Недостатки образования Айри Джонс 2 страница

– Скажи Андреа, что это будет тридцать семь пятьдесят. У нас, индианок, прекрасные волосы. Все такие хотят!

Негритянка с двумя детьми в коляске для близнецов стояла за спиной Айри и ждала своей очереди, держа в руках упаковку шпилек. Она хмыкнула.

– Кое‑кто слишком много о себе воображает, – тихо пробормотала она. – А ведь некоторые довольны своими негритянскими волосами. Вот спасибо! Нужны мне волосы какой‑то несчастной индианки. И вообще продукцию по уходу за негритянскими волосами хотелось бы покупать у черных. Мы не выживем в этой стране, если не будем открывать свой бизнес.

Толстуха поджала губы и принялась ворчать, укладывая волосы для Айри в пакет и надписывая его. Все, что она говорила, было обращено к женщине, стоявшей за Айри, но при этом она делала вид, будто не слышит, что та отвечает.

– Не нравится к нам приходить? Не приходи. Никто тебя сюда не звал. Просто невероятно: люди… такая грубость… Я не расистка, но такого не понимаю… Просто делаю свое дело. И не потерплю оскорблений. Вы мне деньги, я вам товар, вот и все. А тех, кто меня оскорбляет, я не обслуживаю.

– Боже мой! Да никто вас не оскорбляет.

– Я не виновата, что все хотят прямые волосы, а иногда и белую кожу, как Майкл Джексон. Я‑то тут при чем? В местной газете пишут, что я, видите ли, не должна продавать белила «Доктор Пикок» – сколько шуму из ничего! – а потом сами же их покупают! Вот, возьми чек, передай Андреа, деточка. Я просто пытаюсь выжить в этой стране, так же как и все остальные. Вот, деточка, возьми свои волосы.

Негритянка протянула руку из‑за спины Айри и с громким стуком бухнула деньги на прилавок.

– Какого хрена..!

– Я не виновата, что волосы нужны всем… Спрос, предложение… И не надо тут материться, я этого не потерплю! Элементарная экономика… Осторожней, детка, там ступеньки! А вы, пожалуйста, больше сюда не приходите. Иначе я вызову полицию. Никому не позволю так со мной обращаться. Полицию вызову, вот увидите.

– Хорошо, хорошо, хорошо.

Айри придержала дверь, пропуская женщину, а потом помогла ей спустить коляску со ступенек. Женщина убрала в карман шпильки. Она выглядела усталой.

– Терпеть не могу это место, – сказала она. – Но мне нужны шпильки.

– А мне нужны волосы, – сказала Айри.

Женщина покачала головой.

– У тебя есть волосы, – сказала она.

Спустя пять с половиной часов, в результате трудоемкого процесса вплетения чужих волос в оставшиеся два дюйма волос Айри и закрепления их клеем, Айри Джонс вышла с длинными прямыми рыжеватыми волосами.

– Прямые? – спросила она, не веря своим глазам.

– Прямее некуда, – ответила Андреа, с восхищением разглядывая плоды своего труда. – Только заплетай их хорошенько, если не хочешь, чтобы они сразу же отвалились. Чего не даешь заплести? Ведь не будут держаться.

– Будут, – возразила Айри, зачарованно глядя на свое отражение. – Просто обязаны.

Он, Миллат, должен их увидеть, хотя бы один раз. Она хотела добраться до Миллата такой же красивой, какой видела себя в зеркале, поэтому всю дорогу до дома Икбалов придерживала волосы руками, боясь, что их унесет ветер.

Алсана открыла дверь.

– А, привет. Нет, его нет. Где‑то ходит. Не спрашивай где, сама не знаю, он мне не сообщает. Вот про Маджида я почти всегда знаю, где он.

Айри прошла в коридор и украдкой бросила взгляд в зеркало. На месте и все как надо.

– Можно я его подожду?

– Конечно. Ты как‑то по‑новому выглядишь. Похудела?

