид, что спит, то садился на турью шкуру и начинал перебирать четки. А дождь лил и лил без конца.
Начало смеркаться, когда он вдруг схватил со стены сохнувшую оленью голову с рогами и крикнул жене:
— Снеси к элгацу Елты. Может быть, это он злится, что его не почтили, и нагоняет тучи!
Доули накинула шаль, взвалила на плечо оленью голову и, уже открыв дверь, обернулась:
— А может быть, подождать дотемна? Хасан-мулла увидит… Снова будет укорять за го, что ходим к старым богам!
— Тогда пусть остановит дождь! — закричал Турс. — Люди не сегодня начали жить! Жили и до Хасан-муллы… Иди!
И Доули ушла. Глядя на башни, Туре видел, как она по камням переходила через потоки воды и поднималась вверх, за село, где в кругу священных ореховых деревьев, увешанных рогами животных, темнел домик со ступенчатой крышей, в котором испокон веков жители села чествовали покровителя охоты.
Видел Турс, как Доули молилась, стоя на коленях.
Но не помог Елта. Вода нескончаемо лилась с неба всю ночь. Наутро жители аула в тревоге стали собираться кучками. Этак вода прополощет все пашни, и останется один песок, на котором не вырастишь даже колючку. А тогда голод…. Что делать? Одни предлагали молить нового бога Аллаха, другие, и среди них старые люди и женщины, советовали воздать хвалу богу солнца, который один может разогнать тучи и согреть землю.
Наконец после долгих споров решили не обижать никого. Мусульмане собрались во дворе Хасан-муллы, язычники пошли к горе Цей-Лом. Братья тоже разделились. Гарак пошел просить милости у бога солнца и, стоя в толпе людей, обнаживших головы, за каждым словом жреца, воздевавшего руки к небу, вместе со всеми исступленно повторял:
— Гелой! Голой![12]
А Туре, снедаемый мыслью о том, что допустил святотатство, отослав оленьи рога языческому богу, поволок бычка во двор Хасан-муллы и сам зарезал его в жертву великому Аллаху.
Но ни в этот день, ни ночью дождь не перестал… На рассвете аул проснулся от страшного вопля. «Наводнение! Сносит землю!» — кричал кто-то, пробегая мимо башен. «Наводнение! Наводнение!» — понеслось от жилья к жилью. Захлопали двери, заметались горцы, дико залаяли, залились растревоженные псы. Люди, кто с топором, кто с деревянной лопатой, устремились к земле. Когда они прибежали к пашням, там, казалось, не изменилось ничего. Вековечная Цей-Лом стояла яркая и чистая, вымытая дождем. Только вершину ее скрывали тучи. Серые осыпи по-прежнему лежали на своих местах, и, лишь приглядевшись к земле, можно было понять, какое бедствие угрожает людям. Едва заметные для глаза струйки воды промывали поля, вынося из них чернозем.
Нужно было что-то делать.
— Нарезайте борозды! — закричал Турс, покрывая шум непогоды.
И люди ринулись к земле. Чем попало начали они копать вдоль и поперек неглубокие канавки, в которые тотчас же устремлялась вода. Появились быки с сохами. Мокрые от дождя люди шаг за шагом избавляли землю от нависшей угрозы. Однако дождь уже успел причинить зло. О хорошем урожае нечего было и думать, но хоть сам-два можно было надеяться собрать.
Земли Турса и Гарака находились рядом. Турс сразу заметил испуг, мелькнувший в глазах брата, и слезы Докки. Доули он не позволил идти сюда. И, даже не посмотрев на свой участок, он кинулся помогать Гараку. Тот с отчаянием бил топором борозды, а Турс спокойно подхватывал на лопату бурый щебень и аккуратно откладывал его в сторону. Работали братья дружно — только Гарак торопливо, а Турс размеренно, как вол. Вскоре на земле Гарака вода побежала по проложенным для нее дорожкам. Тогда братья перешли к Турсу.
С разных сторон доносились возбужденные голоса: люди понукали упряжки, ругали нерасторопных, звали на помощь…
Народ боролся за свое будущее, за свою жизнь.
А дождь лил и лил, и казалось, ему не будет конца.
Вдруг люди замерли. Зловещий, все нарастающий рокот заполнил ущелье. Что это? Рушатся небеса или горы тронулись с места?
— Им![13] — крикнул Гарак.
Он смотрел на гору, и его глаза наполнились смертельным страхом. Люди, увлекая за собой животных, кинулись из лощины, бросив на произвол дикой природы старинные земли рода Эги.
Турс оглянулся. С крутого склона горы прямо на него стеной шел поток жидкой грязи и валунов. Он все сметал на своем пути, все поглощал. Земля дрожала. А в воздухе стоял грохот.
— Сюда! — завопил брату Гарак и кинулся к скале Сеска-Солсы.