Айри залилась краской.

– Новая прическа.

– Ах да! Ты похожа на телеведущую. Очень мило. Проходи в гостиную. Там уже сидят Позорная Племянница и ее мерзкая подруга, но ты не смущайся. Самад в саду, а я на кухне, работаю, так что постарайся не шуметь.

Айри вошла в гостиную.

– С ума сойти! – закричала Нина, глядя на входящее в комнату видение. – На что ты похожа?!

На красавицу. С прямыми, не курчавыми волосами. На настоящую красавицу.

– Ты похожа на идиотку! Очуметь можно! Максин, ты только посмотри на это. Боже мой, Айри! Чего ты хотела этим добиться?

Разве не ясно? Прямоты, чтобы они стали прямыми. И легкими.

– В смысле, чего ради ты это сделала? Решила стать негритянской Мерил Стрип? – Нина сложилась пополам и захохотала.

– Позорная Племянница! – закричала Алсана из кухни. – Когда я шью, мне нужно сосредоточиться. Потише там, мисс Крикунья!

«Мерзкая подруга» Нины, она же, ее любимая, сексуальная, стройная девушка по имени Максин с прекрасной фарфоровой кожей, темными глазами и густыми каштановыми волосами, подергала удивительные волосы Айри.

– Что ты с ними сделала? У тебя были прекрасные волосы. Роскошные буйные кудри.

Несколько секунд Айри не могла вымолвить ни слова. Она была совершенно уверена, что раньше выглядела ужасно.

– Я просто постриглась. Что тут такого?

– Но это же не твои волосы. Ведь это же волосы какой‑то несчастной пакистанки, которой нужны деньги, чтобы кормить детей, – с этими словами Нина дернула Айри за волосы, и целая прядь осталась у нее в руке. – Вот блин.

Нина и Максин покатились со смеху.

– Ну что вы прицепились? – Айри села в кресло, поджав колени и положив на них подбородок. – А… где Миллат? – она постаралась сказать это непринужденным тоном.

– Так ты ради него все это затеяла? – удивилась Нина. – Ради моего дебильного двоюродного братца?

– Ничего подобного.

– Его нет. У него новая девушка. Гимнастка из Восточной Европы, с животом как стиральная доска. Не то чтобы очень страшная. Грудь ничего, но задницы вообще нет. Как же ее зовут?

– Стася, – ответила Максин, оторвавшись от чтения «Горячей десятки». – Как‑то так.

Айри еще больше вжалась в давно продавленное любимое кресло Самада.

– Хочешь совет? Сколько я тебя знаю, ты всегда гонялась за этим мальчишкой, как сумасшедшая борзая. И за это время он за кем только не ухлестывал. За всеми , кроме тебя. Он даже пытался ухаживать за мной, за своей двоюродной сестрой, представляешь?

– И за мной, – добавила Максин, – несмотря на то что мальчики меня вообще не интересуют.

– Тебе никогда не приходило в голову, почему он не ухаживал за тобой?

– Потому что я страшная. И толстая. С жуткими негритянскими волосами.

– Нет же, дурочка. Потому что ты – это все, что у него есть. Ты нужна ему. У вас общее прошлое. Ты хорошо его знаешь. Он сам в себе запутался. То у него то, то у него это. То грудастые блондинки, то русские гимнастки, то дым сенсемильи. Сам не знает, где у него голова, а где жопа. Вылитый отец. Сам не знает, кто он. Но ты его знаешь, хоть немного, но знаешь. Ты знаешь, каким он бывает. А ему нужен кто‑то, кто его знает. Ты для него особенная.

Айри закатила глаза. Иногда хочется быть особенной. Но иногда ты готова пожертвовать всем (например, волосами), чтобы стать такой же, как все.

– Послушай, Айри, ты умница. Тебя столькому научили. Но теперь пора переучиваться. Пора понять, чего ты стоишь, плюнуть на это рабское обожание и заняться собой. Найди себе девочку или мальчика и начни жить в собственное удовольствие.

– Ты очень сексуальная девочка, Айри, – ласково сказала Максин.

– Да уж.

– Можешь ей поверить, она в девочках разбирается, – заметила Нина, ероша волосы Максин и целуя ее. – А правда в том, что эта прическа а‑ля Барбара Стрейзанд тебе совсем не идет. Твои волосы были в сто раз лучше. Они были буйные. Они были твои.

Вдруг в дверях появилась Алсана с огромным блюдом печенья в руках. На ее лице была написана подозрительность. Максин послала ей воздушный поцелуй.

– Айри, хочешь печенья? Идем, поешь печенья. Со мной. На кухне.

– Не переживай ты так, тетенька, – простонала Нина. – Мы не пытаемся завербовать ее в ряды последовательниц Сапфо.

– Мне все равно, пытаетесь вы или нет. Я не хочу знать, что вы делаете. Я не хочу ничего про это знать.

– Мы смотрим телевизор.

На экране Мадонна водила руками по своим вздернутым грудям.

– Уверена, это очень интересно, – съязвила Алсана, сердито глядя на Максин. – Айри, ты будешь печенье?

– Я бы не отказалась, – проворковала Максин, хлопая длинными ресницами.

– Не сомневаюсь, – медленно и многозначительно, как говорят с иностранцами, заметила Алсана. – Но тебе оно не понравится.

Нина и Максин снова прыснули.

– Айри! – Алсана с сердитым видом указала на дверь. Айри вышла за ней.

– Я – человек либеральный, – принялась жаловаться Алсана, когда они остались одни. – Но почему надо вечно ржать и устраивать песни‑пляски по поводу всего на свете? Неужели гомосексуальность – это так весело. Гетеросексуальность почему‑то совсем не веселит.

– Я не хочу слышать этого слова в своем доме, – сказал Самад с каменным выражением лица, входя в дом из сада и кладя на стол садовые перчатки.

– Какое из двух?

– Никакое. Я всеми силами стараюсь сделать наш дом праведным.

Самад заметил фигуру за кухонным столом, нахмурился, наконец решил, что это в самом деле Айри Джонс, и завел обычный разговор:

– Привет, мисс Джонс. Как поживает твой отец?

Айри пожала плечами, исполняя обычный ритуал.

– Вы видите его чаше, чем мы. Как Бог?

– Спасибо, отлично. Ты не видела моего никудышного сына?

– Нет.

– А моего хорошего сына?

– Сто лет не видела.

– Если увидишь моего никудышного сына, передай ему, что он никудышный сын.

– Хорошо, мистер Икбал.

– Да хранит тебя Бог.

– Gesundheit.[74]

– А теперь, прошу прощения… – Самад взял с холодильника свой молитвенный коврик и вышел.

– Что с ним? – спросила Айри, заметив, что Самад молится как‑то отчаянно. – Он какой‑то грустный.

Алсана вздохнула.

– Конечно, грустный. Ему кажется, что он все испортил. И так оно и есть, но кто первый бросит камень и все такое… Он постоянно молится. И не хочет взглянуть правде в глаза: Миллат болтается Бог знает где с какими‑то белыми девицами, а Маджид…

Айри вспомнила, насколько идеальным ей казался ее первый кумир – возможно, эта иллюзия возникла как следствие всех огорчений, которые Миллат принес ей за эти годы.

– А что с Маджидом?

Алсана нахмурилась и достала с верхней полки кухонного шкафчика, где она хранила письма от сына, тонкий конверт авиапочты. Передала его Айри. Та вытащила письмо и фотографию.