Но Турс не услышал его. Он впился глазом в надвигавшийся вал, будто хотел остановить его. Суконная накидка свалилась с него, обнажив по пояс. Он поднял над головой огромные кулаки, в ярости напряг могучие мышцы и, застонав, как зверь, кинулся навстречу потоку. Бессмысленная, тупая сила стихии и великая сила жизни шли друг на друга…
Гарак оглянулся… Казалось, для Турса не было уже спасения. Ужас исказил лицо Гарака. Он кинулся назад, схватил брата за руку и с нечеловеческим усилием потянул за собой.
Когда по каменным уступам он втащил его на вершину скалы и, задохнувшись, свалился вместе с ним, серый, клокочущий поток промчался мимо, дробя валуны и обдавая подножие скалы черной грязью.
Турс поднялся, подошел к краю обрыва, посмотрел вниз. Земли его больше не было. Слава Аллаху, только его земли. Все остальные поля, даже площадки Гарака, остались в стороне.
— Эй! — торжествующе закричал он обессилевшему потоку, как живому. — Ты нам ничего не сделал! — И его раскатистый смех повторили говорящие камни Цей-Лома.
Шатаясь, поднялся и подошел к нему Гарак.
— Живы! Живы! — донеслись голоса снизу. И Гарак на людях обнял брата.
Во второй половине дня дождь стих и горы очистились. Люди трудились на своих полях дотемна. Одни восстанавливали стены, подпиравшие террасы, другие продолжали разбрасывать навоз, а пострадавшие возили землю из леса, что был на противоположном склоне. Ко многим из соседних аулов пришла на выручку родня.
Каждому можно было чем-то помочь. Но только не Турсу. Его террасы были полностью сровнены со склоном и занесены глубоким слоем песка и камня. Здесь просто нечего было делать.
Турс целый день трудился на участке брата. Он распорядился привезти сюда остаток навоза. А Гарак был весел и работал как никогда. Он сегодня впервые узнал, что значит потерять брата и снова найти его. Он понимал, что земля у них общая, отцовская, и поделили они ее сами. Знал, что теперь надо будет обеим семьям кормиться вот с этого оставшегося клочка И нее же Гарак был рад. А Докки не могла подавить в себе чувства досады за то, что придется бедствовать, так как урожая с земли им самим хватило только на три месяца и хлеб приходилось выменивать на скотину. А что же будет теперь?.. Бедность убьет их. Слезы застилали глаза. Беда — для всех беда. А для бедняка — она вдвойне.
Но их ждала иная судьба.
Домой братья и Докки пришли поздно. Турс был усталый, но спокойный. Он увидел заплаканные глаза жены и тихо сказал:
— Не будем раньше срока справлять поминки. Аллах всемогущ. Здесь он у нас взял, — значит, где-то отдаст. Грех отчаиваться, грех роптать… Так говорит Хасан-мулла. У меня есть еще руки. Покуда я жив, вы не останетесь без ничего…
Доули виновато улыбнулась:
— Да разве я о том! Я счастлива, что ты остался. Не знаю, кому и молиться за это!
— И я не знаю… — помолчав, неожиданно ответил Турс и, подумав, добавил: — Только, ее ш уж так хорошо, что я остался, за это благодари Гарака.
После ужина он смял со стены чондыр[14], уселся на нары, долго настраивал волосяные струны и наконец повел смычком.
Он играл старинную горскую мелодию, протяжную и грустную, как долгие зимние сумерки, как жизнь человека, у которого сверху недоступное синее небо, снизу серый камень, а кругом дикие силы природы.
Тихо вошел Гарак. Постояв, приблизился к очагу, опустился на низенькую скамейку. Доули поднялась ему навстречу и снова села на пол, продолжая перебирать шерсть. Немного погодя, незаметно вошла и остановилась у дверей Докки. Турс, казалось, никого не видел. В очаге легким бездымным пламенем теплился огонек. Над светильником по бревнам потолка тонкая струйка копоти чертила ровные круги. Стены словно раздвинулись, исчезли, и вместо них сама ночь, темная и тяжелая, встала вокруг людей. Пели струны. И Турс, думая вслух, пел тихим, глубоким голосом:
— Отчего вы, горные реки, седые?
— Мы от вечной боли в боках седые.
— Отчего ж ты, птица в небе, седая?
— И ответил орел:
— В облаках летаю.
— Отчего же вы, горы отцов, седые?
— Мы от горя и доли твоей седые….
Горы, горы мои, колыбель вы и мать родная!.. А у матери доля — всегда седая…
Голос Турса умолк, а струны все пели. Женских лиц почти не было видно. Бежали мысли, бежали слезы. Мысли у каждой разные, слезы — одни, женские. Гарак надвинул папаху на лоб, поправил костер. Огонек вырвался на волю, заиграл веселым язычком, осветил, словно поджег, его смуглое лицо.
Туре перестал играть, задумался, глядя на освещенное, негасимое пламя родного очага. Когда и кто зажег его для них? И что станет теперь с его потомками, для которых он сохранил этот свет и это тепло? Сумеют ли они оставить его огонь тем, кто придет сюда следом за ними?