На снимке – Маджид, превратившийся в высокого элегантного молодого человека. Волосы у него такие же черные, как у брата, но он не зачесывал их на лоб. Пробор – слева, волосы приглажены и заправлены за правое ухо. Твидовый костюм и, кажется, галстук. Впрочем, фотография была нечеткая. В одной руке – большая летняя шляпа. Другой он держал за руку известного индийского писателя сэра Р. В. Сарасвати. Тот – весь в белом, в шляпе с широкими полями и с пижонской тросточкой в руке. Оба широко улыбаются и стоят с таким видом, будто с чем‑то поздравляют друг друга, и каждый, кто увидит фото, должен подумать, что они вот‑вот похлопают друг друга по плечу, если еще не похлопали. Полуденное солнце скачет по ступенькам Университета г. Дакка, где и сделана фотография.

Алсана ткнула в снимок указательным пальцем.

– Знаешь, кто такой Сарасвати?

Айри кивнула. Обязательный тест для получения аттестата: «Стежок во времени» Р. В. Сарасвати. Печально‑слащавая книга о последних днях Империи.

– Сама понимаешь, Самад терпеть не может Сарасвати. Называет его колониалистским прихвостнем и лизоблюдом.

Айри наугад зачитала отрывок из письма.

Как видите, мне повезло, и как‑то в ясный мартовский день я встретил величайшего индийского писателя. Я победил в конкурсе на лучшее сочинение (писал на тему: «Наша страна – какой путь она выбирает?») и поехал в Дакку за призом (сертификат и небольшая сумма денег), который мне вручил на торжественной церемонии в университете он сам – этот великий человек. С гордостью говорю, что я ему понравился, и мы провели весь день вместе. Сначала было длительное чаепитие тет‑а‑тет, потом – прогулка по красивейшим улицам г. Дакка. Во время нашего длинного разговора сэр Сарасвати похвалил мои умственные способности и даже сказал (я цитирую), что я «отличный молодой человек». И я это очень ценю! Он сказал, что я должен заняться правом, поступить в университет или даже стать писателем! Я ответил, что первое призвание мне больше по душе и что я давно решил сделать все возможное, чтобы в азиатских странах воцарился порядок, чтобы люди научились готовиться к бедствиям и маленькие мальчики были застрахованы от падающих на них ваз (!). Нужны новые законы, новые законодательные акты (я ему так и сказал), чтобы бороться с нашим злым роком – стихийными бедствиями. Но тут он меня поправил: «Это не рок, – сказал он. – Мы – индийцы, мы – бенгальцы, мы – пакистанцы, слишком часто перед лицом истории вскидываем руки и восклицаем „Судьба!^“ Но многие из нас необразованны, многие не знают, как устроен этот мир. Мы должны стать похожими на англичан. Англичане до самой смерти борются с судьбой. Они не слушают голос истории, если только она не говорит им то, что они хотят услышать. Мы говорим: „Так предначертано!“ Нет, не предначертано. Ничто не предначертано». За один день я понял больше, чем…

– Ничего он не понял!

Самад сердито протопал в кухню и грохнул чайник на плиту.

– Он ничего не понял, потому что слушал человека, который сам ничего не понимает. Где его борода? Где его хамиза? Где его покорность? Если Аллах говорит, что будет гроза, – значит, будет гроза. Если землетрясение, значит, землетрясение. Никуда от этого не деться! Я для того и отправил туда своего сына, чтобы он понял, что человек слаб и не может управлять ни миром, ни своей судьбой. Что такое Ислам? Что значит это слово? Само слово что значит? Покорность. Предание себя Богу. Я покоряюсь ему. Моя жизнь не принадлежит мне, она принадлежит ему. Эта жизнь, которую я зову своей, – это его жизнь, и он может делать с ней все, что хочет. Жизнь подбрасывает меня на своих волнах, и с этим ничего не поделаешь. Ничего! Сама природа – мусульманка, потому что она подчиняется законам творца.

– Не смей проповедовать в моем доме, Самад Миа! Для этого есть более подходящие места. Хочешь проповедовать – иди в мечеть, но не делай этого на моей кухне, потому что здесь будут есть…

– Но мы, мы не подчиняемся автоматически. Мы – люди, мы хитрые, хитрющие мерзавцы. В нас сидит зло – свободная воля. Мы должны научиться подчиняться. Я послал Маджида Махфуза Муршеда Мубтасима Икбала на Родину, чтобы он понял это. Скажи мне, разве для того я это сделал, чтобы его мозг отравлял какой‑то индусский лизоблюд, прихвостень британского правительства?

– Может быть, Самад Миа, а может быть, и нет.

– Хватит, Алси, предупреждаю тебя…

– Давай‑давай, старый болтун! – Алсана уперла руки в боки, как борец сумо. – Ты говоришь, что мы не можем управлять судьбой, а сам хочешь управлять судьбами своих детей. Все! Оставь их в покое, Самад Миа. Оставь мальчика в покое. Он – новое поколение, он здесь родился. Конечно, он будет жить по‑другому. Нельзя все спланировать. И в конце концов, что такого произошло? Он не станет алимом, но он образованный, он чистый!

– И это все, что ты требуешь от своего сына? Быть чистым?

– Может быть, Самад Миа, может быть…

– И не говори мне о новом поколении! Есть только одно поколение! Незримое! Вечное!

Где‑то посредине этого спора Айри выскользнула из кухни и пошла к выходу. В коридоре она случайно бросила взгляд в зеркало – все в пятнах и царапинах. Она похожа на дитя Дайаны Росс и Энгельберта Хампердинка.

– Позволь им ошибаться… – долетел голос Алсаны с поля битвы. Пройдя сквозь дешевую деревянную дверь кухни, он донесся в коридор, где Айри глядела на свое отражение и торопливо выдирала руками чужие волосы.

* * *

Как и у всякой другой школы, у «Гленард Оук» была сложная география. Не то, чтобы совсем лабиринт, и все‑таки. Она была построена в два приема: сначала в 1886‑м как работный дом (в результате – жуткая громадина из красного кирпича, викторианский приют), а потом, с 1963‑го, как школа (в результате добавился серый монолит – муниципальная собственность). Эти два чудовища были объединены в 1974 году огромным переходом в виде трубы. Но этого оказалось недостаточно, чтобы сделать два здания единым или хотя бы уменьшить раздробленность. Горький опыт показал, что невозможно объединить тысячу детей под одним латинским выражением (школьный девиз: Laborare est Orare , Работать – значит молиться); дети – как коты, метящие территорию, или кроты, прорывающие ходы, – выделяют отдельные области со своими законами, представлениями, правилами поведения. Несмотря на все попытки бороться с этим, школа содержала и сохраняла отдельные области, приграничные районы, спорные территории, запретные зоны, точки рандеву, гетто, анклавы и острова. Никаких карт не было, но здравый смысл подсказывал держаться подальше, скажем, от закутка между мусорными баками и отделения уроков труда. Там бывали несчастные случаи (яркий пример: жалкому придурку по имени Кит зажали голову в тисках); и с тощими жилистыми парнями, которые контролировали эту территорию, лучше было не связываться – худые дети толстых отцов, у которых из задних карманов угрожающе торчали журналы, похожие на пистолеты, толстых людей, веривших в жестокую справедливость: «око за око», «да тебя ж убить мало».