— На нас навалилась беда. — Голос Турса зазвучал так неожиданно и громко, что женщины повернулись к нему со страхом. — В доме я старший. Моя забота — думать о всех. Землю отцов, которая осталась у нас, я поручаю тебе. — Он обращался к брату.
Гарак встал.
— Вас она кормила и будет кормить. А о нас не думайте. Завтра с Богом — пахать!..
— Нам двоим не был тесен материнский живот. Не был узким этот кров наших предков. И то, что родит наша земля, должно быть общим. Кто же я, по-твоему? — почти с гневом возразил брату Гарак. Он был слабее и меньше Турса, но сейчас он всем казался огромным и сильным.
Турсу было радостно, что у Гарака такое родное сердце. Стоя у двери, Докки проклинала себя в душе за мысли, которые мучили ее сегодня, когда на пашне по-хозяйски трудился Турс.
— За кого ты нас принимаешь? — воскликнула она. Голос ее сорвался, и она убежала за перегородку.
— За своих! — крикнул ей Турс. — И поэтому будет так, как я говорю, пока я здесь старший! — добавил он строго. — А слезы будете лить там, где им место! — С этими словами он повел смычком, и чондыр откликнулся веселым плясовым мотивом.
Ночь Турс спал хорошо. Первый раз в жизни он проснулся без забот, без мысли о том, что надо работать. Некуда было торопиться, нечего было делать. Он не знал еще, что придумает, но знал одно — в тягость он никому не будет!
У Гарака и Докки было тихо, видимо, они ушли на работу, как он велел. Но во дворе слышались голоса. С Доули разговаривали какие-то мужчины. Надев шапку и суконные чувяки, он вышел. У ворот стояли его соседи и Хасан-мулла. Поздоровавшись, Турс пригласил их в дом, но они отказались. Они хорошо понимали, какое несчастье постигло Турса. Что сказать, чем утешить, как помочь? Хасан-мулла первым прервал молчание:
— Нам всем тяжело. Аллах наказывает нас за то, что не все мы веруем в него, когда он щедро предлагает нам свои откровения. Не все расстались с прежним неверием. Но ты хороший мусульманин. Ты дал бычка, чтоб принести жертву за все село, и ты пострадал за других. Амин ёаллах! Я заявляю об этом при всех! В законе пророка Мухаммеда — да во возвеличит Аллах имя его! — говорится о том, что брат должен помогать брату. Из десятой доли урожая, что дается в жертву сиротам и вдовам, мы не забудем поддержать и тебя!
Хасам-мулла еще не старый и красивый мужчина. Он во всей округе один умеет читать Коран и писать ладанки. Отец посылал его учиться. И он пробыл в Аравии пятнадцать лет. И теперь люди относились к нему с большим почтением. Даже те, которые колебались, стоит ли во имя бога Аллаха изменять всем своим старым богам.
Обычно, как он советовал, так и делали. Никто не мог сказать умнее его. Но на этот раз после Хасан-муллы протолкался вперед сосед Турса — Пхарказ[15]. Долговязый, сутулый, он расставил широкие, как у гуся, босые ступни и заговорил:
— Хасан-мулла, ты всегда учишь нас, как бы это… только хорошему! Столб в земле. Но если он расшатан, ему нужда подпорка. А если человек в беде, она ему нужна еще больше. Мы сделаем так, как ты сказал. Но, как бы это… мне думается, перед Аллахом было бы неплохо, если б мы решили не только об одной осени… а о всей жизни Турса…
Это верно! — поддержали Пхарказа горцы.
— Так вот, как бы это… Ведь с каждым могло случиться… Не записано ли в иконе пророка, чтоб нам всем вместе помочь Турсу купить себе новую землю?
Народ одобрительно зашумел.
Хасан-мулла, к которому обращался Пхарказ, улыбнувшись, развел руками:
— Разве Аллах может быть против хорошего дела, против добра! О твоих словах надо всем подумать. Ведь не у каждого найдется что дать!
Турс, который слушал их с большим вниманием, поднял голову.
«Вот какой Пхарказ! — думал он. — Сам гол, в зиму и лето одна овчина на плечах, а готов поделиться последним. А этот, Цогал[16], восемь детей!.. Ноги уже как дерево стали. Чувяки только в мороз одевает… и тоже согласен отнять у своих малышей кусок хлеба для меня… И все остальные…» — И Турсу стало тепло.
— Соседи! Люди мои! Пусть у вас всегда все будет и ничто не уменьшается! Плохой у меня день! Но я что-нибудь придумаю, как-нибудь обойдусь. А долю вдов и сирот, не обижайтесь, не приму. Потому что я не вдова и не ребенок-сирота. Вот они, руки… значит, я что-то еще смогу… Я благодарен тебе, Хасан-мулла, и тебе Пхарказ, за вашу доброту. Если сам не справлюсь с бедой, если у меня ничего не получится, конечно, я приду к вам, куда же мне еще! Соседи мы… Стыдиться не буду. Пусть Бог воздаст вам за добро!..
Люди начали расходиться. Но, прежде чем уйти, каждый еще раз подходил к Турсу и предлагал ему свою помощь.