Напротив стояли скамейки – три в ряд. Они были предназначены для торговли крошечными дозами наркотиков. Вроде смолы марихуаны за два с половиной фунта – комочек, такой маленький, что легко может потеряться в пенале, и его так же легко перепутать с кусочком ластика. Или четвертинки экстази, лучше всего помогавшие от мучительных менструальных болей. Лопух мог также купить разнообразные продукты кустарного промысла – жасминовый чай, садовую траву, аспирин, лакрицу, муку, – изображавшие первоклассные наркотики, которые следует курить или глотать, спрятавшись за школьным театром. В зависимости от того, где ты стоишь, полукруглая стена более или менее скрывала тебя от глаз учителей, если ты еще не имел права курить в «саду для курения» («сад» был бетонной площадкой, где достигшим шестнадцати лет разрешалось курить до посинения – есть ли теперь такие школы?). Театра тоже следовало избегать. Тут терлись наглые сорванцы – двенадцати‑тринадцатилетние заядлые курильщики. Им было на все наплевать. Им действительно было на все наплевать – на твое здоровье, свое здоровье, учителей, родителей, полицию – на все. Курение – их ответ вселенной, их raison d’être.[75]Они обожали сигареты. Они не были тонкими ценителями, не интересовались, какой фирмы то, что они курят, – они просто любили сигареты, любые. Они присасывались к ним, как младенцы к груди, а потом втаптывали бычки в грязь со слезами на глазах. Они обожали курить. Сигареты, сигареты, сигареты. Единственное, что их интересовало, кроме сигарет, это политика, а точнее: что еще выкинет этот гад – министр финансов, который не переставая повышает цены на сигареты. Ведь у них всегда не хватало денег и сигарет. Приходилось с особым искусством стрелять сигареты, выпрашивать, выманивать, красть. Любимый трюк заключался в том, чтобы потратить все карманные деньги на пачку сигарет, раздать их всем подряд, а потом целый месяц можно напоминать тем, у кого есть сигареты, что ты с ними поделился. Но это рискованное дело. Гораздо лучше, если у тебя незапоминающееся лицо, стрельнуть сигарету, а через пять минут прийти еще стрельнуть, и никто тебя не вспомнит. Лучше выработать незаметную шпионскую манеру, стать безликим человечишкой по имени Март, Джуль или Иэн. Если и этого не можешь, придется положиться на благотворительность и дележку. Сигарету можно поделить бесконечным числом способов. Например, так: некто (кто все‑таки купил пачку сигарет) закуривает. Кто‑то кричит: «На двоих!» Скуренная до половины сигарета передается крикнувшему. Как только она оказывается у него, слышится «На троих!», потом «Остатки!» (что значит половина от трети), потом «Окурок!», а затем, если день холодный и желание курить побеждает, – «Последнюю затяжку!». Но последняя затяжка – это для отчаявшихся, она делается, когда не осталось ни перфорации, ни названия фирмы, ни того, что не стыдно назвать окурком. Последняя затяжка – это желтеющая бумага фильтра, из которой вдыхаешь какую‑то гадость. Это уже не табак, а нечто, что оседает в легких, становится бомбой замедленного действия, разрушает иммунную систему и вызывает постоянный, непрекращающийся насморк. Эта гадость превращает белые зубы в желтые.

В «Гленард Оук» все были чем‑то заняты. Школа представляла собой Вавилон, где дети из разных классов, с разным цветом кожи говорили на разных языках, каждый в своем особом уголке, из их ртов вырывался табачный дым и возносился к их многочисленным богам. (Статистика 1990 года: 67 вероисповеданий, 123 языка.)

Laborare est Orare:

Зубрилы у пруда определяют пол лягушек;

Школьные красавицы в кабинете музыки поют французские хороводные песни, говорят на ломаной латыни, сидят на виноградных диетах, подавляют лесбийские инстинкты:

Толстяки в физкультурной раздевалке онанируют;

Нервные девочки у кабинета иностранных языков читают кровавые детективы;

Маленькие индусы на футбольном поле играют в крикет теннисными ракетками;

Айри Джонс ищет Миллата Икбала;

Скотт Бриз и Лиза Рейнбоу трахаются в туалете;

Джошуа Чалфен, гоблин, старейшина и гном возле отделения естественных наук играют в Гоблинов и Горгон.

И все, абсолютно все, курят, курят, курят. Выпрашивают сигареты, подносят к ним зажигалки, затягиваются, собирают бычки, вытряхивают из них оставшийся табак, радуются способности сигарет объединять людей разных национальностей и вероисповеданий, но чаще – просто курят (Сигретки не будет? Дай сигретку!) , пыхтят дымом, как маленькие трубы, пока он не становится таким густым, что те, кто топил здесь печи в 1886‑м, во времена работного дома, не чувствовали бы себя не в своей тарелке.

В этом дыму Айри ищет Миллата. Она уже была на баскетбольной площадке, в «саду для курения», в кабинете музыки, в кафетерии, в туалетах – и в мужском, и в женском, и на примыкавшем к школе кладбище. Она должна его предупредить. Будет облава, учителя и полиция будут ловить тех, кто незаконно курит траву или сигареты. Сейсмические колебания открыл Арчи – ангел откровения; она подслушала телефонный разговор и узнала священную тайну Объединенного комитета учителей и родителей; и теперь на Айри лежит миссия, гораздо более важная, чем у сейсмолога, скорее похожая на миссию пророка, потому что она знает день и время, когда случится землетрясение (сегодня в два тридцать), она знает, чем оно опасно (грозит исключением), и знает, кто станет его жертвой. Она должна его спасти. Положа руку на трясущуюся от волнения щеку и потея под тремя дюймами негритянских волос, она бежала по школьному двору, звала его, спрашивала о нем всех подряд, заглядывала во все места, где он обычно бывает, но его не было ни с мальчишками – уличными торговцами, коренными жителями Ист‑Энда, ни со школьными красотками, ни с компанией индусов, ни с черными пацанятами. Наконец, она добрела до той части старого работного дома, где находилось отделение естественных наук – до излюбленной мертвой зоны: восточный угол здания скрывал ценные тридцать ярдов травы, в которой мог спрятаться от посторонних глаз любой нарушитель школьных правил. В этот осенний день, ясный и свежий, здесь было полно народу. Айри пересекла площадку, где проходил чемпионат по вышибалам, наступила на игру Джошуа Чалфена «Гоблины и Горгоны» («Эй, смотри, куда идешь! Ты наступила на Пещеру Мертвых!»), пробилась через сплоченные ряды курильщиков и добралась до Миллата, который стоял в эпицентре всего этого, коротко затягивался конусообразным косяком и слушал высокого парня с густой бородой.

– Милл!

– Не сейчас, Джонс.

– Но… Милл!

– Подожди, Джонс. Это Хифан. Мой старый друг. Ты же видишь: я слушаю, что он говорит.

Высокий – Хифан – не прервал своей речи. У него был глубокий, мягкий голос, похожий на струящийся поток, неиссякаемый и неизбежный. Чтобы остановить его, потребовалось бы нечто более серьезное, чем появление Айри, может быть, более серьезное, чем самые серьезные обстоятельства. Он был одет в строгий черный костюм с белой рубашкой и зеленым галстуком‑бабочкой. На нагрудном кармашке у него была вышита маленькая эмблема: две ладони, держащие пламя, а под ними еще что‑то, трудно различимое. Парень был ровесником Миллата, но казался гораздо старше из‑за своей феноменально густой бороды.

– …а потому марихуана ослабляет твои силы, уничтожает твои способности и отнимает у нас наших лучших ребят, таких как ты, Миллат, прирожденных лидеров, которые могут повести за собой людей к вершине. Есть такой хадит в «Бухари» в пятой части на второй странице: Лучшие люди моей страны – это мои сверстники и мои единомышленники. Ты мой сверстник, Миллат, и я надеюсь, ты станешь моим единомышленником. Идет война, Миллат, идет война.

Так он и говорил, слова текли одно за другим, без интонации, без пауз, в одной и той же однообразно красивой манере – можно было забраться на его речь, можно было уснуть на ней.

– Милл, Милл! Это важно.

Миллат стоял полусонный, неизвестно от чего: то ли от марихуаны, то ли от слов Хифана. Он стряхнул руку Айри со своего плеча и попытался представить их друг другу.

– Айри. Хифан. Мы с Хифаном давно знакомы. Хифан…

Хифан шагнул к Айри, теперь он возвышался над ней, как колокольня.

– Рад познакомиться, сестра. Я Хифан.

– Очень приятно. Миллат!

– Айри. блин. Можешь ты подождать одну минутку? – Он передал ей косяк. – Я хочу послушать, что он говорит, неужели не ясно? Хифан – настоящий дон Корлеоне. Посмотри на его костюм – прямо как у гангстера!

Миллат провел пальцем по лацкану пиджака Хифана, и Хифан, забыв о представительности, засиял от удовольствия.

– Нет, правда, Хифан, ты выглядишь классно, стильно.

– Да?

– Ага, гораздо лучше, чем тогда, когда мы были грозой Килберна. Помнишь, как в Брэдфорде…

Хифан вспомнил, как он тогда выглядел, и снова принял благочестивый вид.

– Боюсь, я не помню те дни, брат мой. Тогда я жил в невежестве. Я был совсем другим человеком.

– Да, – робко согласился Миллат, – конечно.

Миллат шутливо толкнул Хифана в плечо, но Хифан остался стоять неподвижно, как фонарный столб.

– Ну ладно, понял: значит, идет духовная война. С ума сойти! Пора показать этой дурацкой стране, кто мы. Как там вы называетесь, я забыл?

– Я представляю Килбернское подразделение Крепкого Единства Воинов Исламского Народа, – гордо сказал Хифан.

Айри вздохнула.

– Крепкое Единство Воинов Исламского Народа, – восхищенно повторил Миллат. – Это мощно. В этом названии есть сила. Как удар в кунг‑фу пяткой в нос.

Айри нахмурилась:

– КЕВИН?

– Мы и сами знаем, – мрачно проговорил Хифан, указывая под ладони, держащие пламя, где была мелко вышита аббревиатура, – что у нас проблема с акронимом.

– Да, есть немножко.

– Но это название освящено силой Аллаха, и его нельзя изменить… Так вот, я говорил о том, что ты, Миллат, можешь возглавить наше отделение в Криклвуде.

– Милл.

– У тебя будет все, что есть у меня, вместо той запутанной жизни, которой ты живешь сейчас, вместо зависимости от наркотиков, которые правительство завозит специально, чтобы подорвать силы черных и мусульман, чтобы нас ослабить.

– Да, – грустно согласился Миллат, как раз собравшийся скрутить очередной косяк. – Вообще‑то я как‑то об этом не думал. Но, кажется, я именно так должен думать.

– Милл.

– Джонс, отстань от меня. Ты видишь, мы ведем спор. Слушай, Хифан, в какой ты сейчас школе?

Хифан с улыбкой качнул головой.

– Я уже давно не связан с английской системой образования. Но я не перестаю учиться. Есть такие слова в «Табризе», хадит 220: Тот, кто ищет знания, служит Богу до самой смерти и…

– Милл, – прошептала Айри, не прерывая медоточивой речи Хифана. – Милл.

– Да, черт возьми. Чего тебе? Извини, Хифан, одну минутку.

Айри глубоко затянулась своим косяком и рассказала новость. Миллат вздохнул.

– Айри, они приходят с одной стороны, а мы уходим в другую. Подумаешь. Обычное дело. Понятно? А теперь, может, ты пойдешь поиграешь с детишками? У нас тут серьезные дела.

– Приятно было познакомиться, Айри. – Хифан протянул ей руку и оглядел ее с головы до ног. – Рад видеть женщину, которая одета скромно, несмотря на то что ходит с короткой стрижкой. КЕВИН считает, что женщина не должна потакать эротическим фантазиям озабоченного Запада.

– Э‑э… спасибо.

Жалея себя и борясь с действием травки, Айри пробралась сквозь дымовую завесу и снова наступила на игру Джошуа Чалфена «Гоблины и Горгоны».

– Эй, мы же тут играем!

Айри резко повернулась. В ней кипела злость, которую она слишком долго сдерживала.